Впрочем, добраться до него он так и не смог. Я выстрелил, как только преодолел последний пролет, и прямо перед Кошкиным взорвался ослепительный фонтан оранжевых искр, высеченных ударившей в ржавую балку картечью. Промышленник отшатнулся назад.
– Стоять! Или убью! – рявкнул я так, что перекричал даже ревущее внизу пламя, а затем ринулся к фабриканту.
Кошкин обернулся. Обернулся для того, чтобы увидеть дуло пистолета в пяти шагах от себя. Он замер, нехотя, через силу, глядя на меня с такой ненавистью, что на какой-то миг даже оружие в руке перестало придавать мне уверенность.
– Руки! Медленно поднял руки! Спиной повернулся ко мне! Дернешься, снесу башку! – Я сжал пистолет сильнее.
Он подчинился. Медленно. Очень медленно. В глазах Кошкина была только ярость.
Чудовищный столб пламени взлетел к самому потолку, озаряя цех нестерпимым светом – огонь добрался до новых бочек с керосином. Полуослепший, оглушенный грохотом взрыва, я вскинул руки, защищаясь от волны раскаленного воздуха, и в тот же момент Кошкин сорвался с места, бросаясь на меня.
За мгновение до того, как я успел выстрелить, фабрикант ударил меня своей металлической рукой. Ударил с шипением пара, с треском пиджака и оглушительным свистом воздуха. Мир лопнул болью, и я отлетел назад, даже не почувствовав, как ударился о ребристый металл мостков. Пистолет выпал из руки, и прежде чем я успел схватить его, Кошкин кинулся на меня, вновь занося для удара чудовищную механическую руку. Щеку обожгло паром: я едва успел убрать голову с пути металлического кулака. Колоколом зазвенело смятое железо мостков. Что-то заскрежетало, тяжело заскрипело, и мост повело. Еще удар. Прямо в грудь. Воздух вырвался из легких. Хрустнули, ломаясь, кости. Механическая рука Кошкина обхватила мое горло, готовясь в одно движение смять его, разорвать как бумагу, но я наконец нащупал пистолет и, перехватив его как дубину, резко ударил Кошкина по голове. В висок попасть не получилось, но рукоять угодила прямо под ухоженные, напомаженные усы, с хрустом выламывая зубы.
Взвыв от боли, промышленник отшатнулся. Мы оба вскочили на ноги. Мост прогибался все сильнее.
Вид Кошкина был страшен: бородка его слиплась от крови, ощеренный рот – багровое, полное белых осколков пятно. В глазах светилась лишь злоба. Я попытался выстрелить, но он успел схватить пистолет за ствол, и сноп картечи прошел рядом с его ухом. Еще один удар железного кулака. Затем еще. Ребра хрустнули. Грудь разрывало от кашля, во рту стало солоно и горячо. Пистолет выпал, исчезая в огненной бездне под нами. Мостки начали с треском проседать, и мы упали на железный настил. Кошкин навис надо мной, железной рукой обхватив мою голову, сжимая ее с силой пресса. Боль была нестерпима, и я чувствовал, как череп вот-вот треснет под его пальцами.
Перед глазами все плыло. Искривленная гримаса Кошкина тонула в искрах перед глазами. В мозгу билась какая-то мысль. Импульс. Воспоминание. О чем-то железном и остром.
Карман! Хрипя от боли, я выдернул расческу Лизы и ударил Кошкина ее длинной острой рукояткой. Фабрикант с воем отшатнулся прочь. Расческа вошла ему в глаз на всю длину рукоятки. Шатаясь, забыв про все, промышленник схватился за нее, пытаясь выдернуть, но я еще нашел в себе силы и что есть мочи ударил его ногой. Подкованный железом каблук с хрустом врезался в коленную чашечку, и Кошкин гуттаперчевой куклой повалился на бок, на хлипкие, насквозь проржавевшие перила. Он попытался схватиться за них, но ограждение сломалось, и фабрикант сорвался вниз. Короткий крик сменился влажным звуком удара и треском костей. Чуть привстав, я посмотрел через край мостика, туда, где огонь пожирал изломанное тело Кошкина. Сплюнув кровь, я облегченно улыбнулся. Я улыбался, несмотря на сломанные ребра и железный привкус во рту. Еще никогда я не чувствовал себя таким живым, как сейчас.
Мостки стонут. Я ощутил, как выгибается металл подо мной, и понял, что надо поскорее убираться прочь. Еще не хватало повторить судьбу Кошкина. От выхода на пожарную лестницу меня отделяли не более двух десятков метров шаткого, гнущегося железа. Цепляясь за уцелевший край перил, я тяжело поднялся. Грудь разрывало кашлем, и на губах опять выступила кровь. Я не обратил внимания и продолжил с трудом идти по ржавому железу. Кровь, сломанные ребра, все это сейчас не важно. Главное – суметь дойти до выхода, пока не рухнули мостки.
Я не сумел.
Девять шагов. Именно столько мне не хватило до ведущей наружу двери.
Железо ржавого мостика не выдержало. Настил стремительно накренился, плывя под ногами. С ужасающим скрежетом мостки подо мной просели и рухнули вниз, проламывая черное переплетение протянувшихся внизу лестничных маршей.
Последнее, что я запомнил, – чувство полета сквозь огонь и мерзкий влажный треск, с которым моя голова впечаталась в грязный настил.
11111
Когда я пришел в себя, вокруг по-прежнему было пламя. Боли я не чувствовал. Как не чувствовал и страха. Ничего. Только тупое безразличие ко всему. Одинаково я смотрел на блестящие в огне чаны, на желтоватую кость, торчащую из моей вывернутой сломанной ноги, затянутый дымом потолок цеха, сыпящий алыми искрами, и железную мешанину лестничных маршей, изломанных, выгнутых, но принявших удар мостков на себя.
Где-то среди огня раздался стук металлических каблуков. Из дыма появилась невысокая фигура в почерневшем мундире. Я услышал голос Ариадны, но так и не смог понять ее слов. В голове только скрежет металла, и ничего более.
Скрежет усилился: это вскочившая на искалеченные пролеты Ариадна спешно растаскивала железо мостков, отгораживающее нас друг от друга.
– Виктор, почему вы молчите? – Я наконец понимаю ее речь. – Вы так мне не рады? Виктор? Виктор?!
Я хотел было что-то сказать, но вместо слов изо рта лишь полилась кровь. Ее было столько, что я начал захлебываться, а кровь все текла и текла без остановки. Ариадна что-то кричала мне, но я уже ничего не слышал, трясла меня за плечи, но и ее металлических пальцев я тоже не чувствовал. Приподняв голову, я бессмысленно смотрел в синие глаза Ариадны, горящие куда более ярко, чем окружавшее нас пламя.
00000
Пляшущий огонь заполнил темную комнату зыбкими тенями. Они менялись, искажались, калейдоскопом узоров мелькали перед моими глазами. Я смотрел на это долго. Очень долго. До той поры, пока в груди снова не стало жарко и я не начал кашлять. Сильно. Надсадно. До крови. После этого я пошел за лекарствами, выпил отвратительные на вкус микстуры, порошки и россыпи таблеток, а затем вновь вернулся к камину и задремал.
Звон колокольчика и голос прислуги заставили меня обернуться к двери. Кто мог прийти? Парослав Симеонович? Но он уже заходил сегодня вместе с Ариадной, да и на дворе уже почти ночь.
Бронзовая ручка двери повернулась. Петли чуть скрипнули. Кто-то застыл в полутьме, рассматривая меня. Затем фигура резко дернула шнур выключателя, и свет дюжины ламп в десяток электрических свечей каждая залил комнату, изгоняя тьму. Когда я проморгался достаточно, граф Серафим Мороков уже стоял возле меня.
– Ну как вы, Виктор? – Граф скинул пылинку со своего переливающегося золотым шитьем мундира и поцокал языком, увидев окровавленный платок в моей руке. – Вижу, страдаете? Ну, ничего-ничего. Страдания, они, знаете ли, облагораживают. Зато вот схуднули, я вижу, и знаете, бледность в лице у вас такая интересная появилась, вам идет очень.
Взяв себе резной стул, граф сел прямо напротив меня.
– Так что, чувствуете себя как?
– Доктора говорят, жить буду.
– Конечно, будете. Куда вы денетесь. В морге вам еще рано прохлаждаться. Не для этого моя машина, в конце концов, вас до Императорского военного госпиталя тащила. Потом напишете мне имена хирургов, они весьма неплохо поработали, думаю – их стоит поощрить. Впрочем, я здесь не за этим.
Мороков учтивым движением передал мне длинный, обтянутый шелком футляр. Повинуясь его кивку, я отодвинул защелки и увидел внутри изящную серебряную трость. Причудливая, она, казалось, была свита из длинных стеблей, внезапно обратившихся в металл.
– Это подарок, Виктор. Подарок лично от императрицы Екатерины. Сегодня я говорил с ней в Летнем дворце. Знаете, ее величество была в восторге от вашего последнего расследования. Впрочем, я замечал это и раньше. Знаете, по ее приказу это дело попало во все газеты.
Я молчал. Ошарашенно и благоговейно, не смея верить в сказанное графом. Наконец я чуть собрался с мыслями:
– Скажите только одно… – Я кивнул на портрет императрицы Екатерины Третьей на стене. – Какая она. На самом деле. В жизни.
Мороков улыбнулся:
– Какая она… Она еще слишком молода, чтобы править страной, вот какая она. Двадцать три, это совсем не тот возраст. Поэтому совершает ошибки. И этот подарок – одна из них. Как и эта шумиха.
– Что вы хотите сказать?
– Смотрите… Давайте для начала я вручу второй подарок. Уже от меня.
Граф вытащил из кармана мундира маленькие шахматы из слоновой кости и поставил на столик рядом со мной. Игнорируя мои вопросы, он расставил фигуры и сделал первый ход.
– Давайте, Виктор. О, что я вижу? е2 – е4, какое интереснейшее открытие партии. Что ж, позвольте, я отвечу вам этим. – Граф с усмешкой выдвинул пешку, стоящую напротив ладьи. – Итак, ход за вами. Вопросы позже.
Я аккуратно выдвинул королевскую пешку.
– Центр захватываете? Правильное решение, важно уметь пользоваться ситуацией. Но позвольте, я продолжу. – Граф двинул ладейную пешку дальше. – Чем ответите? О, в дело пошел конь? Отлично, давайте тогда ответим вам этим…
Потрескивал огонь. Партия шла, и все больше фигур сходило с доски. Игра увлекла меня, и я с большим удивлением заметил, что, кажется, обыгрываю графа.
– Виктор, как вы думаете, что самое главное в шахматах? – спросил Мороков, легко расставаясь с ферзем. – Так вот, Виктор, самое важное в шахматах – это всего две вещи. Первая – слыть хорошим игроком. Вторая – и важнейшая в шахматах – вещь: знать, каким людям в твоем окружении нужно всенепременно проиграть.