Ариасвати — страница 5 из 5

СФИНКС

Tolluntur in altum, ut lapsu graviore ruant.[44]

I. В дороге

The times is money[45] — говорит английская пословица. Поэтому, дорожа временем, мы не будем описывать путешествия наших героев от Цейлона до Магабанпура в Пагоре, горной области, лежащей у подошвы высочайших вершин Гималаев. Достаточно знать, что в этом пути им пришлось проехать через всю Индию с юга на север, от благословенных долин тропического Цейлона почти вплоть до холодного Ягистана. Пусть читатели сами вообразят себе картины природы, которые последовательно проходили перед глазами наших друзей во время их пути по Цейлону, Бенгальскому заливу и далее — на север по Индостану. Пусть они представят себе аллеи кокосовых деревьев, которые, по словам индийской поэмы, "не могут жить вдали от звука человеческого голоса", воздушные мостики из тростниковых пальм, перекинутые через ручьи и речки, пески около Коломбо, скрепленные "великой бородою Рамы", ходящих посуху окуней, угрюмых низкорослых веддов, поклоняющихся чорту, devol-yaka (откуда видно, что и слово "дьявол" заимствовано из Индии), пусть затем они вообразят себе ярко-бирюзовые волны бурного Бенгальского залива, с его вечно спокойными, недоступными никакому волнению, площадями грязной воды, рассеянными здесь и там, как будто затем, чтобы корабли, во время бури, могли отстаиваться на них в открытом море так же хорошо, как в спокойной, со всех сторон защищенной гавани. Пусть фантазия нарисует им, как, приближаясь темной ночью к дельте мутного Ганга и далее поднимаясь вверх по священным волнам великой индийской реки, наши путешественники встречали приближавшиеся к ним огоньки, слабо мерцавшие, покачивавшиеся на черных волнах и вдруг исчезавшие под водой: это благочестивые индусы, окончившие свое житейское поприще, совершали, со сложенными руками и горящей свечей на груди, свое последнее странствование по волнам священного Ганга, уносившего их в далекий неведомый мир… Чтобы описать все это, нужно, подобно Вирупакше[46], остановить солнце и заставить седое время сложить свои быстрые крылья, потому что жизни человеческой мало на этот труд.

Но мы видим, что, вопреки нашему намерению, чудеса волшебной страны даже помимо нашего желания сами напрашиваются к нам под перо. Поэтому, чтобы не дать воли сему последнему, ибо tardum dictu est[47], - как говорит Плиний, — мы пропускаем описание Калькутты, роскошь Esplanade-Hotel'я, свидание наших путешественников с мистером Крауфордом, и переходим прямо к тому моменту, когда оба героя, сидя в вагоне Nort-Indian-Railway, мчались на север по долине священного Ганга к далеким предгорьям Гималаев.

Много городов уже осталось за ними, еще более развалин промелькнуло пред их глазами по обе стороны дороги. Иные из этих последних тянулись на многие мили и составляли неоценимый клад для археолога, для художника, наконец, для историка, который вздумал бы изучать на ним следы древней, почти исчезнувшей культуры Индии. Авдей Макарович жадно смотрел на них из окна вагона, очами ученого и мечтал вслух:

— Эх, кабы время да место, да средств побольше! Взял бы с собой художника-фотографа, да и занялся бы подробным описанием всех этих чудес, которые, быть может, уже скоро рука невежества и равнодушие сметет совсем с лица земли… Потом порыться бы хорошенько в летописях, да собрать изустные предания и легенды, да вместе с тем описанием составить бы хорошую культурную историю Индии, — вот это было бы дело, на которое не жаль положить целой жизни! А то что мы делаем? Только небо коптим! Так-то, коллега… Да вы что так задумались? Чай-поди ничего не слыхали, о чем я говорил?

В самом деле, со времени приключений в храме Парвати, Андрей Иванович стал сильно задумываться. Часто по целым часам сидел он, устремив глаза на одну точку, погруженный почти в полудремотное состояние. В голове его проходили воспоминания о приключениях на острове Опасном, припоминалась во всех подробностях ночь, проведенная у гробницы жреца, среди обломков его статуи, в нескольких шагах от таинственного изваяния (изваяния-ли?) божественной девы, образ которой повторялся столько раз в виде статуй и барельефов в Лесном и Нагорном храмах острова. Затем его мысль переходила к странным приключениям в Порт-Саиде и потом в храме Парвати. Но всего более она останавливалась, минуя чудеса махатмы Нариндры, на таинственных, непонятных предсказаниях "сумасшедшей баядерки", девадаси Рамисвати. К сожалению, из всех ее речей в его памяти осталось только странное ощущение, испытанное им в то время, когда горячая рука девадаси лежала на его руке, и ее жгучие глаза, казалось, глядели ему прямо в душу. Впрочем, он помнил что Рамисвати так живо описала местность острова Опасного, как будто сама жила там когда-нибудь, и при этом даже назвала имя таинственной девы, составлявшей святыню Нагорного храма, но ни этого имени, ни дальнейших ее предсказаний он не мог припомнить, как ни старался об этом.

— Я спрашиваю: о чем вы задумались? — повторил Авдей Макарович, когда Грачев, точно пробужденный от глубокого сна, поднял на него глаза.

— Отгадайте!

— Davis sum, non Oedipus.[48] Кто вас знает, коллега, о чем вы можете думать! Я вот думаю об этой стране, по которой мы мчимся почти с быстротою ветра, и мне все кажется, что я вижу здесь давным-давно забытую родину… Право, батенька, кроме шуток, я испытываю ощущение человека, которого в детстве украли цыгане, и который потом, в зрелом возрасте, случайно попал в родной город и встречает на каждом шагу давно знакомые и родные лица, воспоминания детства внезапно встают перед ним, ему кажется, что все это когда-то он видел, но где и когда? — вот вопросы, которых разрешить он не в состоянии. На самом деле, посмотрите кругом: видите эти островерхие терема, эти широкие купола, высокие колокольни? Чем это не Москва, спрашиваю я вас? Иной раз, приближаясь к какому-нибудь городу, я нарочно закрываю глаза и потом, когда поезд примчится в самый город, я вдруг открываю их, и мне кажется тогда, что я внезапно очутился на площади, близ московского кремля, или в другом старинном русском городе, вроде Тулы или Ярославля, о которых говорили прежде: "наш городок — Москвы уголок".

Авдей Макарович остановился, взглянул на Грачева и, заметив, что тот тоже смотрит на него и, по-видимому, слушает, продолжал свою лекцию.

— Затем, вслушайтесь только, батенька, в названия урочищ, городов, рек, гор, ручьев, и вы услышите знакомые, родственные звуки. Вот, например, Наскатпур, город отрезанных носов: нас — нос, кат — палач, пур, может быть, прототип слов burg, mur, tur… Вот видите эти темно-синие полосы на склонах гор? Это леса гималайских кедров. А знаете, как они здесь называются? Дивадари — дар дива, т. е. дар Божий. Вот эта пограничная земля, окраина, называется Канти: кажется, комментарии здесь излишни, так как мы оба уроженцы страны, где выпушки и канты играют довольно-таки важную роль… Затем, вы помните, как зовут здесь баядерок? Вы знаете, что их два класса. К первому принадлежат баядерки из высших каст, жрицы храмов, где они и живут постоянно поблизости от богов, которым посвящены. Поэтому их зовут девадаси — данные, отданные диву, т. е. посвященные Богу. Корни этого слова сразу понятны русскому уху: диво и дать. Название другого класса баядерок еще понятнее: их зовут просто — наши! Этого нечего уж и объяснять: те — божьи, а эти — наши. Они не живут в храмах, а только участвуют в религиозных церемониях, они поют и пляшут для толпы богомольцев, для нас, они всем доступны и поэтому они наши.

— В самом деле это поразительное сближение, — заметил Андрей Иванович.

— Это еще что! Вон, видите, индусы пашут свои поля: спросите, какого они племени, какой касты? Это, скажут вам, честнейшие люди, готовые лучше умереть, чем обмануть кого бы то ни было: это — пахарии! Что же это за пахарии? Да просто — пахари, т. е. люди, пашущие землю!

— Надеюсь, Авдей Макарович, что вы не захотите уверить меня, что шинкарри — тоже, что наши шинкари, т. е. содержатели шинков?

— Зло, очень зло! Ну, коллега, я замечаю, вы всегда готовы мне подставить ножку в моих научных увлечениях… Однако, я вам не уступлю. Вот здесь прямо на север, около горного прохода, лежит крепость Гур-Двар.

— Зваю! Учил еще в географии, что это значит: горная дверь.

— Ага! Ну, а область, в которую ыы едем, Пагор? Что такое Пагор? Она лежит по склону горы, по горе — вот вам и Пагор! Это все равно, как Померания: что такое Померания? А просто Померания, поморье, — а немцы переделали по своему, в Померанию, и получилась бессмыслица.

— Однако, добрейший Авдей Макарович, вы, кажется, не столько ориенталист, сколько панславист…

— Пусть будет по вашему… Cogitationis nemo patitur![49] Но я вас еще добью. Цель нашего путешествия — городок Магабанпур. Пур — мы уже знаем, что значит. Разберем, что такое Магабан? Магабан значит — великий, многоводный источник. Мага — magnus, великий многий. А знаете, что называется по церковно-славянски банею пакибытия? Крещение, погружение в воду! Баня — вода… Скажите же теперь по-славянски, вместо Магабан, много баня, — вот вам и перевода не надо… А вот и станция Наги-Девты: отсюда нам нужно ехать в горы уже верхом на лошадях… А знаете, что такое Наги-Девты? Это значит: нагие боги, боги-змеи. Змеи, ведь, голые, нагие. Вот вам и еще знакомые звуки… Так-то, коллега! И это здесь на каждом шагу…

II. Мага Кришна

Через два дня утомительного путешествия верхом по извилистым горным тропинкам, наши путешественники выбрались наконец на обширную горную плоскость Пагора и глазам их представился древний город Магабанпур, некогда столица независимого государства, а в настоящее время местопребывание раджи, получающего пенсию от английского правительства и управляющего своей областью по указаниям английского резидента. При первом взгляде на высокие колокольни, золотые купола, луковицеобразные главы, островерхие вызолоченные или пестро раскрашенные крыши зданий, видневшиеся из-за зубчатых стен, наши герои подумали, что видят перед собой московский кремль. Авдей Макарович даже хотел спросить: где же церковь Василия Блаженного? а Андрей Иванович все искал глазами Москву-реку и купол храма Спасителя. Но иллюзия продолжалась недолго. Высокие снежные горы на заднем плане и отсутствие крестов над куполами и главами храмов скоро заставили их вспомнить, что они видят перед собой не московский кремль, а тот самый город, который показывал им на стене храма Парвати факир Нариндра.

Темнокожий и толстогубый сантал, все время бежавший впереди их поездки в качестве проводника, повернул влево от Магабанпура. Долгое время они ехали вслед за ним вдоль зубчатых стен и причудливых башен города, любуясь сказочной пестротой его построек. Наконец город остался позади и дорога пошла снова то среди голых скал, только местами покрытых скудной растительностью, то вдоль дремучих кедровых лесов, тянувшихся по скатам гор почти вплоть до снеговой черты, выше которой, ослепляя глаза, сверкали на безоблачном небе своими вечными льдами снежные горные вершины.

Прошло еще около двух часов утомительного пути. Дорога зигзагами стала спускаться под гору, на дно глубокой долины. Порой, далеко внизу, под ногами путешественников, в голубом тумане неожиданно сверкала серебристая лента реки, темнели рощи тропических растений, прихотливо раскиданные среди ярко-зеленых лугов и полей, и также неожиданно весь этот чарующий ландшафт надолго скрывался за каким-нибудь выступом скалы, как будто затем, чтобы путешественники лучше могли оценить его красоту, сравнивая его с бедностью окружающей их горной природы.

Горные вершины на северном склоне поднимались все выше, как будто хотели загородить все небо, дорога продолжала спускаться вниз и с каждым поворотом ее, свежий горный воздух Пагорского плоскогорья более и более уступал теплому тропическому дыханию все еще невидимой долины. Но ее близость уже чувствовалась на каждом шагу: уступы скал все гуще и гуще покрывались ковром плющей и вьющихся растений, между камнями пестрели яркие благовонные цветы, у самой дороги потянулись непроходимые кустарники, сплошь осыпанные роскошными белыми, пунцовыми и желтыми розами, наполнявшими воздух своим опьяняющим ароматом. Передовой сантал сорвал две розы: белую и желтую и воткнул их себе — одну за правое, другую за левое ухо, потом он выбрал две роскошнейших пунцовых розы и взял их стеблями в рот таким образом, что мог свободно, на ходу, наслаждаться их благоуханием. В полном удовольствии он обернул к путешественникам свое смеющееся лицо и, указывая на розы, как будто приглашал их последовать своему примеру. Другой сантал, бежавший около вьючных лошадей, нарвал два больших букета чудесных роз и, заливаясь веселым смехом, подал их европейским сагибам.

— Какой веселый народ эти санталы! — заметил Андрей Иванович.

— Да, постоянно скалят зубы, точно хотят похвалиться, что они у них такие здоровые и белые, — промолвил Авдей Макарович.

— Но какие роскошные, крупные розы!

— Великолепные, батенька! Таких у нас не найдешь ни в одной теплице! Да и то сказать! ведь мы приближаемся теперь к отечеству соловья и розы.

— Конечно, вы говорите о знаменитой Кашмирской долине?

— О ней, батенька, о ней. Она, положим, там еще за горами, но и эта, кажется, ей не уступит… Взгляните-ка, коллега, сон то в руку!

Последний утес, загораживавший вид на долину, отодвинулся в сторону и перед глазами путешественников, во всем своем великолепии, освещенный золотисто-розовыми лучами вечернего солнца, открылся волшебный ландшафт, обрывки которого, сквозившие через промежутки утесов, уже давно возбуждали восхищение наших героев. Прямо перед ними, на переднем плане, рисовалась раскинутая среди густой разнообразной зелени на небольшом возвышении та самая группа причудливых, пестро раскрашенных зданий, храмов и башен, с позолоченными куполами и кровлями, тесно прижавшимися друг к другу и окруженными невысокой зубчатой стеною, — которую они уже видели на стене храма Парвати. Все здесь до мельчайших подробностей было им знакомо, все это они видели прежде. Они даже не верили собственным глазам: им казалось, что они все еще продолжают грезить и сейчас явится факир Нариндра, дунет в лицо, и видение рассеется без следа, как мираж в пустыне Аравии… Из этих грез их вывел веселый возглас сантала.

— Кришну! Мага Кришну! — кричал он, оборачиваясь к нашим путешественникам и роняя свои розы на пыльную дорогу.

— Это храм Кришны? — спросил Авдей Макарович.

— Кришну! Мага Кришну! — продолжал кричать сантал, сверкая своими белыми зубами и указывая то правой, то левой рукой на группу зданий, уже окрашенную ярко-красными лучами заката.

Лошади прибавили шагу. До заката солнца нужно было непременно добраться до храма, так как санталы ни за что не рискнули бы провести ночь под открытым небом в этой долине, изобилующей тиграми и другими опасными зверями. Переправившись вброд по каменистому ложу ручья, маленький караван поднялся на возвышенный берег, между кустами цветущих роз и магнолий, и остановился у запертых ворот храма.

Старый, седой привратник, выглянувший на стук из небольшого оконца, проделанного в воротах, с любопытством смотрел на путешественников и не двигался с места. Напрасно оба сантала и Авдей Макарович повторяли ему имя Мартана-Суами и протягивали письмо Рами-Сагиба: он продолжал молча смотреть на них, переводя глаза от одного к другому и внимательно разглядывая каждую мелочь в их костюме и вооружении, и в убранстве их верховых лошадей. Наконец, вероятно, удовлетворившись предварительным осмотром, он отодвинулся от окошка и дернул за висевшую поблизости веревку. Раздался слабый звон колокола и вскоре затем послышался звук торопливых шагов по вымощенному двору храма. Вместо смуглой седобородой физиономии привратника, из оконца выглянуло молодое безусое лицо. Авдей Макарович снова повторил, что он и его товарищ, русские путешественники, приехали с Цейлона с письмом к Мартану Суами. Затем, для возбуждения большего доверия, он упомянул имена Дайянанды, Анандрайи и махатмы Нариндры. Но прежде, чем молодой человек, выглядывавший в оконце, успел что-нибудь ответить, на дворе, позади ворот, раздался старческий повелительный голос, отдававший какое-то приказание. Мгновенно безусое лицо исчезло, оконце захлопнулось, загремели тяжелые запоры и ворота широко распахнулись, открывая путешественникам доступ на двор храма.

Когда наши герои вошли в ворота, им прежде всего бросилась в глаза величественная фигура старого брамина, стоявшего впереди небольшой группы людей, толпившихся на нижних ступенях широкой лестницы, которая поднималась к массивным резным дверям храма. Почтенный брамин, опершись на высокий посох, пристально рассматривал неожиданных гостей своими черными, блестящими глазами. Спрыгнув с лошади, Авдей Макарович подошел к нему и, в третий раз повторив свою рекомендацию, подал письмо Рами-Сагиба.

— Сагиб ошибся, — сказал брамин, взглянув на письмо и нахмурившись: — это письмо не ко мне: меня зовут Мартан-Суами, а не Нарайян.

Письмо Рами-Сагиба действительно было адресовано на имя Нарайяна. Нужно было начинать новые объяснения. Авдей Макарович рассказал, что они приехали сюда в надежде, что мистер Мартан передаст это письмо лицу, которому оно адресовано. Во время речи Семенова брамин недоверчиво смотрел то на письмо, то на обоих путешественников. Наконец он решительно возвратил письмо Авдею Макаровичу.

— Не будем об этом говорить, сагиб, — сказал он с хитрой улыбкой. — Быть может, вы где-нибудь сами потом найдете этого человека. Но теперь на дворе ночь и вы мои гостя, а гостей посылают боги. Добро пожаловать! Переночуйте здесь, а завтра начинайте свои поиски.

— Но где же мы будем искать, если вы отказываетесь нам помочь? — спросил обескураженный Авдей Макарович.

Брамин только пожал плечами и жестом пригласил следовать за собою. В это время Андрей Иванович вспомнил о записке с адресом Нарайяна, полученной таким чудесным образом на сеансе у Нариндры. Он тотчас же вынул бумажник, достал этот лоскуток и подал брамину. Едва брамин взглянул на поданную записку, как лицо его выразило крайнее изумление.

— Откуда сагиб взял эту записку? — спросил он, останавливаясь на верхней ступеньке лестницы.

— Мы получили ее от Махатмы Нариндры. живущего при храме богини Парвати, — поспешил ответить Авдей Макарович. — Если мистер Мартан будет так любезен, что прочитает письмо Рами-Сагиба, то он узнает, каким образом это случилось.

Авдей Макарович снова протянул Мартану письмо Рами. Брамин несколько мгновений смотрел в раздумье то на Авдея Макаровича, то на письмо, то на записку, очевидно не решаясь, взять ли письмо или нет. Наконец он решился.

— Хорошо, я прочитаю, — сказал он с особенной интонацией в голосе, пряча письмо за пазуху своей рясы. — Добро пожаловать.

III. Нарайян Гаутама Суами

Вслед за Мартаном, наши герои вошли в довольно большую, продолговатую залу с белыми мраморными стенами. Два широких окна, выходивших в сад, освещали комнату розовыми лучами заката, весело игравшими на гладких полированных стенах. Посреди комнаты стоял длинный стол из темного кедра. Несколько стульев и широкие мягкие диваны вдоль стен довершали меблировку комнаты.

— Добро пожаловать, — повторил еще раз Мартан и стукнул своим посохом в пол.

Тотчас же в залу вошла толпа темнокожих санталов, двое из них покрыли белым коленкором два стула, другие двое разостлали на столе белую скатерть, третьи поставили на скатерть большой узорчатый досторхан, на котором были насыпаны горой разнообразные сласти, стояли вазы с вареньем, несколько стаканов и высокий, узкогорлый хрустальный графин с водою.

Мартан пригласил своих гостей занять стулья, нарочно для них покрытые коленкором, приказал поднести им досторхан со сластями и тогда уже сел сам. Когда оба гостя с трудом проглотили по ложке варенья и запили его глотком воды, думая про себя, что рюмка водки с куском ветчины или жирной семги были бы несравненно уместнее, чем эти сласти, так как варенье в подобных случаях возбуждало у них только тошноту, Мартан снова обратился к ним с вопросом, каким образом они получили от Нариндры записку с адресом того человека.

Авдей Макарович подробно рассказал, с какою целью оба они приехали сюда из Европы, как Дайянанда и Рами-Сагиб привели их в храм Парвати, как Анандрайя проводил их затем к факиру Нариндре и как этот последний вызвал перед ними на стене храма появление Магабанпура, храма Кришны и наконец фигуру Нарайяна, которую они не только видели вблизи, но даже говорили с ней и получили из рук ее записку с его адресом. Брамин, слушая внимательно рассказ Авдея Макаровича, кивал время от времени головой, как будто желая этим выразить свое полное доверие. Чудо Нариндры, по-видимому, не произвело на него особенного впечатления, и он слушал о нем, точно ему рассказывали о самой обыкновенной вещи.

По окончании рассказа, брамин вынул из-за пазухи письмо Рами и записку с адресом Нарайяна и еще раз рассмотрел то и другое.

— Хорошо, — сказал он, после нескольких минут размышления. — Подождите меня здесь, я, быть может, найду человека, который знает адрес того, кого вы ищете.

— Нарайян здесь, — шепнул Авдей Макарович, когда Мартан вышел из зала.

— Да. Но вопрос: покажут ли нам его?

— Покажут! Ваша записка произвела сильное впечатление. Я уверен, что Мартан отправился переговорить с Нарайяном и передаст ему письмо Рами.

— Хорошо, если бы это была правда. Тогда мы были бы у берега…

— Т-с! Кажется, кто-то идет по коридору… Нет, я ошибся. Но, однако, ужасно хочется заморить червяка… Эти горные прогулки, да еще вдобавок верхом, чрезвычайно возбуждают аппетит. Очень, очень не дурно было бы теперь закусить…

— Кто же вам мешает? — усмехнулся Андрей Иванович, иронически кивнув на стол.

— Ну, уж это, батенька, прошу покорно! По моему это просто варварство — угощать на тощий желудок подобными рвотными снадобьями. Право, меня тошнит при одном взгляде на эти сласти. То ли дело у нас, на матушке-Руси: сейчас бы явилась и водочка, и селедочка, и балычок янтарненький, и семушка румяненькая — что твоя красная девица… Эх, просто слюнки текут!

— Постойте: на этот раз действительно кто-то идет по коридору, — остановил размечтавшегося профессора Андрей Ивановича.

Оба прислушались. Через несколько мгновений дверь отворилась и вошел Мартан. Остановившись на мгновение у двери, он снова пытливо оглядел своих гостей, потом, стуча посохом, перешел через залу и сел рядом с ними у стола.

— Прошу, — поклонился он, указывая на досторхан.

— Много довольны, — ответил с комичной гримасой Авдей Макарович. — В жизни, мистер Мартан, больше горького, чем сладкого, больше горестей, чем радостей, — поэтому мы, как мудрецы, предпочитаем "горькую" сладкому.

— В первый раз встречаю таких мудрецов, — сказал улыбаясь брамин.

— А ваши отшельники? — попробовал вывернуться Семенов.

— Наши отшельники, сагиб, соблюдают умеренность в пище и шитье. Они не употребляют изысканных яств, чтобы не обременять желудок, не пьют опьяняющих напитков, чтобы не расстраивать здоровье и не затемнять свой ум. Но ни один из них не станет жевать горький ревень, вместо сладкого плода шелковицы или каштана. Впрочем, это дело вкуса… Сагиб извинит старику его старческое брюзжание.

— Помилуйте, мистер Мартан, где же тут брюзжание? Напротив — то, что вы высказали относительно отшельников, очень интересно. Приятно слышать, что есть такие отшельники, которые не отказываются от сладенького… Наши отшельники, например, считая лакомство грехом, предпочитают простую грубую пищу.

— Сагиб меня не так понял, но это все равно. От нашего спора ни ваши, ни наши отшельники не сделаются святее. Я хотел вам сказать, что видел человека, который знает нужный вам адрес.

— И что же, этот человек может нам его сообщить? — спросил Андрей Иванович.

— Сагиб, он мне не сказал ни да, ни нет. Но он высказал желание вас видеть и, если вы хотите с ним познакомиться, то я вас к нему провожу.

— Будьте так добры, мистер Мартан.

— Ведите, ведите, батенька. Вы нас обяжете.

Брамин жестом пригласил своих гостей следовать за собой и вышел из зала. Началось странствование по длинным запутанным коридорам, напоминавшее нашим героям подобную же прогулку в храме Парвати. Но здесь была та разница, что мистеру Мартану не предшествовали свеченосцы и в темных коридорах нашим путешественникам пришлось идти ощупью, почти держась за платье великого брамина. Наконец, Мартан отворил дверь и наши герои вошли вслед за своим вожатым в продолговатую залу, всю залитую розовыми лучами заката. Ученый скворец, висевший в клетке у самой двери, приветствовал их именем Кришны. Но наши путешественники уже не раз встречали в Индии подобных птиц, повторявших имя Кришны, которому они были посвящены, поэтому, взглянув мельком на клетку, они занялись осмотром комнаты. Несмотря на мраморные стены и высокие лепные своды, она представляла что-то среднее между кельей монаха и кабинетом ученого: письменный стол, покрытый бумагами и раскрытыми книгами, несколько полок с книгами по стенам, книги и бумаги на полу, на окнах, на столах, стоящих между окнами, — все это свидетельствовало об ученых занятиях ее обитателя, а простой деревянный диван или скорее продолговатый сундук, жесткое деревянное изголовье и грубая циновка из пальмовых листьев, заменявшая постель, указывали на его монашеские наклонности. Об этих же наклонностях говорило и остальное убранство комнаты, ее голые стены, простые деревянные столы, жесткие стулья, некрашеные полки для книг. Но зато перед окнами кельи находилась такая масса роскошнейших цветов, что им могла позавидовать любая оранжерея Европы. Среднее окно доходило до самого пола и заменяло дверь на террасу, всю потонувшую в цветах. Андрей Иванович подошел к двери и остановился изумленный и обрадованный.

— Посмотрите, посмотрите, — обернулся он на мгновение к Авдею Макаровичу, — ведь это мистер Нарайян.

Авдей Макарович взглянул через плечо Грачева и также обрадовался.

— Он, он, батенька, — заторопился профессор, выталкивая своего товарища на террасу и следуя за ним. — Это сам мистер Нарайян.

Действительно, это был мистер Нарайян. Между целыми тысячами других лиц они узнали бы это бледное овальное лицо, красиво очерченный лоб и большие задумчивые глаза, которые в настоящее время были устремлены на них, в то время как приветливая улыбка играла на губах, полускрытых коротенькими усами. Так же, как и на террасе Нариндры, вечерний ветер тихо играет концами белой повязки, служащей чалмой молодому пундиту, и длинные вьющиеся волосы падают на вышитый жемчугом воротник его серого шелкового полукафтана с золотыми застежками, украшенными крупными жемчужинами. Остальной костюм совершенно тот же: те же белые шелковые шальвары, те же желтые вышитые туфли с узкими концами и так же в руках у него книга, но только теперь он держит ее за спиною.

— Мистер Нарайян, — сказал Андрей Иванович, сделав несколько шагов навстречу молодому пундиту, — вы, конечно, прочитали уже письмо вашего друга, Рами-Сагиба, и знаете, что двое русских — я и мой товарищ, профессор Семенов — приехали в Индию нарочно затем, чтобы видеть вас?

— Да, мистер Гречоу, — раздался тот самый голос, который они уже слышали издалека, теперь он звучал вблизи, но тот самый, — я прочитал это письмо и если не приветствовал вас как должно, то только потому, что старался вспомнить, где я вас раньше видел?

— Вероятно, там же, где и мы видели вас, мистер Нарайян, — вмешался Авдей Макарович.

— В Англии?

— Нет, на террасе Нариндры, в храме богини Нарвати, на Цейлоне.

— Так это правда, что пишет Рами?

— Совершенная правда.

— Пусть будет так. Позвольте же вас приветствовать, джентльмены, в моей отшельнической келье и повторить вам те слова, которые, как пишет Рами, я уже сказал вам на террасе храма Парвати: "друзья мистера Грешама — мои друзья". Мне не чужд европейский обычай, потому что я несколько лет прожил в Англии: поэтому я с удовольствием пожму вашу руку, мистер Гречоу, и вашу также, D-r Obadia Simens.

— Мы были уверены, что вы радушно примете нас, мистер Нарайян, — сказал Андрей Иванович. — Но как трудно было до вас добраться!

— Что делать, сагиб? Я нахожусь в таких обстоятельствах, что мне приходится прятаться, как затравленному зверю в лесной чаще. Друзья ходатайствуют за меня в Англии, но здесь голова моя оценена… Но позвольте, джентльмены! Вы только что сделали длинный и трудный путь ради моей недостойной особы, вы конечно устали и голодны… Отец мой, — обратился он к Мартану, но великий брамин не дал ему договорить.

— Все готово, мой сын, — сказал он, улыбаясь, — я уже распорядился, чтобы все было исполнено, что предписывают священные законы гостеприимства. Но я полагал, что наши гости не будут в состоянии спокойно утолить голод и отдохнуть, пока не разрешат своих сомнений…

— И вы были совершенно правы, мистер Мартан, — сказал весело Андрей Иванович: — после вашего предложения начинать наши поиски сызнова мы, вероятно, не особенно приятно провели бы сегодняшнюю ночь.

— Да, да, — засмеялся Мартан, добродушно кивая головой, — я это знал… я это знал, сагиб… Но теперь милосердные боги без сомнения пошлют вам хороший аппетит и затем приятную ночь. Прошу вас пожаловать за мной: я провожу вас туда, где вам приготовили ужин и постели. Нарайян пойдет вместе с нами.

ІV. Ужин

Между тем солнце закатилось. Розовые тоны неба быстро потемнели и келья Нарайяна погрузилась в совершенную темноту. Почти ощупью отыскав дверь, Мартан снова вывел своих гостей в коридор и затем в совершенном мраке повел их по бесчисленным, перепутывающимся переходам. Держась за платье своего путеводителя, шли наши герои, едва не тычась носами от усталости и с трудом удерживая зевоту.

— Ау, батенька, — посмеивался профессор, подслушав порой слишком глубокий вздох Андрея Ивановича, — наши за Волгой спят.

— Должно быть, спят, Авдей Макарович, — отвечал Грачев, — потому что мне ужасно хочется спать.

— Как это вы, мистер Мартан, не запутаетесь в этих темных коридорах? — спросил любопытный профессор.

— Еще бы заплутаться мистеру Мартану, когда он живет в храме Кришны шестьдесят с лишним лет, — отозвался шедший сзади Нарайян.

— Не с шестьдесят с лишним, — поправил Мартан, — а целых семьдесят: меня принесли сюда двухлетним ребенком и с тех пор я почти не выходил из храма, кроме непродолжительных поездок в Магабанпур, по делам храма.

— Вы были сиротой, мистер Мартан?

— Да… почти. Отец мой служил брамином при этом же храме, а мать жила в соседней деревне. Она умерла, когда мне не было еще полных двадцати месяцев от роду. Оставшись вдовцом, отец посвятил меня Кришне, а сам ушел в лес и сделался отшельником.

— И вы с тех пор его не видали?

— Нет, он в течение тридцати с лишним лет каждый год приходил сюда на один день, чтобы повидать меня. Он расспрашивал, что я делал в течение года, чему научился, как вел себя, потом, преподав мне несколько наставлений и советов, он снова уходил в лес и я не видал его в продолжение целого года. Я видел его, когда в последний раз, сорок с лишним лет тому назад, он приходил проститься со мной, перед путешествием на реку Ганг, которое делает всякий благочестивый индус, желающий вверить свои останки волнам священной реки… Ну, вот мы и дошли, сагибы. Прошу пожаловать!

Они вошли в ту же комнату, в которой Мартан потчевал их досторханом, но теперь эта комната совершенно изменила свой вид. Авдей Макарович, опасавшийся, что под фразой "все, что предписывают законы" Мартан подразумевает варенье и сласти, взглянул на стол и успокоился. Комната была освещена четырьмя светильниками, поставленными в углах на круглых мраморных подставках, имевших вид зубчатых башен с плоскими кровлями. Кроме того, на столе, покрытом белоснежной скатертью, стояло тоже четыре серебряных канделябра с толстыми восковыми свечами. Стол был накрыт на четыре прибора и вполне по европейски. Середину стола занимала весьма внушительная группа разнообразных бутылок, содержимое которых дало повод Авдею Макаровичу насмешливо прищуриться в сторону великого брамина. По обе стороны двери неподвижно стояли две группы темных санталов с салфетками, тарелками, блюдами, чашами и другими подобного рода предметами в руках.

Заметил ли Мартан насмешливый взгляд Авдея Макаровича или сам нашел нужным оправдать далеко не отшельнический характер ужина, но только, подойдя к столу, он сказал своим гостям:

— Я уже предвидел, что сагиб Сименс в этом изобилии вин найдет повод пошутить над нами и, быть может, даже осудить нас. Но я уверен, что при ближайшем знакомстве он убедится, что все эти предметы европейской роскоши мы имеем не для себя, а для приема тех инглизи-сагибов, от которых в настоящее время почти зависит наше существование. Дело в том, сагиб, что раз или два в год наш храм посещает и иногда гостит в нем недели по две наш светлейший и высочайший магараджа Синга-Раджа, в сопровождении полковника Блекпуля, без совета которого он не может сделать ни одного шага. Светлейший магараджа, к несчастью, так любит европейские обычаи, что даже не щадит своего здоровья… Весьма часто из-за стола его приходится уносить на руках и укладывать в постель, как малого ребенка. Чтобы не навлечь на себя гнева светлейшего магараджи и его гостей, мы принуждены держать у себя не только вина, но и карты и еще много других вещей, на которые так падок ко вреду своего здоровья всякий инглизи-сагиб… Теперь, сагибы, ворчун-старик кончил свое ворчание и надеется, что вы простите ему эту старческую слабость…

— Помилуйте, мистер Мартан, — начал было Авдей Макарович, но великий брамин не дал ему окончить.

— Я был в этом уверен. Я уже заметил, что сагибы не походят на инглизи-сагибов. Не угодно ли сагибам, по нашему обычаю, перед трапезой омыть себе руки?

— Конечно, конечно! — согласился Авдей Макарович.

— Было бы не дурно и совсем с дороги умыться, — заметил Андрей Иванович.

Великий брамин сделал знак и к нашим героям подошла кучка санталов, вооруженная всеми принадлежностями омовения. Обряд этот совершался здесь довольно торжественно. Пока двое санталов держали на весу широкую плоскую медную чашу, в форме раковины, третий лил над ней на руки умывающегося воду из высокого узкогорлого кувшина с замечательно красивой чеканкой, а четвертый на вытянутых горизонтально руках держал белое пушистое полотенце, вышитые концы которого спускались почти до земли. Интереснее всего было то, что каждому из четырех сотрапезников при обряде омовения прислуживала другая группа санталов, следовательно, понадобилось всего шестнадцать человек прислуги для того, чтобы четыре сагиба умыли себе руки… Впрочем, Андрей Иванович воспользовался этим случаем, чтобы освежить себе лицо и шею и хоть немного смыть с себя дорожную пыль. Авдей Макарович последовал его примеру, хотя сомневался в душе, не нарушает ли он этим обряда или правил индийской вежливости…

Как бы то ни было, обряд омовения был кончен, шестнадцать санталов с чашами, кувшинами и полотенцами выбрались из комнаты, оставив впрочем у двери еще порядочную толпу своих товарищей, готовых прислуживать сагибам во время ужина. Великий брамин пригласил русских сагибов пожаловать к столу. Они должны были, согласно установленному церемониалу, сесть на тех же, покрытых белым коленкором, стульях и Авдей Макарович не утерпел, чтобы не шепнуть под сурдинку своему товарищу, что их сажают на коленкор вероятно, затем, чтобы они не пачкали мебели своим пыльным платьем… Едва усевшись за стол, Мартан снова встал, налил вина в плоскую рюмку и обмакнув в нее пальцы, брызнул ими направо, налево, вверх и вниз, произнося слова молитвы.

— Огню, земле, воде и небу, — перевел вполголоса Авдей Макарович.

Затем Мартан, не переставая читать свою молитву, снова обмакнул пальцы в рюмку, побрызгал ими вокруг себя и наконец остатки вина вылил на пол.

— Богам и духам неба, земли, воды и преисподней, — снова пояснил профессор.

Когда жертвоприношение было кончено, оба брамина принялись усердно потчевать своих гостей chef-d'oeuvre'ами[50] индийской кухни, в изобилии расставленными на столе. Несмотря на то, что рис и пряности составляли существеннейшую часть всех этих блюд, гости не заставили себя просить и сделали им честь с аппетитом голодных людей, сделавших в течение дня отличный моцион на чистом горном воздухе. Особенно понравился им пилав из дичи, который они так расхвалили, что предупредительный амфитрион заставил их съесть двойную порцию этого блюда. Хотя за ужином брамины пили только одну воду, но это не мешало им потчевать своих гостей отличным хересом, а в конце ужина, когда появилось замороженное шампанское, они даже себе разрешили нарушить обет воздержания и, чокнувшись, по английскому обычаю, выпили полные бокалы за здоровье русских сагибов.

Выждав, когда проголодавшиеся гости несколько удовлетворили свой аппетит, Нарайян заговорил о давно уже интересовавшем его предмете.

— В письме Рами-Сагиба, — сказал он, обращаясь к Андрею Ивановичу, — упоминается, что вы привезли с собой письмо мистера Грешама?

— Да. Мистер Грешам был так любезен, что дал мне рекомендательное письмо. В нем он указывает на вас и просит мистера Рами сообщить ваш адрес.

— Если это не затруднит вас, сагиб Гречоу, мне доставило бы большое удовольствие взглянуть на письмо мистера Грешама, который всегда был так добр ко мне. Это письмо у вас?

— К несчастью, мистер Нарайян, его у меня нет.

— Следовательно, оно осталось у Рами-Сагиба.

— Я передал его Рами-Сагибу, но…

— Он потерял его?

— Хуже, мистер Нарайян: кажется, оно попало в дурные руки.

— В дурные руки? — встревожился Нарайян. — Как это случилось?

Андрей Иванович рассказал о пропаже письма, совпавшей с неожиданным посещением Рами-Сагиба Эдвардом Смитом, эсквайром из Манчестера. Он не скрыл также о невыгодном впечатлении, которое произвел на него этот Смит. Особенно подозрительны ему казались его расспросы о пундите Нурреддине, о которых передал ему Рами.

— Это — сыщик, — решительно сказал Мартан, внимательно вслушиваясь в рассказ Андрея Ивановича, — сагибы поступили очень неосторожно.

— Но, мистер Мартан, — заметил Авдей Макарович, — в письме Грешама не было и не могло быть адреса мистера Нарайяна.

— Но зато было указание на него. В письме было сказано, что сагибы приехали из Европы нарочно затем, чтобы видеться с Нарайяном. Сагибы полагают, что ловкий сыщик не сумеет воспользоваться этим указанием? Нет ничего легче, сагибы: ему стоило только следить за вами.

— Вы правы, мистер Мартан. Это соображение пришло в голову еще в то самое утро, когда мы только что хватились письма. Именно оно заставило нас поторопиться уехать от Рами-Сагиба до возвращения мистера Смита из храма Парвати.

— Но за вами мог следить кто нибудь из товарищей этого Смита.

— Весьма возможно… Но пока мы скакали в банди до станции железной дороги, мы могли свободно видеть, что за нами никто не гнался. Затем на поезде было только два европейца, я и мой товарищ…

— Но Смит мог телеграфировать, — настаивал Мартан.

— И это приходило нам в голову. Но нигде мы не видели ни одной подозрительной личности, никто не следил за нами, не приставал к нам с расспросами до самой станции Наги-Девты.

— А на этой станции?

— На этой станции мы наняли лошадей в Магабанпур. Только подъезжая к Магабанпуру, мы объявили проводникам, что нам нужно ехать собственно в храм Мага Крпшну…

— Мне кажется, — сказал в раздумье Нарайян, — что мы можем быть покойны. Самое большее, что может выйти из пропажи письма мистера Грешама, это то, что меня будут искать в Магабанпуре, а так как в Магабанпуре никто не знает, что я здесь, то этим все и ограничится. Я уверен, что в храме Парвати никто не решился бы сообщить моего адреса этому Смиту.

— Без всякого сомнения, — подтвердил Авдей Макарович. — Но скажите, пожалуйста, мистер Нарайян, что навлекло на вас такое преследование со стороны правительства?

— Разве сагиб не знает еще этой истории?

— Почти. Друзья мистера Нарайяна так осторожны, что их даже неловко и расспрашивать, а обращаться с подобным вопросом к незнакомым мы находили опасным.

— Благодарю за осторожность. История собственно очень проста. В Калькутте, в двух шагах от Royal Place, был старинный храм Индры, в котором находился весьма древний истукан Вишну, в виде Каненки, то есть небесной лошади. Этот истукан привлекал множество богомольцев. Толпы их даже затрудняли движение как по Royal Place, так и по соседним улицам. Кроме того храм был очень стар и нужно сознаться, не совсем красив, — а главное, место, — занимаемое им, понадобилось одному из важных правительственных чиновников, который вздумал выстроить тут свой дворец. Ввиду этого правительство нашло, что храм стоит не у места, и сделало распоряжение перенести его на окраину города, в один из кварталов, занятых исключительно туземцами. Собственно говоря, с точки зрения людей образованных, против этого распоряжения ничего нельзя возразить. Молиться Богу можно на любом месте и под открытым небом даже еще лучше, чем в каком-нибудь здании; храм, предназначенный для туземцев конечно, и должен находиться там, где живут эти туземцы. Наконец, на самом деле не удобно, когда целые тысячи грязных, полунагих богомольцев толпятся на лучших улицах европейской части города и затрудняют движение по ним до того, что порой невозможно проехать мимо храма.

— Сын мой очень хорошо усвоил точку зрения людей образованных, — заметил Мартан с заметной иронией.

— Отец мой, я всегда старался быть беспристрастным, — ответил скромно Нарайян. — Теперь я буду говорить о другой точке зрения. Для простого народа недоступна отвлеченная идея, бестелесный образ ему понятен только тогда, когда он прикован к известному месту, воплощен в телесные формы. Поэтому он так дорожит внешними знаками и символами и так привязывается к какому-нибудь изображению или месту, где оно находится, что эти последние для него составляют все, то есть за внешностью он уже перестает видеть внутреннее содержание.

— Может быть, он сливает их в одно целое? — заметил Мартан.

— Как бы то ни было, народ настолько привязан к своим старинным храмам и к своим древним идолам, что готов защищать их до последней крайности, хоть бы для этого пришлось пролить реки крови.

— Вы правы, мистер Нарайян, — сказал Андрей Иванович, — слепой фанатизм невежественных масс всегда был причиной жесточайших кровопролитий.

— И вот, именно желая предупредить возможность подобного кровопролития, я отправился к вице-королю Индии и объяснил ему, что прямым следствием распоряжения правительства о сломке храма Индры, по моему мнению, должно быть возмущение многочисленных поклонников этого храма.

— Что же отвечал вам вице-король? — спросил Авдей Макарович.

— Он высокомерно улыбнулся и сказал сквозь зубы, что правительство может не только настоять на исполнении своих распоряжений, но и жестоко наказать виновных, которые бы вздумали ему противиться. Таким образом я ушел ни с чем. Но предчувствие меня не обмануло: на другой день утром, едва только рабочие успели сбросить первый сломанный камень со стены храма, вспыхнуло возмущение. Рабочие были перебиты, отряд полицейских, явившийся для их защиты, подвергнулся той же участи. Были вызваны войска и целых три дня на площади перед храмом и в соседних улицах происходило кровопролитие. Наконец, защитники заперлись в храме, решившись лучше погибнуть, чем уступить свою святыню неверным. Конечно, все они были перебиты без жалости, когда после долгой осады, войска, наконец, ворвались во внутренность храма. Впрочем, они и не просили пощады…

— Но вы, мистер Нарайян? Какую роль вы играли в этой истории? — спросил Андрей Иванович. — Ведь вы не участвовали в возмущении?

— Конечно, нет.

— В чем же вас обвиняет правительство?

— Меня обвиняют не более и не менее, как в возбуждении бунта против правительства. Нашлись люди, которые засвидетельствовали, что видели меня перед самым началом бунта говорящим народу зажигательные речи и подстрекающим его к возмущению.

— Но вы не говорили таких речей?

— Я действительно говорил с народом, но я убеждал его не противиться распоряжениям правительства и разойтись.

— В таком случае за что же вас преследует правительство?

— Правительство верит моим обвинителям.

— Но вы можете доказать, что вас оклеветали.

— Это невозможно, сагиб. Во-первых, все те, с кем я говорил перед началом бунта, были потом перебиты, а во-вторых если бы кто-нибудь из них и остался в живых, им не поверили бы английские чиновники, так как меня обвиняют агенты правительства, а против них свидетельство туземцев бессильно.

— Что же вы намерены предпринять?

— Друзья хлопочут за меня в Англии. Если им не удается добиться для меня оправдания, то они надеются выхлопотать по крайней мере амнистию… А впрочем, я теперь в Пагаре: в крайнем случае отсюда легко эмигрировать куда мне вздумается, в Европу или в Америку.

Между тем ужин кончился и, так как было уже поздно, брамины пожелали своим гостям покойной ночи и ушли, представив в их распоряжение широкие диваны, в качестве постелей.

V. Утренний церемониал

Свежий утренний ветерок, пробираясь сквозь тяжелые складки темных занавесей, холодной волной вливался в теплую атмосферу залы. Вслед за ветром, украдкой между тех же складок пробирались туда бледные лучи рассвета и, благодаря им, мало-помалу из полутьмы выступили на свет широкие низкие диваны, стоявшие вдоль гладких мраморных стен, и посредине залы — несколько стульев с высокими резными спинками и покрытый белой скатертью, громадный длинный стол с узорчатым подносом, на котором стояли узкогорлый хрустальный кувшин с водой и две высокие вазы с вареньем. Вблизи окон, на двух отдельных диванах виднелись две спящие фигуры. Вскоре одна из них зашевелилась и ежась от ощущения утреннего холода, поднялась на своем ложе.

Это был профессор.

— Андрей Иванович! Ау? — окликнул он своего товарища, освобождаясь от белого бумажного платка, которым имел привычку на ночь обвязывать себе голову.

Андрей Иванович завозился на своем диване и принялся закутываться с головой в короткую простыню.

— Вставайте, батенька, пора! — продолжал профессор. — В Костроме доспите.

— А? Что такое — в Костроме? — отозвался Грачев, услышав имя родимого города.

— Говорю: в Костроме доспите.

— Разве уже поздно?

— Поздно — не поздно, а холодно… да и за дело пора.

— И то — что-то свежо… Бр! Как холодно однако! — поднялся Андрей Иванович, поджимая голые ноги.

— Ну, ничего, коллега: не замерзнете. Днем будете с избытком вознаграждены.

— В том-то и беда, что с избытком… По мне лучше бы уж весь день была такая же температура.

— Что вы, батенька! Да тогда все наши темнокожие друзья заболели бы воспалением легких.

В дверь залы послышался легкий стук.

— Войдите, — откликнулся Авдей Макарович.

Дверь без шума отворилась и в залу вошел Нарайян своей неслышною походкой. Из-за его спины выглянуло несколько темнокожих и сейчас же скрылось в глубине коридора.

— Мне послышалось, что вы уже проснулись, господа, — сказал пундит, прикрывая рот концом своего кисейного тюрбана.

— Доброе утро, мистер Нарайян!

— Очень холодное утро, сагиб.

— Так вы поэтому рот себе прикрываете-то?

— Советовал бы и вам наблюдать такую же осторожность.

— Что вы, мистер Нарайян! Вы забываете, что мы — северные люди, привыкшие к снегу и льду…

— Но не привыкшие к таким резким переходам от дневного жара к ночному холоду… Я пришел узнать, где вы предпочитаете умываться, — здесь или отправитесь взять ванну? Но предупреждаю вас, господа, что вода очень холодна.

— Ну, в таком случае… — протянул профессор. — Как вы думаете, коллега? — продолжал он, обращаясь к Грачеву.

— Конечно, — торопливо отвечал Андрей Иванович, ежась от холода, — умоемся лучше здесь.

Нарайян оборотился к двери и хлопнул раза два или три в ладоши. В ту же минуту в залу вошла целая процессия черномазых и толстогубых санталов: двое передних несли узкие и высокие медные кувшины с водой, кунганы, двое следующих — две широких плоских чаши, двое других — высокие табуреты, затем, остальные пары несли мыло, зубные щетки, гребни, губки, бумажные и шерстяные полотенца. Войдя в залу, толпа разделилась на две равные половины и затем одна половина, гуськом, двинулась к профессору, другая, в том же порядке к Грачеву. Выходило что-то напоминающее арабские сказки.

Оба друга сначала смотрели с удивлением на приближавшуюся к ним процессию, а потом единодушно расхохотались. Действительно, забавно было смотреть, с какой торжественной серьезностью, желая сохранить подобающую случаю важность, двигались широколицые санталы, вышагивая нога в ногу, совершенно — как в комическом балете, в то время, как их огромные, черные только немного узковатые глаза сияли заразительной веселостью и добродушная улыбка, обнаруживая блестящие белые зубы, расползалась с толстых губ к широким выдающимся скулам, заставляя их лосниться и выдаваться еще более.

Заслышав хохот обоих сагибов, санталы уже не могли удержать свою деланную серьезность и в свою очередь расхохотались веселым, добродушным смехом, закидывая головы назад и строя уморительные физиономии.

— И это все для нас? — спросил Авдей Макарович, удерживаясь наконец от своего невольного смеха.

— Конечно, сагиб, — отвечал Нарайян со сдержанной улыбкой, в то же время кидая сердитый взгляд по адресу легкомысленных санталов, нарушивших установленный порядок церемониала.

— Но ведь этакие церемонии, мистер Нарайян, впору хоть бы самому Людовику XIV!

— Всякая земля имеет свои обычаи, сагиб, — отвечал Нарайян, как бы извиняясь. — Сагибу известно, что мы люди касты. Каста у нас везде и во всем, она проникла в дух народа. Человек, подающий кувшин с водой, ни за что не согласится подать вам закуренную трубку, потому что для этого существует особый специалист… Но… не буду мешать вашему туалету, — закончил он, удаляясь из комнаты.

Когда туалет был кончен, пундит подошел к своим гостям с приветливой улыбкой.

— Теперь доброе утро, сагиб Сименс! Доброе утро, сагиб Гречоу! — приветствовал он, крепко пожимая им руки.

Затем он снова обернулся к двери и ударил в ладони. Новая толпа санталов вошла и поставила на стол два досторхана. На одном стояли три чашки черного кофе, маленькая тарелочка вареного риса и хрустальная кружка с водою, на другом — хлеб, сыр, ветчина, бараньи котлеты и несколько бутылок виски, портвейна, хереса и пива.

— Будем завтракать, господа. Прошу вас, — сказал Нарайян, приглашая к столу обоих друзей.

Несмотря на ранний час Авдей Макарович и Андрей Иванович чувствовали прекрасный аппетит, который, впрочем, не покидал их во все время путешествия. Они съели по котлетке, закусили ломтем сыра и запили свой завтрак чашкой кофе, внутренне пожалев об отсутствии родимого самовара, но от спиртных напитков отказались, что, по-видимому, заслужило им безмолвное одобрение Нарайяна и даже прислуживавших санталов. Сам же Нарайян удовольствовался горстью вареного риса, чашкой кофе и глотком воды.

VI. За делом

— Ну-с, теперь, кажется, можно приступить к делу? — спросил профессор, когда завтрак был убран.

— Я, к вашим услугам, господа, — отвечал с поклоном Нарайян.

Андрей Иванович вынул со дна чемодана плоский жестяной ящик, отпер его микроскопическим ключиком, вынул свою драгоценную рукопись, тщательно завернутую в полотно, и подал Нарайяну.

— Что это такое? — спросил с удивлением пундит, подняв крышку переплета и разглядывая темно-коричневые строки на гладкой поверхности альбуминной бумаги[51].

— Это — то самое, о чем я вам говорил.

— Неужели это рукопись?

— Нет, это фотографический снимок с подлинника, который написан или скорее награвирован на металлических досках.

Нарайян углубился в рассматривание странных начертаний.

— Но это вовсе не начало, — сказал он через несколько минут, показавшихся профессору веками, — это скорее окончание… Где же начало?

Нарайян стал перелистывать книгу.

— А! Вот где начало! — вскричал он, останавливаясь на последней странице. — Вы неверно перенумеровали страницы, сагиб: вот где первая, а вовсе не триста-восемнадцатая страница!

— Это уж ваше дело, мистер Нарайян, определить, где начало и где конец рукописи, — сказал профессор. — Мы с коллегой заботились только о том, чтобы не перемешать страницы и сохранить их последовательный характер.

— В этом, кажется, вы успели, — заметил Нарайян, перелистывая снова страницы рукописи.

Андрей Иванович смотрел на него, колеблемый надеждою и страхом.

— Известен вам язык этой рукописи, мистер Нарайян? — спросил он наконец.

— Да, сагиб Гречоу, я думаю, что известен.

— И вы можете прочитать и передать, что в ней содержится?

— Конечно, сагиб. Но это очень древний алфавит, известный только немногим пундитам. Это — как бы вам сказать точнее — это прототип наших "священных письмен".

— Но вы можете его читать и понимаете вполне?

— Пока — совершенно свободно. Тот, кто знаком с древними формами санскритского языка, кажется, может понимать и этот без особенных затруднений.

— Какой же это язык, мистер Нарайян?

— Это — предок санскрита и многих родственных с ним языков: это язык исчезнувшего народа Ариев…

— Как? Ариев? — вступился профессор. — Может быть, Арийцев.

— Ну да, сагиб, — ариев, арианян, арийцев — как хотите.

— Но ведь все индо-европейские народы считают своими предками арийцев?

— Ну вот, это тот самый народ и есть.

— Послушайте, мистер Нарайян, не могу ли и я что-нибудь понять?

— Но ведь вы, сагиб, не знаете этого алфавита?

— Но можете ли вы написать несколько фраз латинскими буквами.

— Латинскими, сагиб? Хорошо.

— Но только так, мистер Нарайян, чтобы произношение вполне было сохранено.

— Произношение?.. Это несколько затруднительно, сагиб Сименс: некоторых звуков нет в латинской азбуке… Впрочем, попробую.

Пундит взял перо и написал на чистом листе бумаги крупными и красивыми латинскими буквами:

O, diwa dêwa, suiat Ariastani! Ô, diwa Ariaswati!

— Как вы это переведете?

— "О, божествеyная дева, свет Ариастана! О божественная (или, может быть, богиня) Ариасвати!"

Профессор ударил себя по лбу.

— Что за чудеса! Да ведь это ясно, как день. Но какой же это, наконец, язык?

— Послушайте, мистер Нарайян, вы прочитали — "свет Ариастана"… — Что такое Ариастан?

— Ариастан — земля арийцев.

— Верно… Я так и думал… А что такое "Ариасвати?" Так, кажется, вы прочитали?

— Ариасвати — это собственное имя. По всей вероятности, сагиб, так называлась какая-нибудь древняя богиня, память о которой в настоящее время утрачена.

— А как вы думаете, мистер Нарайян, что собственно значит это имя, так сказать в лексикологическом отношении? Быть может, тоже "свет арийцев?".

— Почти, сагиб Сименс. Только здесь не один свет, но несколько: множественное число. Надобно перевести: блеск, сияние… наконец, в отдаленном, более широком значении: слава, честь, гордость арийцев.

— Позвольте еще один вопрос, мистер Нарайян.

— Хоть тысячи, сагиб Симене.

— Не можете ли вы объяснить также, откуда происходит имя арийцев? Видите ли, вот мы, например, славяне, руссы… Ну-с, мы можем объяснить, откуда взялись эти имена: славяне — от слова, руссы — от цвета волос… Но что значит слово "арийцы", вот в чем вопрос?

— Арийцы?.. Собственно говоря, сагиб, мы несколько неверно произносим это имя… В вашей рукописи оно читается не "арии", как мы привыкли произносить, но "ярии"…

Профессор подпрыгнул на месте, точно от гальванического удара.

— Ярии? Вы говорите: ярии?

— Да, сагиб Сименс, — отвечал Нарайян, с удивлением глядя на профессора и думая про себя: "уж не помешался ли этот чудак?"…

— Ярии! Так! Теперь все понятно! Ярослав, Ярополк, Яр-буй-тур Всеволод, Ярило… Совершенно понятно! Ярии — значит, в высшей степени смелые, храбрые… Вероятно, это очень воинственный народ, мистер Нарайян?

— Да… пожалуй, вы правы, сагиб… Но по моему мнению, этим толкованием, еще не исчерпывается все значение слова. Оно еще может значить: очень светлый, сильно блестящий, сверкающий, бросающийся в глаза…

— Яркий? Не правда-ли?

— Именно так, сагиб.

— Ну, теперь для меня все понятно. А знаете, мистер Нарайян, меня ужасно мучило то, что я никак не мог объяснить себе этого слова, арийцы да арийцы, а что значит это, — неизвестно. Так вы говорите: ярии?

— Да, сагиб, ярии.

— Значит, нужно читать: Яриастан, Яриасвати?

— Да, сагиб, именно так нужно.

— Так, так… Но какое прелестное имя "Ариасвати"!.. Как вы думаете, коллега? Не правда ли, ведь очень музыкальное имя?

— Да, музыкальное, — ответил рассеянно Грачев, напрасно старавшийся припомнить, где он раньше мог слышать имя Ариасвати. Сначала это ему совершенно не удавалось. Но вдруг он вспомнил цейлонское приключение и пророчество безумной баядерки о "трижды рожденной Ариасвати". Он вспомнил также, что в этом пророчестве скрывалась какая-то угроза или, скорее, предостережение, чтобы он не очень увлекался этой "трижды рожденной", потому что она предназначена не ему, так как он — всего только "дважды рожденный"!.. "Чорт знает, что это за чушь!" — подумал Андрей Иванович и стал вслушиваться в разговор пундита с профессором. Оказалось, что Авдей Макарович, не теряя даром времени, уже приступил к изучению алфавита таинственной рукописи.

— Видите ли, мистер Нарайян, — говорил он, указывая пальцем на одну строчку. — Эти буквы я сам разобрал и прочитал еще в Петербурге. Вот видите: "Магадева"… Так ведь?

— Почти, сагиб. Произношение только немного неверно.

— Как же нужно произнести?

— "Мого-диво", или, — скорее, с носовым звуком: "Многодиво".

— Многодиво! Неужели нужно так читать?

— Уверяю вас, сагиб.

— "Многодиво!" Да ведь это, коллега, чем дальше в лес, тем больше дров! Слышите, батенька! Много диво! Да вы слышите-ли?

— Слышу, слышу, Авдей Макарович.

— Ну-с, и что же значит это "много диво", мистер Нарайян?

— Тоже, сагиб, что в позднейшем санскрите "магадева".

— То есть?

— То есть величайшее, верховное божество.

— Много диво! Много диво! Вот выдался денек! Да если так пойдет… Да слушайте, коллега — ведь мы с вами на пути к бессмертию!.. Да вы понимаете ли, батенька, всю важность своего открытия?.. Ведь и я таким образом, держась за кончик вашего хвоста, заберусь, пожалуй, на самый Олимп… Ведь этот арийский язык тождествен с нашим древним славянским языком… Поймите!

— Ничего нет мудреного, сагиб, так как корень у них общий.

— Не в корне дело, а в совершенной тождественности! Эти предки индоевропейцев, эти арии или "ярии" — никто иной, как славяне, с которыми мы, русские, в таком же родстве, как дочь с матерью… Да-с! Арийцы и славяне — одно и тоже!

— Ну, уж это слишком смелая гипотеза, Авдей Макарович, — вмешался Грачев.

— Что-о? Смелая? После всего этого? Да как вы можете? — вскипятился Авдей Макарович. Впрочем, chi va piano, va sanvo, a lontano…[52] — Разберем рукопись, осмотрим на месте памятники, о которых вы мне рассказывали, и тогда… Тогда посмотрим. Experto crede reperto[53], - так ведь, коллега?

— Конечно так, Авдей Макарович, — отвечал Грачев, сдерживая улыбку, вызываемую таким резким переходом от крайнего увлечения к строжайшей осторожности.

VІІ. Сарматская гипотеза

— Да, батенька, нам нужно быть вдвойне осторожными. Сболтни что-нибудь немец, — ему, как с гуся вода, а нашего брата свои же так осмеют, что жизни не рад будешь… А что касается гипотезы, батенька, то, знаете ли, ведь она даже не мне принадлежит.

— Как так, Авдей Макарович?

— Известно вам, коллега, что существует на этот счет особенная — "сарматская" гипотеза?

— Не помню, право. Ведь вообще столько существует всевозможных гипотез…

— Ну, это, батенька, вовсе не "всевозможная". Эта гипотеза имеет за себя довольно веские научные данные. Благодаря новейшим открытиям в области филологии, можно считать вполне доказанным, что индусы вовсе не такой древний народ, каким его считали прежде, и что санскритский язык — только отрасль другого, более древнего языка.

— Вот как? Ну, и что же — теперь предполагают, что этим древним языком был мифический "сарматский"?

— Мифический? Почему же — мифический? Сарматским языком в настоящее время считают древний славянский язык и отождествляют его с арийским…

— Да ведь это и есть ваша теория, Авдей Макарович! Вы ее только что высказали, увлекшись сходством некоторых слов моей рукописи с древнеславянскими, но потом отложили — до лучшего будущего, когда отыщутся более веские доказательства.

— Да нет же! Вовсе это не моя теория. К несчастью, меня, опередили. Автор этой гипотезы — не русский и даже не славянин…

— Это довольно интересно, сагиб, — вмешался пундит, до этих пор довольно безучастно слушавший разговор двух приятелей.

— Да, мистер Нарайян, это довольно интересно. Вы совершенно правы. Латам, которому принадлежит эта так называемая "сарматская гипотеза", считает родиной арийцев нашу западную Россию, именно Киев, Волынь, Подолье, Галичину…

— Ну, и есть достаточные основания к такому предположению?

— Настолько достаточные и веские, что профессор Гексли…

— Почтенное имя, — промолвил Нарайян.

— Вполне почтенное, мистер Нарайян… Ну-с, так профессор Гексли так же поддерживает эту теорию, с той только разницей, что первоначально родиною арийцев принимает Урало-алаунскую возвышенность…

— Колыбель северных славян, кривичей, родимичей, вятичей, — заметил Грачев.

— И предполагает, — продолжал профессор, — что отсюда они мало-помалу рассеялись по Северной и Средней Европе до Ла-Манша и Атлантического океана, затем заняли Южную Европу и Балканский полуостров, а оттуда двинулись на Восток — через Туркестан и Кавказ в Персию и Индостан.

— Если это так, сагиб Сименс, то нам, потомкам арийцев, следует гордиться своим северным происхождением и близким родством с великим северным народом.

— Да, да, мистер Нарайян, это верно, — горячился профессор, не замечая даже комплимента, сказанного пундитом. — Да кроме того, даже дравидийцы, населяющие плоскогорья Декана, которых некогда считали аборигенами Индии, — неоспоримые скифы по происхождению, следовательно тоже выходцы из Европы…

— Помилосердуйте, Авдей Макарович! — взмолился Грачов, — у меня, наконец, голова идет кругом. Вы нас совершенно ошеломили своими филологическими парадоксами.

— Ни малейшего милосердия, батенька! Наука не знает милосердия… А что касается парадоксов, то в филологии их гораздо меньше, чем во всякой другой науке. То, что я вам говорю о скифском происхождении дравидийцев, так же достоверно доказано, как то, что мы с вами — двуногие существа без перьев, как некогда определил человека греческий философ… Исторические памятники, как верстовые столбы, обозначают путь финнов через Кавказ, Иран и Белуджистан в Индию…

— Авдей Макарович! Ведь вы говорили о скифах! Причем же тут финны?

— Финны? А вот при чем, батенька: финские племена в настоящее время единственные в Европе представители исчезнувших скифских народов.

— Сагиб Сименс упомянул об исторических памятниках, указывающих путь дравидийцев из Европы. Позволено мне будет спросить, какие это памятники?

— С величайшим удовольствием, дорогой мой мистер Нарайян! Во-первых, древний мидийский язык бесспорно принадлежит к одной глоссологической группе с дравидийскими языками, во-вторых, наречие Брагун, существующее в Белуджистане, несомненно дравидийского происхождения, а в-третьих… в-третьих, в Бегистане сохранились еще клинообразные надписи, где на трех языках рассказывается история Дария Гистаспа…

— Дахриейт Виштаспа, — как бы про себя поправил Нарайян.

— Эти надписи неопровержимо доказывают родство дравидийских языков с древними скифскими, мистер Нарайяи.

— Завидую вам, сагиб Сименс, — сказал в раздумье Нарайян — вы, житель далекого севера, знаете о моих соплеменниках гораздо больше, чем я, живущий между ними и не раз объехавший кругом весь Индостан.

— Это меня удивляет, мистер Нарайян. Вероятно, вам не попадались в руки те источники которыми я руководствовался. В таком случае, прочитайте Нальдвелля "Grammar ot the Dravidian languages"[54].

— Благодарю, сагиб Сименс, я приобрету себе эту книгу.

— Затем, вы найдете об этом у Раска, у Винсона… Наконец, у этого… этого Макса Мюллера… А неправда ли, забавная история: наш подслеповатый черемисин[55], тот самый, что спрашивает: "Васька поп дома?", а про себя говорит: "мы — Василий Иванович", — так этот черемисин и житель далекого Декана — родственники! Как видите, мистер Нарайян, не народы Памира колонизировали Европу, а напротив — сарматы, т. е. славяне, и скифы, т. е. финны, проникли из Европы до Гинду-Ку и Гималаев…

— Мне кажется, Авдей Макарович, ответ на эти вопросы мы найдем в этой рукописи…

— Да, да, батенька… Вы правы: надо приняться за рукопись… Но потерпите, голубчик: дайте мне время выучиться этому алфавиту… Это мы — живою рукою! Ну-с, мистер Нарайян, так это читается "радша", а не "раджа"? А это "решия"?

— Нет, сагиб, не "решия", а "рештия".

— Рештия… рештия? Что же это значит?

— Это значит то же, что в позднейшем санскрите "ришия", т. е. мудрец, человек, говорящий мудрые слова, проповедник, учитель, философ.

— Рештия… Решти, реку, речь! А что собственно значит "радша"?

— Собственно человек, который рад делать добро, в позднейшем значении — правитель…

— Рад делать? радеть? Вполне понятно. Радша, в старину, быть может, даже радья? Смягчение на "д". Судить — судья, радеть — радья! Мистер Нарайян, ведь это — совершенно по славянски!

— По славянски, сагиб?

— Совершенно! совершенно!

— В таком случае, сагиб Сименс, я буду вас просить достать мне книгу на древнем славянском языке и… и научить читать… Я был бы очень вам обязан за это, сагиб Сименс.

— С удовольствием, мистер Нарайян, с удовольствием! Я достану вам и книг, и выучу вас читать… Ведь это, голубчик, my darling dove, только услуга за услугу: вы же учите меня этому алфавиту!

— Все таки, мистер Сименс, я буду вам очень, очень благодарен.

— Не за что, my dear мистер Нарайян. Ну-с, так примемся за дело…

И оба ученых углубились в чтение фотографических листков. Грачев посмотрел на них несколько времени и отправился гулять вдоль наружной террасы храма под навесом пышноцветущих магнолий.

VІІІ. Неожиданное приключение

Прошло около двух недель. Дело подвигалось довольно успешно. За это время была переведена почти половина рукописи. Содержание ее оказалось настолько интересным, что трое наших друзей работали над ней с особенным усердием, по целым дням, не отходя от стола. Только поздно вечером они позволяли себе небольшую прогулку, чтобы размять затекшие члены, да в полдень, когда тропический жар, проникая под своды прохладной залы, слишком давал себя чувствовать, они уходили брать ванну во внутреннем бассейне, расположенном в одном из закоулков храма. Освежившись купаньем, они еще усерднее принимались за работу и уже не поднимались до самого вечера. Иногда в залу к ним приходил главный жрец храма, старый брамин Мартан. С позволения своих русских гостей, он садился где нибудь на диване и просиживал по получасу и более, слушая перевод чудесной рукописи. Затем, как будто вспомнив о чем, он тихо, неслышной походкой уходил из залы и старательно затворял за собой дверь.

Однажды трое наших друзей, по обыкновению, с раннего утра сидели за рукописью. Нарайян читал и переводил по английски, Авдей Макарович следил за точностью перевода и то одобрительно потряхивал головой, то вступал в прения по поводу той или другой фразы и требовал или объяснения, или поправки, Грачев торопливо писал под диктовку обоих ученых и только в редкие минуты споров позволял себе разминать усталые пальцы.

Было уже довольно поздно. Начинало темнеть. Вдруг в соседней комнате раздались торопливые шаги, послышалось что-то вроде бряцания шпор и стука оружия… Не успели наши друзья подняться из-за стола, как в залу ворвалась толпа вооруженных солдат и мгновенно заняла все возможные выходы. Одетый в охотничью блузу, перетянутую ремнем, высокий худощавый человек, с громадными рыжими баками и выражением хищной птицы на лице, быстро подбежал к Нарайяну и, ухватив его одной рукой за воротник, другой — за правую руку, оборотился с торжеством к входящему офицеру.

— Вот он, сэр! Попался! — закричал рыжий, тряся Нарайяна за воротник, — капитан Мак-Ивор! Вот пундит Нарайян Гаутама Суами, прозванный в позднейшее время Срадганою! Берите его, сэр!

Капитан Мак-Ивор не торопясь подошел к столу, окинул глазами обоих приятелей и вежливо поклонился.

— Капитан Мак-Ивор, — сказал он хриплым басом, — к вашим услугам, господа! Не трудитесь называть себя: я вас уже имею удовольствие знать. Вы русские путешественники: вы — профессор Сименс, а вы, сэр, — мистер Гречоу, извините, что прервал ваши занятия… Вы, господа, конечно, знаете, кто этот человек? — спросил он, впервые поднимая глаза на Нарайяна.

Как будто сговорясь, Авдей Макарович и Андрей Иванович, оба ответили на вопрос глубоким молчанием.

— Ах, да! Понимаю, — продолжал с вежливой улыбкой Мак-Ивор и, как будто извиняясь, наклонил голову. В это время его широкое красное лицо с длинными рыжеватыми усами сделалось положительно симпатичным. Он оборотился к толпе солдат и спросил сухо и презрительно, указывая на Нарайяна.

— Кто из вас знает этого человека?

Из толпы тотчас же выступили два субъекта, одетых в такие же охотничьи блузы и высокие сапоги, как и человек, державший Нарайяна.

— Мы знаем его, сэр, — заговорили они в один голос, — это действительно Нарайян Срадгана.

Нарайян презрительно взглянул на них и пожал плечами. Мак-Ивор заметил его жест.

— Где вы его видели? — спросил он.

— В Калькутте, во время бунта, — снова в один голос отрапортовали оба блузника, — он предводительствовал бунтовщиками.

Капитан в свою очередь пожал плечами и взглянул на Нарайяна.

— Вы, конечно, подтвердите все это присягой? — спросил он сухо, скользнув взором в сторону свидетелей.

— Все трое, сэр, — отвечал за товарищей обладатель рыжих бак.

— Итак, вы пундит Нарайян Гаутама Суами, прозванный в последнее время Срадганой? — спросил Мак-Ивор, обращаясь к Нарайяну, и прибавил сквозь зубы: — запираться бесполезно.

— Да, я Нарайян Гаутама Суами, — отвечал спокойно пундит. — Я и не думал запираться. Я сказал бы, кто я, если бы меня спросили раньше этих господ.

— В таком случае я должен вас арестовать, — сказал Мак-Ивор. — Возьмите его! — приказал он, обернувшись к солдатам.

В ту же минуту два сипая, передав ружья товарищам, скрутили несчастного пундита целой сетью веревок, так что он не мог пошевелиться. Затем Мак-Ивор сделал рукою знак и вся его команда выбралась вон из залы, окружив связанного Нарайяна. Мак-Ивор вышел последним.

Наши приятели остались за столом, пригорюнясь.

— Что теперь делать, коллега? — спросил, разводя руками, профессор.

— Надо принять какие-нибудь меры, — отвечал грустно Андрей Иванович, перебирая в голове средства помочь Нарайяну.

В это время в залу снова вошел капитан Мак-Ивор.

— Вам, может быть, неизвестно, господа, — обратился он к нашим приятелям, — что Нарайян Суами обвиняется в государственном преступлений, что он скрывался от кары закона и что его голова оценена? Но во всяком случае мне очень жаль, что эта сцена разыгралась на ваших глазах. Заверяю вас, я не мог поступить иначе. Вы, кажется, в момент ареста, читали вместе индийскую рукопись? От души жалею, что помешал вашим занятиям. К несчастью, обязанности солдата не всегда бывают приятны. Я все-таки позволяю себе надеяться, что вы не будете против того, чтобы я и мои солдаты провели ночь в этом здании.

— Помилуйте, мистер Мак-Ивор, сколько мы могли заметить, вы действуете здесь, как полный хозяин, — сказал насмешливо Авдей Макарович, — кажется, именно от вас зависит, — запереть ли нас здесь в тесной блокаде или предоставить свободу… провести ночь под открытом небом, в приятном соседстве с тиграми.

— Не говорите о блокаде, мистер Сименс, прошу вас! Конечно, вы можете думать о нас, что вам угодно, но смею вас уверить, что если бы не была ночь и если бы в этой трущобе можно было найти другое помещение, я минуты не позволял бы моим солдатам стеснять вас своим присутствием. Но обстоятельства таковы, что волей неволей приходится быть навязчивым.

Мак-Ивор проговорил эту тираду так искренно и так было видно, что ему действительно неприятно стеснять русских путешественников, что сердце Андрея Ивановича растаяло.

— Вы нас нисколько не стесняете, мистер Мак-Ивор, — сказал он. — Конечно, нам очень неприятен арест мистера Нарайяна, но вы исполнили только свою обязанность. Мы против вас ничего не имеем.

Капитан Мак-Ивор просиял.

— Мистер Сименс, надеюсь, вы того же мнения? — спросил он, обращаясь к профессору.

— Совершенно, мистер Мак-Ивор.

— В таком случае, господа, позвольте вас просить сделать мне честь отужинать вместе со мною? Ведь в этой браминской трущобе, кроме риса, коровьего масла и воды ничего не сыщешь… А у меня найдется довольно сносная ветчина, кусок жареной баранины и бутылки две-три хересу и виски.

Наши друзья переглянулись.

— От души принимаем ваше предложение, — сказал весело профессор, — но с тем условием, чтобы вы позволили нам завтра, в свой черед, угостить вас завтраком.

— С удовольствием, сэр, с большим удовольствием… Но как же так? Значит вы, господа, сумели найти здесь съестные припасы? Это делает честь вашей опытности и… и предприимчивости… Это вообще трудная статья… Ну-с, а теперь позвольте вас, господа, оставить на несколько минут. Я пойду распоряжусь насчет ужина.

И капитан Мак-Ивор торопливо вышел из залы.

Профессор быстро вскочил со стула и несколько времени, молча, бегал взад и вперед по комнате, немилосердно теребя себя за бороду. Наконец он снова подошел к Андрею Ивановичу.

— А что, коллега, — начал он конфиденциальным тоном, садясь около Грачева, — какой суммою вы можете свободно располагать?

— Около 60.000 ф. ст. в Калькуттском банке, — так же конфиденциально отвечал Андрей Иванович.,

Авдей Макарович тихонько свистнул и с видом удовольствия потер себе руки.

— Значит, вы утилизировали свои алмазы? — спросил он снова.

— Еще тогда же. Только не все. Много осталось.

— Поздравляю. В таком случае носа вешать нам незачем.

— Вы думаете?

— Конечно. Надо освободить Нарайяна.

— При помощи денег?

— Неукоснительно. Какой суммы вам не жаль?

— Да хоть все возьмите, только выручите.

Авдей Макарович обнял и расцеловал Андрея Ивановича.

— Ну, голубчик, — сказал он, окончив эту церемонию, — так я пойду орудовать.

И, почти бегом, профессор скрылся из залы.

IX. Мистер Черпер

Он тотчас же отыскал обладателя рыжих бак. Этот последний сидел за бутылкой виски в углу проходной комнаты. Товарищи его в соседней каморке дежурили около связанного Нарайяна.

— А это вы, мистер… мистер, — заговорил профессор, как будто вспоминая фамилию.

— Черпер. К вашим услугам, сэр, — произнес тот, очищая место за столом.

— А вы себе благую часть избрали, мистер Черпер.

— Да, сэр. Надо же как-нибудь коротать время. Ваше здоровье, сэр, — прибавил он, опоражнивая стакан и придвигая бутылку к профессору.

Авдей Макарович чокнулся с Черпером, но поставил стакан на стол.

— Это вы, мистер Черпер, выследили бедняжку Нарайяна? — спросил профессор.

— Да, сэр.

— Как это вам удалось?

— Признаться сказать, сэр, отчасти помогли мне в этом вы сами.

— Я уже предчувствовал это, мистер Черпер.

— Да, сэр. Если вы припомните некоего Эдварда Смита, эсквайра из Манчестера, то, может быть, в вашем покорном слуге найдете некоторые знакомые черты.

— Так это были вы?

— К вашим услугам, сэр..

— Следовательно, письмо Грешама у вас?

— Было. Возвратившись из храма Парвати, я отдал его Бабу-Рами.

— Что вы делали в храме Парвати?

— Искал там Нарайяна, расспрашивал Нариндру…

— И что же?

— Этот старый дурак сказал мне, что когда я достигну цели, демон корыстолюбия растерзает меня когтями тигра… Чорт знает, что за чепуха!

— Больше вы ничего не узнали?

— Да. Но, отправляясь в храм Парвати, я приказал следить за вами своим агентам. Благодаря их телеграммам, я догнал вас в Калькутте и затем уже не упускал из виду. И когда, наконец, вы остановились в этой трущобе, я…

— То вы догадались?

— Да, сэр. Я догадался, что птичка здесь.

— Это очень неприятная история, мистер Черпер.

— Как для кого, сэр. На всех и сам Господь не угодит.

— Но, ведь, согласитесь, сознавать, что Нарайян попал в беду по нашей вине… Это очень, очень неприятно.

— Да, конечно, сэр… Но не следует быть настолько щекотливым.

— Извините нескромный вопрос, мистер Черпер. С какой целью вы преследуете Нарайяна: по должности, из денежной выгоды или из любви к искусству?

— Могу вас уверить, сэр, только из одной денежной выгоды. Не будь денежной выгоды, я не пошевелил бы пальцем.

— И вы не ожидали себе никакой другой выгоды?

— Никакой, сэр. Только одни деньги.

— А много принесет вам это дело?

— Совестно сказать, сэр, — совершенно нищенское вознаграждение: всего 600 фунтов.

— Да, это не особенно много. А что будет Нарайяну?

Мистер Черпер сделал выразительный жест левой рукой и потянул себя за шейный платок, давая знать, что беднягу повесят.

— А вы получите 600 фунтов?

— Да, сэр, когда доставлю его в руки правосудия, в Калькутту.

— В Калькутту?

— В Калькутту.

— Это довольно далеко, мистер Черпер.

— Да, сэр.

— И всего за 600 фунтов?

— Что делать, сэр? Мне они необходимы.

— Мне кажется, мистер Черпер, вы человек без предрассудков…

— О, совершенно без предрассудков, сэр.

— Тем лучше. С такими людьми можно говорить откровенно… Видите ли, мистер Черпер, нам очень неприятно, что Нарайян попал в беду по нашей вине.

— Что же делать, сэр?

— Если вы отпустите его на свободу, мы вам уплатим эти 600 фунтов. Ведь вам все равно, с кого ни получить эти деньги.

— Положительно все равно… Но, сэр, это уже невозможно: в деле замешаны третьи лица. Будут новые хлопоты, затруднения.

— Ну, за эти хлопоты мы вам накинем лишнюю сотню фунтов.

— Однако, вы, сэр, не щедрее нашего правительства.

— Хорошо, чтобы быть щедрым, я предложу вам вот какое условие: если вы дадите Нарайяну случай убежать, я вам уплачиваю 1000 фунтов. Согласны?

— Нет, сэр, не согласен. 1000 фунтов слишком мало за такое рискованное дело.

— Но вы мне говорили, что за 600 фунт. вы должны сопровождать Нарайяна до Калькутты.

— Да, сэр, и там сдать его в руки правосудия.

— Если я не ошибаюсь, отсюда до Калькутты что-то около 100 миль?

— Около того, сэр.

— В течение такого долгого пути может представиться немало случаев к освобождению Нарайяна. Вы понимаете, конечно, что у него много друзей между индусами, и что друзья его дремать не будут…

— Весьма возможно, сэр.

— Таким образом, если он убежит, помимо вашего желания, вы теряете ваши 600 фунтов.

— Конечно, сэр… Но я буду стараться не потерять.

— Вот видите, мистер Черпер, сколько еще вам предстоит хлопот и трудов, чтобы заработать эти жалкие 600 фунтов… И кроме того, еще эти случайности в пути… Скажите, разве можно предусмотреть каждую случайность?

— Конечно, сэр, на всякий час трудно уберечься.

— Ну, вот, видите-ли. Мое предложение вы назвали рискованным делом, а разве в вашем деле риску но больше?

— Пожалуй, сэр! Но ведь риск есть во всяком деле.

— Согласен, только в одном больше, в другом меньше. Если бы, вместо того, чтобы постоянно остерегаться случайностей, которые не всегда можно предусмотреть и предупредить, вы взяли на себя распоряжение только одной случайностью, — только одной, мистер Черпер, ведь вы тогда заработали бы не 600, а 1000 фунтов с гораздо меньшей заботой и риском… Не правда-ли? Экономия во времени и в труде и заработок почти на 80 % больше…

Черпер встал из-за стола и засунув руки в карманы панталон, принялся ходить по комнате. Очевидно, последний аргумент произвел на него должное впечатление. Авдей Макарович тревожно следил за ним глазами, подбрасывая на руке несколько золотых монет, как будто для того, чтобы придать еще более весу своему предложению.

Наконец, Чернер подошел к столу и, не переводя духа, залпом выпил стакан виски.

— Я обдумал ваше предложение, сэр, — начал он, снова усаживаясь.

— И конечно согласны?

— Не совсем так, сэр.

— Что же, не согласны?

— И этого нельзя сказать. Чтобы не тянуть напрасно, вот что, сэр: дадите вы 1200 фунтов, я ваш, не дадите, все останется по старому.

— 1200 фунтов много.

— Ну, как хотите, сэр. Меньше я не возьму.

— Хорошо. Я согласен.

— В таком случае, по рукам. Но вы сами, сэр, и ваш товарищ также должны мне помогать.

— Помогать? Послушайте, мистер Черпер, это не совсем удобно. В качестве русских туристов и ученых, мы не можем себя компрометировать.

— Компрометировать себя вам не придется.

— Что же мы должны делать?

— Вы возьмите на себя капитана Мак-Ивора. Садитесь с ним играть в карты и постарайтесь напоить его пьяным. Это вам не составит особенного труда, так как капитан никогда но прочь выпить… А я с товарищами возьму на себя сипаев.

— Это не совсем благовидно… Но делать нечего. Идет!

— Ну-с, так отправляйтесь, сэр, в ту залу, где Мак-Ивор уже разговаривает, кажется, с вашим товарищем, и предложите сыграть в карты… да не забудьте потребовать побольше вина… У этих святых отшельников погреба никогда не пустуют. А догадавшись, зачем вам нужно вино, они ничего не пожалеют. Итак, за успех нашего дела! Теперь идите, сэр, и будьте покойны. Я здесь все устрою.

Проходя по коридору, соединявшему наружную залу с внутренними комнатами храма, Авдей Макарович заметил вдали великого брамина.

— Мистер Мартан! — окликнул его тихонько профессор, проложив в знак осторожности палец к губам.

Несмотря на всю свою солидность и старость, брамин в одно мгновение очутился рядом с Авдеем Макаровичем.

— Что нового, сагиб? — спросил он, осторожно оглядываясь.

— Дело идет на лад, мистер Мартан. Примите меры спрятать Нарайяна и затем дать ему возможность убежать. Смотрите же, не дремлите!

— Будьте покойны, сагиб. Сто глаз и сто ушей будут следить за его движением.

— А пока прикажите подать нам карты и побольше вина… Смотрите: хорошего вина, мистер Мартан?

— Для офицера? — кивнул брамин в сторону залы.

— Да, для офицера. Мы будем с ним играть и пить.

— Все будет готово, сагиб. Пусть сам Кришна соизволит быть вашим помощником. Я сейчас распоряжусь.

X. Мак-Ивор

Между тем капитан Мак-Ивор мирно беседовал с Андреем Ивановичем, сидя за тем же столом, где только что перед этим был схвачен несчастный Нарайян. Перед собеседниками стояла наполовину опорожненная бутылка шерри. Разговор вертелся, конечно, на аресте Нарайяна. Мак-Ивор не одобрял жестоких мер правительства, но, с другой стороны, допускал, что в настоящих исключительных обстоятельствах правительству ничего иного не остается делать.

— Престиж британского имени уже не тот, — говорил он, медленно потягивая вино из стакана. — Эти черные джентльмены ездят в Европу учиться и набираются там разных идей, которые прямо наталкивают их потом на идею о независимости. Право, мне иной раз кажется, сэр, что мы ходим здесь над жерлом раскаленного вулкана, накануне извержения. Того и гляди, что под ногами разверзнется огненная пропасть и поглотит нас всех, вместе с англизированными сейками и сипаями. Знаете, сэр, что еще отсрочивает эту неминуемую катастрофу? Это — религиозная рознь, господствующая в туземном населении. Магометане ненавидят язычников и всегда готовы устроить им какую-нибудь пакость, поклонники Брамы, конечно, платят им той же монетой. А за этими двумя религиями стоят сотни сект, о терпимости которых вы можете судить по секте тугов… Эта секта, вероятно, известна вам, хотя по слухам? Но сближение с Европой и европейская наука уже вносят сюда религиозный индифферентизм и недалек день, когда все эти религии и секты сольются в одной общей ненависти к чужеземному владычеству. И тогда, сэр, нам капут…

В это время в дверях показался профессор.

— Какая божественная ночь! — заговорил он, стремительно входя в залу. — Такая ночь, что руки так и чешутся заложить банчишку… Как вы думаете, коллега, — продолжал он, многозначительно подмигивая Андрею Ивановичу, — не сразиться ли нам?

— Что же, сразимся, пожалуй, — нерешительно отозвался Андрей Иванович, удивленный необычным предложением Авдея Макаровича.

— А вы какого мнения, мистер Мак-Ивор? — продолжал профессор, обращаясь к капитану.

— Это было бы прекрасно, мистер Сименс… Но в этой трущобе не достанешь ни листочка карт, а к солдатам не хотелось бы обращаться…

— И незачем! Вы слишком дурного мнения об этих индийских отшельниках, мистер Мак-Ивор, а между тем в них есть кое-что, напоминающее быт средневековых монахов в богатых католических монастырях. Ведь они, батенька — my dear little futler — также отказываются от всех мирских прелестей и соблазнов… Спрашивается, что же им остается?

— Что же такое, сэр?

— Только и остается, сэр, что карты, вино и женщины!..

— Ха, ха, ха! — расхохотался Мак-Ивор, восхищенный неожиданным заключением профессора. — Вы мистер Сименс, кажется, уже слишком хорошо их знает?… Ваше здоровье, сэр!

— Благодарю… B ваше, мистер Мак-Ивор!

Капитан и профессор чокнулись и выпили, раскланиваясь друг другу.

— Знаю ли я? — продолжал свою тему профессор: — Конечно, знаю — и вот вам доказательства на лицо: вот вам вино и вот вам карты!

Действительно, в эту минуту в залу вошли слуги и внесли огромный поднос, весь уставленный всевозможными бутылками и закусками в европейском вкусе. Поставив все это на стол, перед собеседниками, слуги отретировались и, воротившись вскоре, внесли ломберный стол, зажгли на нем свечи и положили целую груду новеньких, нераспечатанных карт.

— Картина художественная, мистер Мак-Ивор! — воскликнул профессор, созерцая внушительную батарею вин. А знаете, не пригласить ли нам, для компаний, хоть старого брамина?

— Пожалуй, не мешало бы, — согласился Андрей Иванович.

— Вряд ли это будет удобно, господа, — сказал Мак-Ивор с несколько смущенным, как будто даже слегка виноватым видом: — брамин, вероятно, сам не сядет со мною за стол… Я тоже никогда еще не сидел за одним столом с черными джентльменами…

Приятели переглянулись.

— Конечно, — продолжал капитан, — можно было бы пригласить этого… ну, словом, Чорпера и его двух товарищей, Квека и… как его?.. Мисльса… Но, господа…

— Нет, нет! — поспешно заговорили оба друга. — Пожалуйста, избавьте нас от мистера Черпера с его медицинскими друзьями.

— Я так и думал, господа, — сказал Мак-Ивор. — Я сам не решился бы, без особенной необходимости, принять их в свою компанию… Но что же нам делать в таком случае?

— Будем играть втроем, — предложил Андрей Иванович.

— Конечно! И при том — играть и пить, коллега, играть и пить! Пожалуйста, не забывайте последнего… Итак, приступим! Мистер Мак-Ивор на предстоящем банкете соблаговолит быть нашим президентом… Не правда ли, коллега?

— Непременно, — торопливо согласился Андрей Иванович. — Мы вас просим, мистер Мак-Ивор.

— Благодарю за честь, господа.

— С чего же мы начнем, мистер президент?

— Я думаю, сэр, с коньяка…

— Soit! Ваше здоровье, мистер Мак-Ивор! И ваше, коллега!

Игра завязалась. Послышались технические слова: семпель, очко, на-пе, в цвет и масть, гну от угла и т. д. Решили метать банк по очереди. Первому быть банкометом предложили Мак-Ивору, как президенту. При каждой перемене счастья пили. Дана карта — пили, убита — пили опять. Пили и с радости, и с горя. Выигравшего обязательно поздравляли, а так как при каждой талии непременно кто-нибудь выигрывал, то приходилось пить почти без перерыва. Впрочем, следует заметить, что господа Сименс и Гречоу при этом несколько плутовали, наливая вино мимо стаканов и выпивая пустые. Зато капитан Мак-Ивор пил искренне и усердно, но пропуская ни одного тоста и осушая стаканы до последней капли.

Последствия не замедлили сказаться. Вскоре капитан Мак-Ивор сделался до крайности веселым и смешливым. Он хохотал до слез при каждой шутке своих собеседников, находил, что каждый из них что называется добрый малый — a good fellow, — и сам старался по мере сил не отставать от них в остроумии. В тоже время он сделался до крайности откровенным и без малейшей утайки рассказал новым приятелям всю свою жизнь. Оба друга скоро узнали, как еще в Оксфорде мистер Мак-Ивор ухитрился задолжать некоему Айзеку Абрагамсону несколько тысяч фунтов, причем этот Айзек, пользуясь молодостью и неопытностью слишком юного студента, ссужал его какими-нибудь двумя-тремя десятками жалких гиней и заставлял подписывать за это векселя на целые сотни. "Это — так только пишется, просто для одной формы", уверял Мак-Ивора благодетельный сын Израиля, но когда будущий капитан Ост-Индской службы достиг совершеннолетия, то все эти векселя с набежавшими процентами были представлены ко взысканию…

— Да, господа, если вам случится быть в нашей дорогой горной Шотландии, — говорил словоохотливый Мак-Ивор, — вы увидите там, недалеко от Ивернесса, на скале, замок Ивор… Не заезжайте в него, господа: там хозяйничает теперь этот проклятый соплеменник Биконсфильда и Ротшильдов. Он расположился со своими бесчисленными Айзеками и Саррами в моих старинных прадедовских залах, засиживает старые резные кресла и собирает в свой бездонный карман мои доходы, а мне высылает сюда, всего-на-всего, одну только шестую часть… Но ведь это такая мизерная сумма господа, что на нее нельзя иметь даже порядочного хереса! Один Бог знает, когда это кончится, когда насосется наконец эта пиявка — Айзек! Особенно скверно мне приходилось, когда я служил в Англии, в кавалерийском полку. Товарищи все богатые люди, у меня же к несчастью только — одно громкое имя… Именно, господа, к несчастью: ведь вы знаете — noblesse oblige[56]… Постоянные кутежи, карты, пари — все это требовало денег и денег, а меня уж опутал своей сетью векселей этот проклятый жид и аккуратно высасывал из моего кармана каждую гинею, едва только она там заводилась. Я с горя начал пить и дошел до того, что товарищи стали звать меня — вместо Мак-Ивор — Mac'Ivre, Mac'Ivrogne, Mac'Ivresse[57]… Несчастья довели меня до того, что в одну трудную минуту я очутился в компании с шулерами. В прежнее время вы не выиграли бы у меня ни одного шиллинга. Кажется, я и теперь еще не забыл этого искусства… Вот, посмотрите, эта дама должна упасть направо… Видите? Валет — налево… Видите? Он падает налево…

С этими словами капитан Мак-Ивор, на глазах приятелей, несколько раз передернул довольно чисто и проворно.

— Как видите, еще не забыл, — продолжал он, окончив свои шулерские фокусы. — По счастью, судьба избавила меня от профессии шулера. Мой добрейший дядя, полковник Мак-Ивор, который, между прочим, относится ко мне с почтением, как к главе фамилии… Да… так дядя купил мне патент капитана и отправил в Индию. Здесь я служу, как видите… С заблуждениями молодости я разделался начисто… В карты не играю… разве изредка… На женщин не трачусь… Да помилуйте, что здесь за женщины! Ну, от вина, положим, я не отказываюсь… но… пью крайне умеренно… и… и если-б меня увидел теперь кто нибудь из старых товарищей… то… то конечно не назвал-бы… не назвал бы меня Mac'Ivre…

С этими словами "умеренный" капитан положил оба локтя на стол, склонил на них свою отяжелевшую голову и заснул сном праведника.

XI. Маскарад

Оба друга несколько времени молча созерцали эту картину. Авдей Макарович от такого созерцания даже почувствовал нечто вроде угрызений совести. По этому поводу он уже намеревался сказать своему коллеге что-то вроде того, что стыдно обижать такую добрейшую овечку, как вдруг, подняв глаза, он, за спиной капитана, в черном четырехугольнике двери, открытой в коридор, заметил какую то белую фигуру, делавшую таинственные знаки. Профессор приложил палец к губам по адресу Грачева и осторожно, на цыпочках, выбрался из залы.

В коридоре, прячась в темноте, стоял Нарайян в белой кисейной тунике брамина. Авдей Макарович вошел за ним во внутренность храма.

— От души благодарю вас и вашего друга, мистер Сименс, — сказал Нарайян, крепко пожимая руку профессора, — вы спасли мне жизнь. Благодарность моя иссякнет только вместе с жизнью…

— Совершенные пустяки, мистер Нарайян… Право, благодарить не стоит, — отговаривался сконфуженный профессор. — Наконец, мы обязаны были это сделать, потому что вы попались в руки сыщика по нашей вине…

— Нет, сагиб, не отказывайтесь от моей благодарности. Это благороднейшее из человеческих чувств и только им одним я могу заплатить за вашу услугу.

— Ну, полноте, мистер Нарайян… Мы оба так рады, что вы снова свободны… Жаль только одного, мистер Нарайян… Но что же мы тратим время? Ведь вам нужно скрыться как можно скорее, пока вас не хватились.

— Успокойтесь, сагиб: меня не хватятся до утра. А здесь я в полнейшей безопасности. Вы видели, войдя сюда, я запер дверь? При малейшей попытке отворить эту дверь, я скроюсь мгновенно, так что и вы не успеете заметить, куда я скрылся, и целые тысячи английских сыщиков не найдут даже моих следов, хотя бы им пришлось разобрать по камню весь храм… Так чего же вам жаль, мистер Сименс?

— Да это пустяки, мистер Нарайян… Пожалуй, вы еще снова попадете в беду.

— Я догадываюсь о чем вы хотите сказать, сагиб. Дело идет о рукописи, неправда-ли? Будьте покойны: прочту и переведу вам ее во чтобы то ни стало. Я скоро дам знать, где мы снова можем сойтись безопасно.

Нарайян вынул из волос длинную черепаховую спицу и разломал пополам.

— Вот, сагиб, — продолжал он, подавая профессору одну половинку, — к вам сегодня или завтра явится человек с другой половиной и когда обе половины сойдутся в изломе, вы можете смело следовать за посланным: он приведет вас прямо ко мне. Не бойтесь, в какие бы страшные места ни повел он вас, с вами не случится ни малейшей неприятности. Вас будут тщательно охранять от всякой опасности. Можете вполне положиться на слово преданного… друга, если позволите так выразиться. А теперь, до свидания, сагиб.

— До скорого свидания, мистер Нарайян.

— Позвольте еще раз пожать вашу руку, мистер Сименс. Не забудьте передать мою благодарность вашему другу. Дверь здесь, сагиб. Только отодвиньте задвижку.

Когда Авдей Макарович, отворив дверь, снова оглянулся во внутренность храма, Нарайян уже исчез, как будто провалился сквозь землю.

Также на цыпочках, без малейшего шума, профессор воротился в залу, где Грачев все еще наслаждался созерцанием спящего капитана.

— Ну, что? — спросил Андрей Иванович, — это был Нарайян?

— Тс! — зашипел Авдей Макарович, — les murailles ont des oreilles[58].

И точно не зная, что капитан прекрасно говорит по-французски, а по-русски не понимает ни полслова, профессор наклонился к самому уху Андрея Ивановича и шепнул довольно громко:

— L'oiseau s'en vole![59]

— Отлично! Поздравляю!

Оба приятеля от души пожали друг другу руки и даже поцеловались.

— А жаль беднягу капитана, — продолжал профессор, — ему будет неприятность.

— Бедный Мак-Ивор! — вздохнул Андрей Иванович, сочувственно взглянув на спящего.

— Успокойтесь, — прошептал за ними чей-то голос, — ему ничего не будет.

Оба приятеля в испуге обернулись: на пороге стоял Черпер в костюме Нарайяна… Длинной вышитой кисеей с головы пундита он обмотал себе всю голову, только в одном месте еще торчал наружу непослушный клочок рыжей баки. На его широкой, приземистой фигуре неуклюже сидел серый шелковый кафтан пундита с двумя жемчужными застежками, широкие кисейные панталоны волочились по земле и почти совсем закрывали своими складками желтые башмаки с загнутыми носками. Фигура получалась до того комичной, что оба приятеля, позабыв всякую осторожность, единодушно расхохотались и настолько громко, что Черпер в одно мгновение вылетел в коридор. Профессор опомнился первый и со страхом посмотрел на Мак-Ивора. Но капитан спал по-прежнему, положив на стол свою отяжелевшую голову. Переждав несколько времени и убедившись, что все спокойно, Черпер снова вошел в залу, крайне осторожно вступая на одних носках и боязливо поглядывая в сторону капитана.

— Вы с ума сошли, господа, — прошептал он с недовольной миной. — Не могли вы отложить ваш смех до завтра?

— Ну-ну, мистер Черпер, не сердитесь пожалуйста, — успокаивал его профессор, с трудом сдерживая новые приступы смеха. — Вольно же вам было устроить такой забавный маскарад.

— Маскарад маскарадом, сэр, а осторожность осторожностью. A lie well stuck to is better than truth[60]. Из-за вашей неуместной веселости могло погибнуть все дело.

— Ну, полноте!.. Кажется, все в порядке?

— Да, что меня касается, я сделал свое дело. Теперь очередь за вами, мистер Сименс.

— Вы желаете получить чек?

— Да, как было условлено.

— А вы ручаетесь, что Нарайяна не найдут завтра же утром?

— Ну, мистер Сименс, собственно говоря, это уже не мое дело, а дело Нарайяна, но если вы хотите знать, то, пожалуй, я вам скажу, что найти его не так легко, как вы думаете. Вы знаете, что его разыскивали несколько месяцев и если бы вы случайно не навели меня на его след, то, по всей вероятности, розыски эти не привели бы ни к чему.

— Но теперь, когда след его найден? — спросил Андрей Иванович.

— Был он найден, мистер Гречоу, а теперь — снова пропал… Уверяю вас, что в подобной куче камней, — при этом Черпер кивнул головой по направлению храма, — в подобной куче камней целый батальон дезертиров может скрываться так удобно, что другой батальон сыщиков даже не найдет его следа. Поверьте мне, сэр: я на своем веку уже имел дело с этими кротовыми норами… Но, господа, мы проводим время…

— Ах, да! Коллега, напишите мистеру Черперу чек на 1.200 фунтов.

Андрей Иванович вынул книжку чеков, написал требуемую сумму, подписался и подал Черперу.

— All right, — промолвил этот последний, внимательно осмотрев чек и пряча его в свой засаленный бумажник.

— Так вы находите, мистер Черпер, — спросил Андрей Иванович, — вы находите, что капитану не грозит неприятность за это дело?

— Ни малейшей, мистер Гречоу. Арестант был на моей ответственности. Вы еще увидите завтра настоящую комедию, сэр: капитан будет смеяться надо мной и моими товарищами, а мы… мы будем смеяться про себя, так как нам ведь лучше известно, кто из нас двоих действительно одурачен… Затем, господа, я бы посоветовал вам лечь спать. Свечи гасить незачем. Эти пустые бутылки я положу около вас: пусть подумают, что вы их кончили в постели, а эту бутылку рома я выпью за ваше здоровье и поставлю около капитана. Ваше здоровье, господа!

С этими словами Черпер приставил ко рту почти полную бутылку рому, закинул голову назад и принялся тянуть, не отрываясь, до тех пор, пока не осушил ее до капли. Затем он положил эту бутылку под самым носом спящего капитана, прошептав ему, подмигивая: fare well — и скрылся во мраке коридора. Друзья тотчас же последовали его совету, улеглись на свои диваны и скоро заснули сном праведников. В зале еще несколько времени тускло мерцали догоравшие свечи, потом они стали гаснуть одна за другой. Наконец, фитиль последней свечи, догорев дотла, вспыхнул еще раза два синеватым огоньком и утонул в кипящем стеарине, и комната погрузилась в глубокий мрак безлунной тропической ночи.

XII. Комедия

Было уже довольно поздно, когда капитан Мак-Ивор проснулся. Мутным взглядом окинул он груду порванных карт на полу и на зеленом поле, недопитый стакан грога между двумя догоревшими свечами и порядочную горсть золота, лежащую под самым его носом, вместе с опорожненной бутылкой рома. На соседнем столе виднелись не убранные остатки ужина и полуразрушенная батарея бутылок. Медленно приподнял капитан свою тяжелую голову и, протирая глаза, старался припомнить события прошлой ночи. Прежде всего для этого, конечно, требовалось освежить память, а уже известно, что в таких случаях никакое лекарство не помогает так успешно, как стакан хорошего коньяку пополам с лимонадом. По крайней мере капитан Мак-Ивор тысячу раз испытывал это средство и всегда оставался доволен результатом. Пошатываясь, добрался он до батареи бутылок, отыскал коньяк и потянулся за маленькой бутылочкой лимонаду, которая виднелась на противоположном конце стола, но в это время, неизвестно отчего, его так сильно качнуло, что он едва удержался на ногах, зато, стоявший с ним рядом стул с треском полетел на пол. Стук этот разбудил Авдея Макаровича.

— Ау, Андрей Иванович! — крикнул по обыкновению профессор, поднимаясь со своего жесткого ложа. Но Андрей Иванович даже не пошевельнулся. Вместо него откликнулся капитан, уже справившийся с лимонадом.

— Ваше здоровье, мистер Сименс! — проговорил он сиплым басом, поднимая дрожащей рукой стакан приготовленной смеси.

— А! Вы уже за делом, дорогой капитан?

— Советую и вам, сэр, последовать моему примеру: освежает прекрасно.

— Да? Но я, знаете ли, предпочитаю сначала умыться.

Омовение произошло с обычной церемонией, нисколько не удивившей капитана, который хорошо знал местные нравы. Но поданный затем завтрак привел его в совершенное восхищение, так как он очень любил хорошо покушать. Вдобавок к этому, в продолжение завтрака, мистер Мак-Ивор успел настолько освежиться, благодаря изобилию освежительных материалов, что даже предложил уважаемому мистеру Сименсу и не менее уважаемому мистеру Гречоу продолжать прерванный банк. Но ни мистеру Сименсу, ни мистеру Гречоу вовсе не улыбалось подобное времяпрепровождение — тем более, что в нем уже не было никакой надобности. Они подумывали о том, как бы повежливее развязаться с добродушным капитаном, не обижая Мак-Ивора и не насилуя своих привычек. К счастью для обоих друзей, в это самое время в залу вошел чернолицый сержант сипаев и вывел их из затруднения. Он доложил капитану, что уже все готово к выступлению и что времени терять нельзя, так как, в противном случае, они не успеют к ночи добраться до Магабанпура, а ночевать в лесу или в горах, как хорошо известно самому капитану, было бы не только неудобно, но и опасно. Против такого веского аргумента капитан не мог найти никакого возражения. Он ограничился только тем, что приказал подождать его несколько минут и затем выступать, поместив арестанта в середину отряда.

— Вот видите, господа, — сказал, грустно икая, Мак-Ивор, когда сержант вышел из залы, — видите, как приятно быть военным? Не успеешь познакомиться с хорошими людьми (капитан снова икнул), как уже долг службы разрывает сердечные привязанности и, быть может, — навсегда. Конечно, мы уже не встретимся… Но поверьте, мистер Гречоу и вы, мистер Сименс, что я всегда с удовольствием буду вспоминать время, которое имел честь провести вместе с вами. Если вам понадобится какая-нибудь услуга, если в то время, когда вы уже будете на своей далекой родине, вам понадобится здесь какая-нибудь справка, что-нибудь нужно будет отсюда выслать — словом, чтобы вам ни понадобилось, черкните только две строчки на имя капитана Мак-Ивора и он всегда с удовольствием исполнит ваше поручение.

Оба друга с чувством искренней приязни пожали руку добрейшего капитана, совершенно не подходившего к типу холодного и надутого англичанина, с каким до этих пор им приходилось сталкиваться в Индии.

— Кстати, господа, — вспомнил Мак-Ивор, остановившись у двери зала, — не хотите ли вы сказать несколько слов Нарайяну? Я к вашим услугам.

Приятели переглянулись.

— Я только что хотел вас просить об этом, многоуважаемый капитан, — отозвался хитрый профессор.

— Так пойдемте.

При входе в следующую комнату их встретило встревоженное лицо Мисльса, одного из помощников Чорпера.

Капитан строго нахмурил брови.

— Куда же он девался, сэр? — спросил сухо Мак-Ивор. — Конечно, он около арестанта?

— Нет, капитан, его там нет… Арестант находится в отдельной комнате, под караулом, но Черпера там нет…

— Куда-нибудь вышел, может быть?

— Никто не видал его, сэр. Мы ищем его целое утро.

— Во всяком случае я не могу его ждать. Он должен знать свои обязанности. Пусть потом догоняет отряд.

Капитан подошел к двери, перед которой сидел на стуле товарищ Мисльса.

— Арестант здесь? — спросил капитан.

— Да, сэр, — отвечал, приотворяя дверь, Мисльс, — Вон он-сидит на стуле… связанный…

— Связанный! — вскричал Мак-Ивор: — Что за варварство!.. Сержант! Неужели он так оставался целую ночь?

— Не знаю, сэр, — замялся струсивший сержант. — Вы изволили приказать… вы изволили отдать его на руки этим господам… Это их дело.

— Чорт знает, что такое… Мучить человека! Войдемте, господа.

В небольшой комнате, низко опустив голову на грудь и подогнув ноги под стул, сидел человек в костюме Нарайяна, со связанными назад руками.

— Развяжите ему руки! — немедленно приказал капитан. — Что за чорт! — вскричал он, подходя: — Откуда у Нарайяна рыжая борода? Что вы за человек? Встаньте! Ха, ха, ха! Да это — Черпер! Как вы сюда попали?

Все были до крайности удивлены таким пассажем. Из двери выставились любопытные головы солдат. От изумления у сержанта, казалось, глаза хотели выскочить из орбит.

— Что это за маскарад? — продолжал допрашивать повеселевший капитан. — Да говорите же, чорт возьми! Где Нарайян?

Черпер издал какой-то неопределенный звук, скорее похожий на мычание, чем на человеческий голос. Капитан рассердился.

— Что вы — пьяны, сэр? — закричал он, покраснев от гнева.

Черпер снова издал тот же звук. Казалось, во рту у него находилось постороннее тело, которое мешало ему говорить. Придя к этой мысли, капитан заглянул к нему в рот и с громким смехом вытащил оттуда толстую пробку от шампанского.

— Ха, ха, ха! Черпер, вы совсем уже превращаетесь в винную бутылку, — даже находите нужным затыкать себе горлышко!

Черпер отвечал только стоном, но в то же время бросил на русских туристов такой плутовской взгляд, что оба друга расхохотались до слез.

— Неправда ли, господа, чрезвычайно комический случай? — заметил Мак-Ивор, с большим трудом удерживаясь от смеха. — Где же Нарайян? — продолжал он уже серьезно, обращаясь к Черперу. — Да говорите же, чорт возьми! Или у вас отрезан язык? Где Нарайян?

— Ушел! — со стоном отвечал Черпер.

— Ушел! Ха, ха, ха! Вот прекрасно. Что же, вы его сами выпустили, поменявшись с ним платьем? Ха, ха, ха! А ведь вам очень идет этот костюм! Пройдитесь, пройдитесь! Ха, ха, ха! Не дурно! Сколько вы взяли с вашего арестанта, чтоб отпустить его на свободу?

— Ничего не взял, сэр, — отвечал жалобно Черпер.

— Ничего! Ну, это всего смешнее! Что же вы так сплоховали?

— Тут вмешалась чертовщина.

— Вот что! Ха, ха, ха! Ну, ну, расскажите, что это за чертовщина?

— Сэр, вчера вечером я сидел в наружной комнате и… и… около меня была бутылка виски…

— Ха, ха, ха! И вы пили виски до того, что сами сделались бутылкой виски и вам понадобилась пробка!

— Капитан! Грешно смеяться над несчастьем человека, — обиделся Черпер.

— Хотя бы этот человек был сыщиком? — спросил с иронией Мак-Ивор, дергая себя за усы и стараясь принять серьезный вид. — Ну, хорошо! Продолжайте.

— Я действительно пил виски… Но, сэр, какая-нибудь бутылка виски для меня значит то же, что стакан воды…

— Верю.

— Я пил виски, сэр, и меня все что-то тянуло посмотреть, что делает арестант. Товарищи мои караулили дверь. Квекк, кажется, стоял, а Мисльс…

— Это я стоял, — поправил Мисльс.

— Да, действительно: Мисльс стоял, а Квекк дремал на стуле..

— Ну, что же дальше?

— Я говорю, сэр, что меня так и подмывало пойти в комнату и посмотреть, что делает Нарайян. Я наливаю себе виски, а меня точно кто тянет туда, точно кто шепчет мне на ухо: пойди и посмотри… Я долго крепился… Наконец, не выдержал, взял ключ у Мисльса и вошел в комнату…

— Нарайян был там?

— Он сидел на этом самом стуле, на котором вы нашли меня. Руки у него были связаны назад. Когда я вошел, он уставил на меня глаза — точно очковая змея… Словом, сэр, я почувствовал то же, будто на меня глядит змея…

— Понимаю.

— Я стоял, как столб, и не мог пошевельнуться. Тогда Нарайян встал, поднял руку…

— Как же он мог поднять руку? Ведь вы говорите, что у него были связаны руки за спиною?

— Да, сэр, руки у него были связаны. Когда я вошел, я хорошо это видел.

— Ну-с, он поднял руку?

— Да, сэр, поднял руку, указал мне на стул и шепнул: "сядь".

— И вы сели?

— Да, сэр… И что было потом — ничего не помню.

— Странно!

— Вероятно, Нарайян вас загипнотизировал? — схитрил профессор.

— Не знаю, сэр, что это значит: "гипнотизировать". Я пришел в себя утром, когда в соседней комнате стали ходить солдаты. Я хотел закричать, но не мог. В комнату несколько раз заглядывали — то сержант, то Мисльс, то Квекк, но я не мог ни пошевелиться, ни позвать кого-нибудь из них…

— Не могли пошевелиться?

— Да, сэр. Именно в таком состоянии вы меня нашли здесь.

— Странно… очень странно!.. Значит, Нарайян ушел в вашем платье? Вы, Мисльс, видели, как вошел сюда Черпер?

— Да, сэр.

— И видели, как он отсюда вышел?

— Да, сэр.

— Долго он здесь пробыл?

— Да и минуты не пробыл. Сейчас же вышел обратно.

— И вы видели, что это вышел именно Черпер, а не Нарайян?

— Как же, сэр, отлично видел: это был Черпер.

— Вовсе это был не я, — перебил с досадой Черпер, — я сидел здесь на стуле.

— Может быть, вы видели только человека, одетого в платье Черпера, — продолжал допрашивать капитан, — но лица его не видели?

— Нет, сэр, я и в лицо его видел: это был Черпер. Он мне отдал ключ от двери и подошел сначала к тому столу, а потом ушел туда, в коридор. Я тогда еще подумал, что он пошел переговорить о чем-нибудь с вами.

— Странно… чрезвычайно странно! — заметил в раздумье капитан. — Неправда ли, мистер Сименс, забавная история? Как вы об этом думаете? Ха, ха, ха! Мистер Черпер, как это вы попали впросак? Пропали ваши 600 фунтов!

— Капитан Мак-Ивор, я прошу вас обыскать немедленно эту дьявольскую нору! — внезапно потребовал рассерженный Черпер. — Нарайян наверно еще здесь. Во всяком случае он не успел далеко уйти.

Лица обоих друзей мгновенно вытянулись.

— Обыскивайте, сэр, — сухо отвечал капитан и отвернулся от сыщика.

— Я прошу вас, — настойчиво продолжал Черпер, — я прошу вас, сэр, прикажите оцепить весь храм кругом часовыми и дайте мне солдат для обыска.

— Сержант, расставьте часовых вокруг здания, — приказал Мак-Ивор, — и отрядите в распоряжение этого господина двенадцать человек сипаев. — Пойдемте, господа, — продолжал он, обращаясь к нашим друзьям. — Подождем, чем кончатся эти поиски.

ХIII. Напрасные опасения

Благодаря такой неожиданной перемене в поведении Черпера, оба друга почувствовали себя в положении курицы, которую внезапно окунули в холодную воду. Они смотрели на вероломного англичанина самым укоризненным взором, но был ли замечен этот взор мистером Черпером, покрыто мраком неизвестности. По крайней мере сыщик уже не обращал на русских ни малейшего внимания. Торопливо сбрасывая непривычный наряд и переодеваясь в свое обыкновенное платье, он горячо совещался со своими подозрительными товарищами, вероятно, о предстоящих поисках. Постояв еще несколько времени, глядя на сборы сыщиков, оба друга печально поплелись вслед за капитаном.

Они нашли его на привычном месте, за столом, со стаканом вина в руках.

— Знаете ли, господа, — встретил их Мак-Ивор: — хоть мне, как агенту британского правительства, не следовало бы так говорить, но во всяком случае, у меня не отнято же право иметь собственное мнение, — и потому я скажу открыто: я от души рад, что Нарайяну удалось надуть этого противного сыщика.

В ответ на спич капитана друзья только печально улыбнулись.

Мак-Ивор в это время допивал стакан. Подождав еще несколько мгновений ответа, он с удивлением поднял глаза и, пристально посмотрев на обоих друзей, только тут заметил их вытянутые физиономии.

— А! Понимаю, в чем дело, — протянул он, вставая со стула. — Вы, кажется, встревожены, господа? — продолжал он, подходя к ним и конфиденциально понижая голос. — Не думаете ли вы, что Черперу удается снова захватить Нарайяна?

— Черпер теперь не один, мистер Мак-Ивор, — сухо сказал Грачев.

— Да, сэр, — добавил Авдей Макарович, — ему теперь помогают ваши солдаты…

— И кроме того, — продолжал Андрей Иванович, — храм оцеплен часовыми.

Пока оба друга высказывали поочередно свои соображения, Мак-Ивор поворачивал голову то к одному, то к другому. Затем он взял Грачева за верхнюю пуговицу сюртука, легонько потянул к себе и шепнул с торжествующей улыбкой:

— Сэр! Клянусь вам этой рукой, которая имеет честь держать пуговицу вашего сюртука… Кстати, сэр, держу пари, что этот сюртук сшит в Лондоне… Да?

Андрей Иванович утвердительно кивнул головой.

— Ну, вот видите. У меня на это прекрасный глаз, сэр… Ну-с, так держу пари… то есть, клянусь вам чем угодно и на какую угодно "сумму", — хотел добавить капитан, но сообразив, что клясться на какую бы то ни было сумму нельзя, продолжал, не докончив фразы, — клянусь, что сотни сыщиков, подобных Черперу, не найдут теперь даже следа Нарайяна! Его можно было захватить только врасплох, когда он считал себя в безопасности. Но теперь, когда он уже предупрежден, — повторяю, сэр, — найти его невозможно.

— Но если он не успел уйти отсюда раньше, чем храм был оцеплен часовыми? — попробовал усомниться Авдей Макарович.

— Он и не ушел, сэр, — горячо заговорил Мак Ивор, переходя от пуговицы Грачева к пуговице профессора, — он не ушел и ему незачем уходить! Вы не знаете, сэр, что такое эти индийские храмы? Это такой лабиринт всевозможных тайников, такая путаница кротовых нор, что, раз попав туда, можно проплутать целые недели, не находя выхода… Конечно, вы понимаете, что на требование Черпера я не мог отвечать отказом, как агент правительства, я должен был оказать ему содействие. Я дал ему солдат… Но я не могу быть вполне уверен, что они воротятся ко мне sain et sauf[61], что они не будут заживо похоронены в каком-нибудь caclot, вместе с этими негодяями — сыщиками, которым, по правде сказать, туда и дорога…

— Вы думаете, что это возможно? — спросил Грачев.

— Вполне возможно, сэр. И не только я, но и никакая сила в мире не будет в состоянии их оттуда спасти, если того не пожелают сами господа черные джентльмены. Впрочем, я надеюсь, что Нарайян и этот старый черный джентльмен… этот старый брамин…

— Мистер Мартан?

— Да, кажется, Мартан… Я надеюсь, что они этого не сделают. Конечно, они могут мстить и даже, по моему мнению, имеют право за зло платить злом… Но они этого не сделают.

— Я тоже думаю, мистер Мак-Ивор, — согласился в раздумье профессор.

— Да, сэр, они этого не сделают. Они слишком тонкие политики, чтобы из таких пустяков поднимать на ноги правительство. Во всяком случае, исчезновение дюжины солдат наделало бы шуму, вызвало бы наверное административные репрессалии, которых и так за глаза довольно. Но что касается Чорпера с товарищами, то они играют рискованную игру.

— Так вы полагаете, капитан, что им может грозить опасность?

— Только не здесь, мистер Сименс, не здесь. Храмы, сэр, сколько мне известно, вполне безопасны. Они служат только своим caclots. Но несчастье с Чорпером может случиться где-нибудь на дороге, — вообще так и при таких условиях, чтобы оно не могло принести вреда какому-нибудь храму или другому учреждению, не навлекло подозрения на какое-нибудь лицо или в особенности — на целую корпорацию, как это непременно было бы, если бы случай произошел здесь.

Против таких соображений ничего нельзя было возразить. По-видимому, капитан хорошо знал местные условия и, если несколько преувеличивал, то, вероятно, с целью успокоить и развеселить своих новых приятелей. Действительно, оба друга, благодаря рассуждениям Мак-Ивора, значительно ободрились и хотя не могли еще совершенно успокоиться, но уже с большей уверенностью рассчитывали, что Нарайян сумеет избегнуть грозящей ему опасности. Между тем, считая предмет достаточно исчерпанным, капитан снова вернулся к столу и налил три стакана шампанского.

— Надеюсь, господа, — сказал он, поднимая свои стакан, — вы не откажетесь предложить тост, провозгласить который, по своему официальному положению, я считаю себя не в праве, — тост за спасение известного вам лица? Не правда-ли? Что до меня, то я тогда с удовольствием выпью свое вино.

Профессор подошел к столу и взял стакан.

— Если вы, капитан, допускаете подобный тост, — сказал он, — то я с величайшим наслаждением предложил бы выпить это вино за спасение мистера Нарайяна!

— От души желаю ему избежать когтей Черпера с братией! — крикнул Андрей Иванович, звеня своим стаканом о стакан профессора.

— Soit! — поклонился сговорчивый Мак-Ивор и, чокнувшись с обоими друзьями, медленно выпил свое вино.

— А теперь, господа, — продолжал он, ставя на стол опорожненный стакан, — так как нам volens-nolens приходится дожидаться конца этих поисков (хотя в результате их мы заранее уверены), то не приняться ли нам пока за дело, — капитан показал на карточный стол, — чем сидеть в непростительной праздности?

Друзья не нашли возможности отказаться от предложения капитана.

— Вы правы, мистер Мак-Ивор, — вскричал хитрец-профессор, устроив веселую физиономию и принимаясь за карты. — Мы учили еще в азбуке, что праздность есть мать всех пороков…

— И в том числе — карточной игры, — заметил Андрей Иванович, в свою очередь присаживаясь к карточному столу.

Началась игра и продолжалась вплоть до вечера с таким же результатом, как вчера. От постоянных возлияний капитан дошел до такой степени откровенности, что уже начал рассказывать о белокурой Мэри, в которую он был влюблен и которая его так любила, что обещала на всю жизнь остаться ему верною, но через несколько месяцев после того, вышла замуж за соседнего богатого помещика-спортсмена, у которого такие божественные собаки, каких нет у самого герцога Аргайля… Рассказ его был прерван приходом Черпера в сопровождении чернолицего сержанта.

— Капитан, — сказал Черпер, подмигивая обоим друзьям, — я пришел доложить вам, что мы перерыли все трущобы в этом чертовом гнезде и нигде не могли найти беглеца. Не угодно ли вам сделать каких-либо распоряжений? Сержант здесь.

Но капитан уже забыл свое официальное положение. Грузно оперевшись локтями на стол, он уставился мутным взглядом на Черпера и постарался, хотя не совсем удачно, подмигнуть ему с лукавым видом.

— Очень рад!.. Очень, очень рад! — заговорил он заплетающимся языком. — Весьма приятно слышать… Я этого ожидал и… и — пусть бы чорт побрал всех сыщиков на свете! — заключил он неожиданно, повысив голос. Затем, одушевившись глотком грога, Мак-Ивор ударил по столу так, что карты веером полетели на пол и два стакана с грогом упали разбитые, и закричал диким голосом. — Ступайте к чорту, сэр! Сержант, гони каналью в шею! Чтоб духом его не пахло!..

Этот неожиданный пассаж удивил и встревожил обоих друзей и до крайности напугал сержанта, который немедленно ретировался от взбесившегося капитана за дверь, заставив уйти вместе с собою и Черпера.

Показав себя с новой стороны, капитан несколько времени просидел молча, уставив воспаленные глаза на дверь, за которой скрылись сержант и Черпер, затем на его лице неожиданно появилось выражение стыда. Он закрыл рукою глаза и заговорил глухим голосом:

— Я знаю, господа, вы сделали обо мне невыгодное заключение. Я готов извиниться… но… только перед вами. Я сознаюсь, что поступил в вашем присутствии недостойно джентльмена. Но… всему виной лишняя выпитая рюмка, клянусь вам! И… и кроме того, я терпеть не могу сыщиков. Еще в Оксфорде у меня постоянно чесались руки, когда длинный нос педеля нюхал воздух в моей келье и открывал в камине винную пробку… А относительно Черпера, — чорт возьми! — я остаюсь при прежнем мнении. Поверьте мне, если вы наплюете ему в физиономию и дадите гинею, он сам предложит вам — плюнуть еще раз, чтобы получить другую… Слово джентльмена, господа! Но… но перед вами я виноват… и… и это меня огорчает… Слово джентльмена!.. Да… огорчает…

С этими словами капитан пригорюнился еще больше, положив локти на стол, опустил, по вчерашнему, на них свою отяжелевшую голову, глубоко вздохнул и заснул безмятежным сном.

— Чорт знает, что такое! — сказал наморщившись Андрей Иванович. — Наконец, мне эта история начинает надоедать.

— Что делать, коллега! — отозвался профессор. — Это некоторым образом искупительная жертва.

— Надеюсь, что последняя?

— Конечно. Завтра мы развяжемся с Мак-Ивором… А ведь, как метко прозвали его товарищи! Mac'Ivre! Ха, ха, ха!

— Это просто возмутительно! Я не могу на него смотреть хладнокровно. Человек добрый, хороший — и до чего доводит его несчастная слабость!

— Да, коллега, вы правы. Если бы не эта слабость, признаюсь, мне трудно было бы с ним расстаться.

— Что, уже готов? — послышался за ними шепот Черпера.

— Ах, это вы? — обернулся профессор. — Как это вы всегда незаметно подкрадываетесь!

— Не всегда, мистер Сименс. Но иногда случается… А как цыкнул на меня капитан? Не любит он меня, господа. Пустой аристократишка! Моя профессия ему не нравится, — а сам хорош в настоящем положении! Я по крайней мере, дурно ли, хорошо ли зарабатываю себе хлеб, — но что стало бы с ним без дядюшкиной поддержки?

Черпер подошел к столу и отыскал бутылку с коньяком.

— С вашего позволения, — сказал он, наливая себе стакан. — А не правда ли, господа, ловко разыграл я свою комедию? — продолжал он, прищурившись в сторону капитана. — Ваше здоровье! — заключил он и выпил залпом налитое вино. Затем он снова налил стакан и продолжал:

— Надеюсь, что я честно заработал свои деньги… А кстати, господа: вы, конечно, еще долго останетесь здесь?

Авдей Макарович сразу почуял расставляемый силок.

— Что же нам здесь делать? — ответил он вопросом на вопрос, устроив совершенно невинную физиономию.

— Но ведь для ваших работ Нарайян вам нужен?

— Во-первых, Нарайяна здесь нет, а во-вторых, что же нам платить ему даром? — выпалил неожиданно профессор и сам почувствовал, что краснеет. — Теперь мы можем обойтись и без его помощи. Работа настолько подвинулась, что мы и сами сладим.

— Это другое дело, сэр. Но простите нескромный вопрос: куда вы думаете ехать, отсюда?

— А вот осмотрим несколько храмов в горах, — продолжал врать профессор, — а затем отправимся, вероятно, в Калькутту… Впрочем, мы еще окончательно не решили.

— Очень жаль, сэр, что вы не тотчас едете в Калькутту. Я мог бы вас сопровождать и указал бы несколько весьма любопытных предметов. Я довольно хорошо знаю Индию. Но вы едете в горы, а туда, при всем желаний, я не могу вас сопровождать.

— Да, мы едем в горы, мистер Черпер, — подтвердил профессор и зевнул продолжительно и аппетитно.

— Виноват, сэр, вы, как я вижу, хотите спать? — догадался Черпер. — Я сейчас уйду… Только позвольте мне унести с собою эту бутылку: в ней еще есть немного коньяку.

Профессор ограничился тем, что только кивнул головой в знак согласия.

— Покойной ночи, господа! Уже не рано, — закончил Черпер, овладел бутылкой и вышел из зала.

Было действительно не рано. Благодаря этой сутолоке, волнению по поводу поисков Нарайяна и возне с капитаном, чувствовалась не то усталость, не то какая-то тяжесть. Поэтому, вслед за уходом Черпера, друзья погасили свечи и улеглись спать.

XIV. Ночное путешествие

После волнений тревожно проведенной ночи друзья проснулись довольно поздно. В комнате все уже было прибрано и следы двухдневной оргии с капитаном Мак-Ивором заботливо уничтожены. Сам капитан со своим отрядом и сыщиками еще до рассвета выступил по дороге в Магабанпур, оставив записку, в которой извинялся пред русскими путешественниками, что накануне вечером вел себя не совсем согласно с достоинством джентльмена. Не столько обязанности службы, сколько это последнее обстоятельство заставило его поспешить с выступлением, не дожидаясь их пробуждения, так как ему совестно было показаться им на глаза. Тем но менее, он берет на себя смелость уверить мистера Сименса и мистера Гречоу, что он всегда останется их покорнейшим слугою: стоит же только написать по его адресу в Малабанпур, и он с величайшим удовольствием исполнит их любое поручение — насколько только хватит сил и уменья.

— Добрейший Мак-Ивор! — сказал растроганный Андрей Иванович, прочитав записку капитана. — Какой прекрасный, благородный человек!

— Да, коллега, — согласился профессор. — Признаюсь, мне его ужасно жаль. В этой глуши, почти не видя порядочных людей, он наверно скоро сопьется.

Не зная, как убить время в ожидании известия от Нарайяна, наши приятели попробовали сами переводить рукопись, но вскоре же принуждены были отказаться от этой попытки. Несмотря на то, что профессор твердо устроил алфавит рукописи и при чтении, как казалось, постоянно встречались знакомые слова, общий смысл фраз, за весьма редкими исключениями, оставался непонятен, а толкования и объяснения производили только еще большую путаницу.

Наконец, поздно вечером, Мартан ввел к ним какого-то черного, почти совсем голого туземца, который, развернув грязную тряпицу, служившую ему головным убором, достал из нее и подал Авдею Макаровичу обломок черепаховой спицы. Когда профессор сложил этот обломок с своим и они составили одно узкое целое, индус, точно обрадовавшись сверкнул своими огромными-белками и указывая рукою на дверь, заговорил что-то очень быстро, беспрестанно повторяя: инге-ва! инге-ва!

— Он зовет вас с собою, — сказал Мартан. — Он говорит, что все готово, что вас ожидает толпа носильщиков и провожатых и что завтра утром вы увидите человека, который его послал.

— Но, мистер Мартан, удобно ли будет путешествовать ночью? — спросил осторожно Андрей Иванович.

Когда Мартан перевел вопрос, посланный Нарайяна как-то презрительно оскалил зубы и снова заговорил по-своему, горячо жестикулируя руками.

— Он уверяет, — передал Мартан, — что вы будете совершенно безопасны, что ни хищный зверь, ни змея, ни недобрый человек не осмелятся показаться на вашем пути, что тот, кого охраняет радж-йоги, могут быть вполне покойны во всякий час дня и ночи. Между тем, ночное путешествие тем удобно, что не привлечет внимания тех, которые теперь хотя и не в состоянии сделать зло Нарайяну, но ваше свидание с ним могут оттянуть на неопределенное время.

— А вы как думаете об этом, мистер Мартан? — спросил профессор.

Мартан пожал плечами.

— Пожалуйста, не подумайте, что я хочу отделаться от вас, — сказал он, — но я бы доверился посланному Нарайяна, во-первых, потому что Нарайян не послал бы к вам человека, не заслуживающего доверия, а во-вторых, потому что ваша безопасность гарантирована самим радж-йоги.

— Кто это радж-йоги? — спросил Андрей Иванович.

— Это лицо, обладающее такою же, если не большей, силой, как и известный вам махатма Нариндра. Вероятно, под защитой Нариндры вы чувствовали бы себя вполне безопасно?

— Конечно, — поспешил согласиться Андрей Иванович, вспомнив о приключении с тигром. — Но что это? Что это за человек?

— По всей вероятности, вы скоро узнаете его лично… Но если вы можете отложить ваше свидание с Нарайяном, я был бы рад, сагибы, если бы вы погостили у меня еще несколько времени.

— За ваше предложение, мистер Мартан, мы очень благодарны и вполне уверены, что оно сделано от очень чистого сердца, — сказал Андрей Иванович. — Но нам немедленно необходимо видеть мистера Нарайяна, так как без него мы не можем кончить дела, ради которого сюда приехали. Мы и так уже много потратили времени на бесплодные поиски, поэтому нам нужно спешить, чтобы наверстать потерянное.

— В таком случае, сагиб, люди ждут вас на дворе храма. У них есть паланкин, в котором вы спокойно можете спать во время дороги. Носильщики понесут ваши вещи, а впереди и позади пойдут вооруженные люди с факелами. Несмотря на то, что ночь очень темна, вы можете быть вполне уверены в своей безопасности.

Путешественники простились со старым брамином, и скоро маленький караван в глубоком молчании, не зажигая факелов, точно крадучись, спустился в долину, над которой возвышался храм Кришны. Чья-то заботливая рука плотно задвинула занавески паланкина. Очутившись в совершенной темноте, убаюкиваемые мерным покачиванием паланкина, наши герои откинулись на мягкие подушки своего экипажа и погрузились сначала в дремоту, а затем в глубокий сон. В просонках им слышались порой шум деревьев и крики обезьян и попугаев, разбуженных светом факелов, порой заставлял их вздрагивать далекий рев тигра, на мгновение покрывавший все голоса ночи.

Пред рассветом их разбудило неловкое положение паланкина, при котором их ноги оказались значительно выше головы. Раздвинув занавески, они увидали вокруг себя горы, снежные вершины которых уже сверкали в лучах пока еще невидимого в ущелье солнца. Кругом расстилался суровый горный пейзаж. Голые скалы, обрывистые, почти отвесные бока утесов, груды камней, обрушившихся с ближайших высот, загромождали узкую тропинку, по которой, далеко вперед и назад, растянулся караван, сопровождавший наших путешественников. По обе стороны паланкина шли люди, вооруженные копьями с широкими, блестящими остриями, тяжелыми секирами и мечами странной формы. У некоторых были ружья с небольшими треугольными прикладами. Впереди каравана, на маленькой горной лошадке, ехала какая-то темная фигура, завернутая в длинный плащ. "Не это ли радж-йоги?" подумал Андрей Иванович.

Узкая тропинка, извивавшаяся то вправо, то влево, наконец круто повернула за угол утеса и перед глазами путешественников открылась горная площадка, пространством в несколько десятков сажен, нечто вроде карниза, примкнутого к отвесному боку горы. В центре этой площадки виднелось нечто вроде монастыря, у ворот которого и остановился караван.

XV. Радж-йоги

Первое лицо, встретившее наших путников при выходе из паланкина, был Нарайян.

— Приветствую вас, джентльмены, в такой черной трущобе, куда никакие сыщики не заберутся, — сказал он весело пожимая руки приятелям. — Здесь совершенно безопасно мы можем продолжать наши занятия. Но прежде я советовал бы вам обратить внимание на грандиозный вид, который открывается с высоты этой площадки. Мы, индусы, вообще хладнокровны к красотам природы. Какой-нибудь цветник, плодовый сад, даже просто поле, засеянное рисом, производят на нас большее впечатление, чем красивейший ландшафт, на котором европеец готов проглядеть свои глаза. Пока нам приготовят завтрак, не хотите ли дойти до края площадки, откуда видны не только долины Пагора, но и благословенные равнины Индостана.

Вид на самом деле оказался поразительным: у ног наших путешественников как будто внезапно развернулась необъятная рельефная карта страны, на которой реки рисовались тонкими серебряными нитями, леса казались небольшими пятнышками причудливой формы, крошечными кусочками бархатистого мха, а города — микроскопическими белыми точками, ярко блестевшими под лучами утреннего солнышка. Тем не менее этот вид произвел не одинаковое впечатление на обоих приятелей. В то время, когда профессор стоял точно очарованный, не сводя глаз с раскинувшейся пред ним картины, и даже не находил слов, чтобы выразить свой восторг, Андрей Иванович, привыкший в своих заоблачных странствиях к подобным видам à vol d'oiseau, когда земля кажется необъятной чашей с приподнятыми краями, относился к ландшафту гораздо хладнокровнее. Его более занимала мысль о таинственном радж-йоги, под покровительством которого находились они с товарищем во время своего ночного путешествия.

— Скажите, пожалуйста, мистер Нарайян, — спросил он, когда восторги профессора несколько поулеглись, — скажите, пожалуйста, кто был этот всадник в темном плаще, ехавший верхом впереди нашего каравана?

Прежде чем ответить на этот вопрос, Нарайян на мгновение задумался, опустив глаза в землю.

— Это очень замечательная личность, — сказал он, как-то нерешительно взглянув на Андрея Ивановича.

— Радж-йоги? — быстро спросил Грачев.

— Откуда вы знаете, мистер Гречоу?

— Догадываюсь. Правда?

Нарайян промолчал, как будто углубившись в рассматривание вида.

— Разве это тайна? — продолжал расспрашивать Андрей Иванович.

— Вовсе не тайна… Но я право не знаю, как вы относитесь к подобным вещам…

— К каким вещам, мистер Нарайян? Я даже не знаю, что такое радж-йоги.

— Так вы ничего не слыхали о йогизме?

— Должно быть, ничего… Авдей Макарович, вы знаете, что такое йогизм?

— Йогизм? — повторил профессор, с трудом отрываясь от созерцания вида. — Что такое йогизм? Кажется, какая-то религиозная секта… А впрочем, мистер Нарайян это лучше знает. Объясните-ка нам, мистер Нарайян, что такое йогизм.

— Вы придаете мне слишком много значения, мистер Сименс. Объяснить, что такое собственно йогизм, я не умею, но у вас в Европе в настоящее время происходит мистическое движение, как реакция против крайностей учения материалистов. Поэтому, я думаю, что вы сами догадаетесь, что такое йоги, если припомните своих гипнотистов, магнетизеров, спиритов, теософистов и разного рода супранатуралистов.

— Но ведь это все — или бестолковые мечтатели, или шарлатаны-фокусники, — заметил профессор.

— Может быть… Вам лучше знать, мистер Сименс. Одно только могу сказать, что наши йоги, если и делают фокусы, то эти фокусы нельзя объяснить никакими доселе известными физическими или механическими законами. Примеры вы, кажется, видели уже в Нариндре…

— Так, значит, Нариндра — тоже йоги?

— Не знаю. Я хотел сказать, что йоги делают такие же чудеса, как и Нариндра. Известно ли у вас в Европе что они по произволу умирают, что их зарывают в землю, над их могилой сеют хлеб и когда он поспевает, убирают его, а затем разрывают могилу похороненного йоги и тот оживает?

— Я что-то читал об этом, — припомнил Андрей Иванович, — но я полагал, что это сказки, придуманные путешественниками для оживления их скучных книг.

— Это факт, мистер Гречоу: я могу уверить вас в этом, как очевидец. Если вы поживете здесь подольше, вы, вероятно, сами будете свидетелем подобного случая. Магабанпурский раджа, например, любитель подобного рода развлечений и всегда обставляет их с особенной торжественностью.

Олово "раджа" напомнило Андрею Ивановичу вопрос, который давно уже вертелся у него на языке.

— А что такое радж-йоги? — спросил он, — особый вид этой секты, или иерархическая степень?

— Радж-йоги значит: раджа йогов, повелитель, князь, господствующий над йогами.

— Звание это передается по наследству? — полюбопытствовал профессор.

— Сколько мне известно, нет. Он прежде всего — учитель, глава школы или секты — как хотите… Йоги — его ученики, адепты и нужно пройти довольно продолжительный искус, чтобы удостоиться чести быть принятым в их число. Но этого еще недостаточно. Внутри школы существует строжайшая иерархия знания и могущества. Только немногие из принятых в ученики достигают высших степеней, доступных йогам. Остальные всю жизнь тщетно ожидают посвящения в те тайны, которые ставят йогов так высоко над обыкновенными смертными… Но разговор наш затянулся, а вам следует позавтракать и отдохнуть…

— Позвольте еще один вопрос… Что касается отдыха, то мы спали всю ночь…

— И свежи, как розы, — пошутил профессор.

— Какой же вопрос, мистер Гречоу?

— Будем ли мы иметь удовольствие познакомиться с таинственным радж-йоги, который уже сделал нам честь, приняв под свое покровительство?

— Не знаю, сэр… Не могу вам сказать ничего определенного. Это зависит исключительно от его желания и если он не захочет, то нет силы, которая бы его заставила.

Но радж-йоги оказался доступнее, чем предполагал Нарайян. В то время, когда гости сидели за завтраком в полутемной сводчатой комнате монастыря, отведенной в их распоряжение, к ним вошел высокий стройный индус, лет 26. Его идеальная красота сразу привлекла их внимание и, — что особенно поразило их, — это редко встречающийся между туземцами цвет его волос и глаз: у него были темно-голубые глаза, переходящие почти в синий цвет, и светло-русые, слегка вьющиеся волосы. На нем было что-то вроде темно-вишневой широкой рясы, под которой виднелась голубая рубашка или блуза с воротом и рукавами, красиво вышитыми серебром. Он вошел с открытой головой: очевидно, он не носил ни тюрбана, ни платка, с которыми индусы никогда не расстаются. Он остановился у дверей и вежливо поклонился.

— Деодара Ария Суами, — сказал он мягким, симпатичным голосом, когда Нарайян, а по его примеру и оба путешественника поднялись к нему навстречу.

— Да будет благословен приход Деодары Арии Суами, — отвечал Нарайян, почтительно наклоняя голову. — Мы почтем себя счастливыми, если он разделит с нами трапезу.

— С удовольствием, — согласился Деодара.

Все снова уселись на пол вокруг низкого стола, на котором стояли самые простые туземные кушанья и узкогорлые кувшины с чистой водой. Наши друзья были так заняты таинственным гостем, что почти забыли свой аппетит, и только, как дети на ярмарке, следили за каждым движением Деодары. Между тем сам Деодара держал себя чрезвычайно просто и тотчас же, без всякой церемонии, занялся вареным рисом, запивая его глотками свежей воды. Порой, когда он поднимал глаза на своих собеседников, невыразимо мягкая, симпатичная улыбка играла на его свежих, румяных губах, слегка опушенных шелковистыми усами и бородой.

— Мы вас должны поблагодарить, мистер Деодара, — сказал профессор, — вы были нашим ангелом-хранителем во время путешествия прошлой ночью.

— Надеюсь, что сагибов ничто не беспокоило в пути? — спросил, улыбаясь, радж-йоги.

— О! Мы так крепко спали, укачиваемые движением паланкина, что не видели и не слышали ничего.

— Я очень рад. А между тем ваше ночное путешествие не укрылось от сыщиков. Так как завтрак уже кончился, то не хотите ли посмотреть, как они сейчас пройдут мимо храма?

— Но мистер Нарайян…

— Нарайян Гаутама Суами также может взглянуть на своих гонителей, потому что они будут слепы и его не увидят.

Это предложение чрезвычайно заинтересовало наших друзей и самого Нарайяна. Поэтому, когда Деодара, прочитав про себя короткую молитву, поднялся из-за стола, они все трое последовали за ним на площадку, окружавшую храм.

XVI. Предсказания

В нескольких саженях от храма проходила узкая горная тропинка, уходившая далее в горы. Близ нее лежал большой плоский камень, как будто нарочно положенный для отдыха путешественников. Деодара усадил на него своих спутников, сам сел между ними и рекомендовал не говорить ни слова, чтобы они ни увидели перед собою. Затем он стал смотреть на угол утеса, из-за которого дорога поднималась на горную площадку, занятую храмом. Вскоре из-за утеса послышались человеческие голоса и на дороге показался всадник, окруженный вооруженными людьми. Облако пыли еще мешало рассмотреть лица подходивших и только штыки и стволы ружей, сверкавшие на ярком утреннем солнце, заставляли предполагать, что это был отряд сипаев.

— Мак-Ивор! — шепнул профессор, всматриваясь в лицо всадника. Деодара укоризненно покачал головою и положил палец на губы в знак молчания. Сконфуженный Авдей Макарович умолк и только продолжал всматриваться в группу приближающихся людей.

Действительно на коне ехал Мак-Ивор. Рядом с ним шел Черпер со своими двумя ассистентами. В нескольких шагах позади тянулся отряд сипаев. Между Мак-Ивором и Черпером очевидно происходил крупный разговор.

— Чорт вас побери, сэр! — слышался сердитый голос Мак-Ивора. — За каким дьяволом вы затащили нас в эту трущобу? Где тут devie temple[62], о котором вы мне твердили? Вы видите — кругом только одни камни!

— Может быть, дальше, сэр.

— Дальше? Я это слышу уж не в первый раз.

— Вот, сэр, кажется, сидит старый факир. У него можно будет расспросить, — сказал Черпер, указывая на плоский камень.

Оба путешественника вздрогнули точно от электрического удара и тревожно взглянули на Деводару и Нарайяна. Но оба индуса сидели совершенно спокойно, не спуская глаз с приближающихся людей.

— Идите, расспрашивайте, — отозвался сердито Мак-Ивор. — Но предупреждаю: если до полудня не будет никакого толку, я оставляю вас и возвращаюсь в Магаданпур. Так вы и знайте.

Черпер вышел вперед и, поравнявшись с камнем, остановился в двух шагах от Деодары. Наши герои почувствовали себя в таком положении, как будто, прячась от погони, они вдруг очутились на открытом месте, со всех сторон окруженном врагами.

— Эй, ты, старое чучело! — крикнул Черпер, смотря на Деодару, — где тут заброшенный буддийский монастырь?

— Гляди! — отвечал Деодара.

— Я и так гляжу, старый дурак! Отвечай толком, а не то попробуешь плети… Что он — дальше что-ли?

— Дальше нет, — отвечал спокойно Деодара.

— Ну, где-нибудь в стороне?

— В стороне нет.

— Проходили по этой дороге путешественники-европейцы?

— Проходили.

— Где же они?

— Гляди.

— Ты, старый дурак, кажется, смеешься надо мной?

— Сам вы дурак, сэр, — вмешался Мак-Ивор: — зачем вы предлагаете такие вопросы, на которые он не может отвечать? Он вам сказал, что путешественники проходили, — это он видел и сказал. Но как же он может знать, где они теперь. Ясно, что их надо искать впереди… Вперед! — скомандовал он своему отряду и на рысях проскакал мимо сконфуженного сыщика.

Выждав, когда Мак-Ивор отъехал на такое расстояние, с которого не мог его слышать, Черпер разразился страшным проклятием и погрозил ему кулаком. Затем он повернулся и пошел вслед за отрядом.

— Постой! — сказал ему Деосара. — Я хочу тебе погадать.

— Убирайся ты к чорту со своим гаданием! — обругался Черпер.

— Погоди: ты узнаешь важные вещи, которые тебе пригодятся.

— Ну, говори… Только скорее…

— Я вижу у тебя на лице, что демон корыстолюбия уже выпустил когти тигра…

— Фу, чорт возьми! Эти старые дураки точно сговорились!

— Ты получил двойную цену крови, но тебе еще мало. Берегись: демон корыстолюбия растерзает тебя когтями тигра.

Черпер вздрогнул и с заметным страхом смотрел несколько времени в лицо Деодары. Затем он постарался принять спокойное выражение и засмеялся неестественным смехом.

— Все это вздор и чепуха! — сказал он, махнув рукой, и почти бегом бросился догонять отряд.

— От судьбы не уйдешь, — вздохнул Деодара, вставая. В то же мгновение Нарайян повалился без чувств на руки профессора: с ним сделался обморок от напряжения, которое он вынес, находясь в двух шагах от своего смертельного врага. Впрочем, он скоро очнулся и через полчаса три друга сидели уже над древней рукописью, усердно занимаясь ее переводом. Андрей Иванович по обыкновению писал под диктовку своих товарищей и дело быстро подвигалось вперед.

Вечером к ним в комнату снова вошел Деодара.

— Я не помешал вам, сагибы? — спросил он, вежливо наклонив голову.

— Помилуйте, мистер Деодара, мы так рады вас видеть!

— Я пришел вам сообщить, что отряд, которым командует знакомый вам офицер, воротился в Магабанпур. Но сыщики остались в горах и, вероятно, обыскивают развалины старых буддийских монастырей, рассеянные по окрестностям.

— Следовательно, мистеру Нарайяну опять приходится уходить?

— Нарайян Гаутама Суами может быть покоен. Сыщики сюда не придут. Кажется, вы читали какую-то рукопись, если не ошибаюсь?

Андрей Иванович в кратких словах рассказал Деодаре историю своего открытия и содержание переведенных страниц рукописи. Некоторые более интересные места были даже прочитаны. Каково же было удивление присутствующих, когда Деодара указал Нарайяну несколько неточностей, допущенных при переводе текста на английский язык. Когда, через несколько времени, Деодара удалился, Нарайян сказал своим европейским друзьям:

— Заметили вы, джентльмены, какие замечания сделал Деодара? Я готов думать, что содержание рукописи ему известно.

— Но как же вы это объясните?

Объяснить действительно было невозможно. На самом деле, каким образом человек, незнакомый с содержанием рукописи, мог поправлять ошибки, допущенные при ее переводе.

Между тем перевод рукописи приближался к концу. Оставалось перевести всего несколько страниц. Русские торопились скорее окончить свою работу. Случалось, что Андрей Иванович дописывался до того, что у него затекали пальцы и отказывались держать перо. Тогда его сменял профессор. Но предварительно он выпроваживал своего товарища погулять и подышать чистым горным воздухом, прозрачным, как кристалл, и живительным, как горный ключ.

В одну из подобных прогулок Андрей Иванович встретился с Деодарой. Раджа-йоги шел задумавшись, окруженный толпой своих учеников и последователей. Увидев Андрея Ивановича, он ласково улыбнулся и пригласил его сесть на ближайший камень.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал он, откидывая прядь волос, спустившуюся ему на лоб.

Как он, так и его последователи все были с открытыми головами и носили длинные волосы и длинные, широкие одежды. Андрей Иванович сел и приготовился слушать.

— То, что я вам скажу, предназначается только для ваших ушей. Поэтому я буду говорить по-русски.

— По-русски! — вскричал удивленный Андрей Иванович.

— Что же вас удивляет? Ведь мы находимся в Яшетане, а эта сторона для вас, русских, не совсем чужая. Ваша яга-баба — родом отсюда.

— Яга-баба?

— Ну да: баба-яга, баба-йоги — как хотите называйте. Ваш профессор, обладающий такой склонностью обобщать факты, вероятно, уже говорил вам об этом. Но оставим все это в стороне. Так вот видите ли, Андрей Иванович, я советовал бы вам не возвращаться более на ваш остров, или, если вы непременно этого хотите, то повремените возвращаться туда, пока Меркурий и Венера не будут видимы в созвездии Весов, Марс — в созвездии Рыб, Юпитер — в созвездии Близнецов и Сатурн — в созвездии Девы.

— Мистер Деодара, я не силен в астрономии. Поэтому я не могу сообразить, когда именно настанет такое совпадение планет и созвездий.

— Это будет тогда, когда солнце вступит в знак Стрельца… т. е. с земли будет казаться, что оно находится в этом созвездии.

— Вы говорите: в знак Стрельца? Это кажется соответствует ноябрю месяцу?

— Да.

— И вы хотите, чтобы я до ноября месяца не возвращался на остров Опасный?

— Я могу только советовать.

— Какие причины побуждают вас к подобному совету? И притом, что я буду делать в течении целых пяти месяцев?

— Я отвечу вам сначала на второй вопрос. Как не найти, что делать? Путешествуйте. Вы имеете к тому все средства: вы богаты. Наконец, помогите вашему другу в его ученых изысканиях: вы сохраните для мира следы исчезающей культуры и прославите свое имя.

— Но мои открытия и без того дают мне право на бессмертие…

— Бессмертие! Какое это странное, самонадеянное слово! Но пусть будет так! Ничто не помешает вам сделать другие открытия.

— Но меня всецело занимает мое открытие на острове Опасном. Ни о чем другом я не могу думать.

— Да, я это знаю и это вас погубит.

— Погубит?

— Да, будет причиной такого горя, какого вы не в состоянии будете перенести.

— Как вы можете это знать?

— Это трудно объяснить. У вас, в Европе, кажется, известно, что грядущие события могут отбрасывать от себя тень или скорее свет, подобно тому, как восходящее солнце высылает впереди себя слабые лучи рассвета. Некоторые люди в состоянии видеть эту тень или этот свет, предшествующий событиям.

— Кажется, точно таким образом объясняют способность ясновидения, довольно распространенную в Горной Шотландии.

— Так вот видите ли, мой добрейший Андрей Иванович, я тоже в состоянии уловить эти слабые лучи, которые недоступны зрению большинства людей и, благодаря такой способности, могу вам предсказать, что на острове Опасном — если вы не воспользуетесь моим советом — вас ожидает большое горе.

— Знаете ли, мистер Деодара, что не вы первый делаете мне подобное предсказание?

— Весьма возможно, потому что не я один одарен такою способностью. Еще раз повторяю, что вас ожидает большое горе. Но вы можете его избежать.

— Отложив поездку на остров до ноября?

— Да… А всего лучше, если не будете читать последних страниц вашей рукописи.

— Но разве вы знаете, что в них содержится?

— Я предвижу.

— Это невозможно!

— Невозможно? Как вы можете знать, что возможно и что невозможно? Если бы до изобретения микроскопа кто-нибудь сказал, что в капле воды находятся мириады живых существ и человек будет в состоянии рассмотреть не только их наружный вид, но и внутренние их органы, изучить их питание и размножение, — ведь тогдашние мудрецы сказали бы, что это невозможно? А между тем, теперь существует целая наука, изучающая совсем невидимых существ, потому что эти коки, микрококки, бациллы, бактерии оказывают громадное влияние и на человеческий организм, и на всю органическую жизнь земного шара. Если бы тем же мудрецам предсказали, какую роль будет играть электричество в виде телеграфа и телефона, они, конечно, сказали бы тоже: невозможно. Жалкие мудрецы, желающие ограничить своим "невозможно" то, что безгранично и бесконечно! Разве не ваш знаменитый Огюст Конт, творец позитивной философии, сказал, говоря о пределах астрономии и физики, что изучить химический состав небесных тел никогда не будет возможно? Но явился спектральный анализ и над этой невозможностью теперь смеются дети… Нет, не говорите никогда: "это невозможно", или ограничивайте всегда словами: "в данный момент, при существующей сумме знаний"… Но последних страниц вашей рукописи я все-таки просил бы вас не читать.

— Это почему?

— Потому, что если вы их прочитаете, то не послушаетесь моего совета, немедленно отправитесь на остров и…

— Что "и"?

— Погибнете.

— Вы меня пугаете, мистер Деодара.

— Нисколько. Посмотрите на меня: видно ли во мне желание вас напугать? Нет, мне вас от души жаль и я искренне желал бы вас спасти.

Андрей Иванович взглянул в лицо Деодара: его синие глаза смотрели так ласково и грустно, улыбка его была так печальна, что сердце Грачева невольно сжалось предчувствием какой-то беды.

— Но я не могу, — сказал он после непродолжительного колебания, — я не в силах не дочитать рукописи.

— Я это знал. Вы не в силах будете следовать моему совету. Я в тысячный раз убеждаюсь, что никакие наши усилия не могут изменить того, что должно быть. Логика событий неумолима, роковой закон необходимости царствует над миром.

Он грустно пожал руку Андрея Ивановича и ушел, окруженный своими учениками.

ХVІІ. Нападение

Если бы Андрей Иванович даже и вздумал последовать совету Деодары и отказался бы дочитать рукопись, то на это ни за что не согласился бы Авдей Макарович, да пожалуй и Нарайян: такой захватывающий интерес имели для них последние страницы рукописи. Поэтому, несмотря на предостережение Деодары, они все трое с какою-то лихорадочной поспешностью продолжали трудиться над переводом рукописи.

Наконец перевод был кончен, проверен еще раз и окончательно исправлен. Роль Нарайяна кончилась, европейские сагибы должны были расстаться со своим индийским другом. В продолжение нескольких недель общей работы они так свыклись, сжились с ним, успели так его полюбить, что разлука с ним была для них далеко не легкой. Но профессор рвался в Европу, чтобы как можно скорее опубликовать древнейший из известных алфавитов, обработать и издать в свет составленные им грамматику и лексикон первобытного арийского языка и, наконец, напечатать текст рукописи, открытой Андреем Ивановичем с переводом его на английский и русский языки. Это была такая грандиозная задача, для исполнения которой профессор не задумался бы пожертвовать собственной правой рукой, если бы это было нужно для успеха дела. Кроме того, у него была громадная поэма, писанная на листьях зонтичной пальмы, одного издания этой поэмы было достаточно, чтобы высоко поставить его имя среди имен известнейших европейских ориенталистов. Поэтому он горячо расцеловался с Нарайяном, даже слегка прослезился, но ни одним лишним днем не согласился пожертвовать для него в этой горной трущобе.

Что касается Андрея Ивановича, то он еще сильнее, чем профессор в Европу, стремился на свой остров Опасный. То, что он узнал из последних страниц рукописи, заставило его забыть не только все предсказания и советы Деодары, но, кажется, все на свете, кроме своего Гиппогрифа, который ожидал его в разобранном виде, забитый наглухо в ящиках, в Калькутте, на даче мистера Крауфорда, и должен был перенести его на крыльях ветра на остров Опасный. Напрасно Авдей Макарович звал его в Европу, чтобы помочь ему при издании рукописей. — Андрей Иванович формальным актом передал своему товарищу все права на рукопись, присоединив к этому акту чек на значительную сумму, которую заставил профессора принять на издание рукописи грамматики, словаря, поэмы, писанной на листьях зонтичной пальмы, и на другие ученые издания, которые он найдет нужным предпринять. Для себя он удовольствовался только тем, что списал в записную книжечку последние страницы рукописи. Эти страницы должны были служить ему путеводной нитью, талисманом, способным отворить двери рая…

Таким образом, еще до рассвета, из ворот старого буддийского монастыря выступил караван наших путешественников под предводительством того самого индуса Оджали, который был послом от Нарайяна, предъявившим профессору половину сломанной черепаховой спицы. Караван направился совершенно другою дорогой по горной плоскости и, оставив далеко внизу долину, в которой расположен монастырь Мага-Кришну, спустился прямо к Магабанпуру, прошел мимо его южных ворот и вышел на старую дорогу, ведущую к станции Наги-Девты.

Оставалось перевалить через узкий и извилистый горный проход, чтобы достигнуть долины, в которой лежала станция Наги-Девты. Но в то самое время, когда путешественники поравнялись с продольным ущельем, выходящим с севера на этот проход, как оттуда раздались крики: "вот они!" — и вслед затем караван был окружен толпою вооруженных сейков. К удивлению своему, путешественники в предводителе этой толпы узнали Черпера. Произошел невообразимый переполох: кричали погонщики и проводники, ржали лошади, раздалось даже несколько выстрелов. Оджали был стащен с седла и связан, несколько сейков повисли на удилах лошадей Андрея Ивановича и профессора, товарищи их принялись грабить багаж путешественников. Выведенный из себя этим наглым насилием, Андрей Иванович, ударив нагайкой коня, смял двоих сейков, старавшихся его удержать, и подскакал к Черперу. Профессор последовал его примеру.

— Негодяй! — вскричал Грачев, отвешивая сыщику полновесный удар плети, — вы дорого за это поплатитесь! Оставьте нас и убирайтесь к чорту с вашими разбойниками.

— А, сэр, — заревел Черпер, отирая капли крови, выступившей на лице, — за этот удар вы мне заплатите лишнюю сотню фунтов.

— Ни одного фартинга! Развязывайте сейчас же Оджали и возвратите нам ящики с бумагами!

— Как бы не так! Так я и поверил, что это какой-то Оджали! Нет, уже теперь не увернуться вашему приятелю от пенькового галстука, несмотря на его маскарад! А вы, сэр, если не хотите просидеть несколько месяцев в плену у моих друзей, напишите сейчас чек на 10000 фунтов и убирайтесь подобру-поздорову.

— Скорее вас повесят, вместо Нарайяна, чем вы получите от нас хоть пенни!

— А вот увидим! Эй, люди! Стащите-ка с лошадей этих господчиков да скрутите их покрепче. Это русские шпионы!

Оба друга вынули револьверы и решились защищать свою свободу до последней крайности. Но что можно было сделать двоим против дюжины диких разбойников, к тому же еще уверенных в безнаказанности? Уже зверские лица окружили их со всех сторон, грозя своими кривыми саблями и искривленными кинжалами… Андрей Иванович нажал боевую пружину револьвера, готовый размозжить голову первому попавшемуся негодяю, но, по счастью, до этого не дошло: в это самое мгновенье случилось что-то такое, что заставило все эти зверские лица побледнеть от страха и с жалобными криками: "ракхаза! ракхаза!" рассыпаться в разные стороны. Не успел Андрей Иванович оглянуться, чтобы узнать причину этой тревоги, как на дорогу выпрыгнул громадный королевский тигр, вонзил свои острые когти и зубы в тело несчастного Черпера и с грозным ворчанием унес его в горы. Все это совершилось так быстро, что только кровь несчастного указывала направление, в котором скрылось ужасное животное. Предсказание Нариндры и Деодары исполнилось в точности: демон корыстолюбия растерзал Черпера когтями тигра.

XVІІІ. Разлука

Первым опомнился профессор. Взглянув случайно в ущелье, он увидел сейка, убегавшего вдали между камнями, загромождавшими узкую тропинку: на плече у сейка был один из ящиков расхищенного у путешественников багажа. Это напомнило Авдею Макаровичу его невознаградимую потерю.

— Рукописи! Наши драгоценные рукописи! — вскричал он, шпоря лошадь и бросаясь в ущелье, вслед за убегавшим сейком.

Но Оджали, неизвестно каким образом распутавший себе руки, вскочил с земли и повис на узде профессорского коня.

— Сагиб, сагиб! — кричал он, волочась по земле, — куда ты? Тебя там убьют! Остановись!

Андрей Иванович подъехал на помощь Оджали.

— Куда вы, в самом деле, Авдей Макарович? — вскричал в свою очередь Грачев, удерживая за руку вырывавшегося профессора: — ведь там целая дюжина этих разбойников!

— Хоть бы тысяча дьяволов! — бесновался профессор, стараясь вырваться.

— Да полноте же! Опомнитесь! — уговаривал Грачев. — Разве возможно нам двоим справиться с толпой вооруженных разбойников?

— Но рукописи! Наши рукописи! Моя грамматика, лексикон! Поэма, писанная на листьях зонтичной пальмы! — восклицал почти в отчаянии Авдей Макарович.

— Во всяком случае вдвоем мы не в состоянии их выручить. Нужно обратиться к постороннему содействию. Нам, вероятно, поможет Мак-Ивор… Наконец, у нас есть Деодара!

— Но ведь, батенька, они унесут их в горы, скроют их в какой-нибудь недоступной трущобе!

— Очень они нужны безграмотным сейкам! По всей вероятности они горько разочаруются, когда увидят, чем набиты наши ящики.

— В таком случае нужно сейчас же ехать в Магабанпур. Поскачем же, батенька, не теряя минуты!..

— Поскачем, только не в Магабанпур, а в Наги-Девты.

— Зачем в Наги-Девты? Ведь Мак-Ивор в Магабанпуре?

— Мне не за чем ехать в Магабанпур.

— Но ведь ваша же рукопись…

— Мне ее пока не нужно. Я списал себе, что мне понадобится.

— Послушайте, коллега! Ведь это измена делу! Вы бросаете вашу рукопись на произвол судьбы. Неужели вы так мало цените ваше открытие?

— Вовсе нет… и вот вам доказательство: я еду его довершить. А что касается рукописи, то, когда вы ее отыщете, она будет в лучших руках, какие я могу только пожелать.

— А если я ее не отыщу? Если перевод пропал?

— Тогда выпишите из России остальные снимки или, пожалуй, самый оригинал и делайте новый перевод. Вы знаете, где найти Нарайяна.

— Я так и сделаю… Но поэма на листьях зонтичной пальмы!

— Вы ее найдете: вам помогут Мак-Ивор и Деодара.

— Вы правы, батенька… Деодара, если только захочет, сыщет ее на дне моря. Итак, решено: мы здесь расстанемся — я направо, вы налево.

— Но как же мы разделим проводника? И притом, если я даже уступлю его вам, пускаться в горы вдвоем по моему рискованно… Спросите-ка Оджали, Авдей Макарович, как он об этом думает?

Оджали советовал ехать в Наги-Девты, составить новый караван и нанять побольше вооруженных проводников. Иначе, как уверял он, дорога в Магабандур небезопасна. Авдей Макарович должен был согласиться с его доводами. Еще раз посмотрел он печально в ущелье, в котором исчезли его драгоценные рукописи, вздохнул глубоко и поехал в Наги-Девты, вслед за Грачевым.

Сидя за ужином, в ожидании поезда, друзья окончательно определили свой будущий образ действий. Андрей Иванович передал Авдею Макаровичу все имевшиеся при себе деньги, оставив для себя ровно столько, сколько нужно было на проезд до Калькутты. Затем, по приезде в Калькутту, он обещал сделать перевод в Магабанпур, на имя профессора, всей имевшейся в Калькуттском банке суммы, так как в его воздушном путешествии на остров Опасный денег ему не понадобится. После этого, на случай пропажи рукописи и перевода, Андрей Иванович написал в Петербург требование о высылке Авдею Макаровичу другого экземпляра снимков с алюминиевых таблиц, а если понадобится, то и самых таблиц, которые в том же письме передавал в полное и безотчетное распоряжение профессора. Наконец, под влиянием предсказаний Деодары, он пожелал распорядиться своим капиталом, хранившимся в Государственном Банке. Он взял лист бумаги и написал своим твердым, красивым почерком:

"Во имя Отца, Сына и Св. Духа! Отправляясь в опасную экспедицию, исполненную непредвиденных случайностей, весь свой благоприобретенный капитал, помимо своих родственников, которые достаточно обеспечены родовым моим имуществом, завещаю в пользу высших учебных заведений (здесь были поименованы все русские университеты, институты: технологический, горный, инженерный; академии: медицинская и агрономическая, женские медицинские и высшие курсы и т. д.), кроме того, такую-то часть капитала назначаю на образование 100 стипендий для недостаточных молодых людей, учащихся в высших учебных заведениях. Душеприказчиками для исполнения этого завещания назначаю профессора С.-Петербургского университета Авдея Макаровича Семенова и доцента того же университета, доктора Карла Карловича Ликоподиума".

Затем, подписав этот документ, он передал перо Авдею Макаровичу.

— Что это такое, батенька? — спросил тот, глядя на бумагу.

— Прочтите и подпишите.

— Да ведь это завещание.

— Ну, что же? Нужно же куда-нибудь употребить деньги…

— О каких опасностях вы тут говорите?

— Да мало ли какие могут встретиться на пути… Может лопнуть или загореться аэростат, молния может ударить в него, наконец ураган может занести туда, откуда не выберешься.

— Ах, коллега, коллега! Ехали бы вы лучше в Европу…

— Об этом нечего говорить. Alea jacta est![63] — Вы видите, и я умею иногда пользоваться латынью… Ну-с, вы подписали? Теперь нужно попросить подписать этих двух джентльменов, которые там пьют херес с содовой водою.

Эти джентльмены оказались англиканским пастором и полковником американской службы, путешествовавшими по Индии ради развлечения. Увидя, в чем дело, а тем более увидев внушительные цифры, фигурировавшие в завещании, они с готовностью согласились подписаться в качестве свидетелей и потом горячо пожали руки завещателю и душеприказчику. Впоследствии Андрей Иванович засвидетельствовал это завещание у русского консула в Калькутте, но затем — дальнейшая судьба его неизвестна. В то время, когда, в ожидании поезда, Андрей Иванович устраивал свои дела, верный Оджали бегал по соседним деревням, составляя новый караван и нанимая лошадей и вооруженных проводников для поездки в горы. Дело шло настолько успешно, что наши друзья почти одновременно могли двинуться в путь: один с курьерским поездом, уходившим на юг, другой верхом по только что пройденным горным дорогам, на север к Магабанпуру и, может быть, далее через Пагор к Ягистану.

Проводив Андрея Ивановича в вагон первого класса, профессор горячо обнял и расцеловал его по русскому обычаю со щеки на щеку и долго еще жал ему руку.

— До свидания, коллега! До свидания в Европе! — кричал он, стоя уже на платформе и махая платком вслед уходящему поезду. Не то от напряжения, с которым он смотрел на уносящийся поезд, не то от другой причины что-то стало ему туманить зрение. Подавив тяжелый вздох и точно стыдясь какой-то слабости, профессор отвернулся к стене и вытер глаза носовым платком, затем спрятал его в карман и отправился садиться на лошадь, которую Оджали уже держал под уздцы. Караван тотчас же двинулся в горы. Но профессор не раз оглянулся в ту сторону, куда поезд умчал Андрея Ивановича. Предчувствие говорило ему, что они никогда уже не увидятся на этом свете, и ему сделалось так тяжело и грустно, что он совершенно апатично слушал болтовню Оджали, чувствуя какую-то странную пустоту, точно то дело, которое до этой поры его так сильно занимало, вдруг потеряло для него всякий интерес.

Между тем Андрей Иванович, послав последний привет Авдею Макаровичу, отошел от окна и осмотрелся кругом: он был один в вагоне, предназначенном для европейцев, и мог свободно расположиться, как дома. После долгого и тревожного пути верхом ему было приятно отдохнуть на мягкой и удобной мебели, кроме того, ему хотелось побыть одному, чтобы на просторе обсудить еще раз задуманное им предприятие. Все было так определенно обозначено в рукописи, что он не мог сомневаться в успехе. Конечно, в этом было много чудесного, почти невероятного, но, прожив несколько месяцев в Индии, он уже перестал скептически относиться к той таинственной области, которую прежде, в своем наивном самомнении, считал невозможной. Многое, что он прежде находил выдумкой праздной фантазии, в последнее время он должен был признать за существующие факты. Кроме того, теперь ему часто приходили на ум слова Деодары, высказанные по поводу заявлений о невозможности того или другого факта: действительно, из того, что лучшими умами еще недавно считалось за невозможное, сколько теперь сделалось возможным! Все чудеса, о которых говорилось в арабских сказках, стали уже простым реальным фактом, не способным никого удивить: чудесная зрительная труба, драчун-дубинка и ковер-самолет перешли уже в действительную жизнь и, кроме того, есть многое такое, что и не снилось даже пылкой фантазии араба. В виду этого нет никаких оснований не доверять рукописи. Если многое, что теперь существует, было неизвестно прежде, то и наоборот, что неизвестно теперь, могло быть известно прежде, только знание это погибло вместе с исчезнувшей цивилизацией и, может быть, именно ему назначено судьбой воззвать к новой жизни это забытое знание. Как хорошо он сделал, что списал для себя последние страницы рукописи! Что бы он стал теперь делать? Ждать, пока вышлют из России другой экземпляр снимков и затем переводить снова? Но в это время он наверное сошел бы с ума от нетерпения. Сидя в вагоне, он ощупал боковой карман сюртука, с целью удостовериться, целы ли драгоценные страницы, и затем вынул их, чтобы перечитать снова.

XIX. Остатки рукописи

Это все, что осталось от утраченной рукописи!.. Нет, впрочем, не все! Остались еще первые страницы, переведенные Андреем Ивановичем на русский язык. Он задумал этот перевод для будущего издания рукописи, но изменившиеся обстоятельства, а главное — неожиданные факты, о которых сообщается в конце рукописи, помешали ему докончить начатую работу. Кроме того, у него было несколько отрывков, несколько неудавшихся черновых, перевод которых был потом переделан и, наконец, — последние страницы рукописи, переписанные им для себя особо. Андрей Иванович подобрал эти отрывки в последовательном порядке и погрузился в чтение. Вот эти строки:

— "Я жрец великого Бога, в котором начало, продолжение и конец всего существующего в мире. Я жрец великого Бога, который тройствен в своем проявлении во вселенной: в созидании, охранении и разрушении всего живущего, но единичен как отец и источник жизни, ибо из всякого разрушения возникает новая жизнь, ибо конец старого знаменует начало нового. Я жрец великого Бога: народ зовет меня Алушти и это справедливо, ибо я присутствовал, по крайней мере, мыслью, при создании этого мира, видел его развитие, процветание и увядание, теперь я вижу его разрушение и верю, что из этого разрушения произойдет начало нового мира, но я не увижу его, ибо я не желаю этого.

Я родился в старом мире, жил в нем и с ним вместе умру, хотя и в моей власти пережить его. Но я умру вместе с ним, ибо все лучшее, что привязывало меня к жизни, умерло. Я мог бы воззвать к жизни бесценнейшую для меня жизнь, которая находится теперь в оцепенении, но я не сделаю этого, ибо это навлекло бы на меня проклятие горшее всех проклятий, которые тяготеют надо мною.

Божественная Ариасвати! Я — жрец великого Бога, ежечасно, ежеминутно молюсь тебе, сжигаю перед тобою священные благовония, но я не воззову тебя к жизни. Если мне, с моей очерствелой душой, тяжело и страшно видеть это медленное, но постоянное и неотразимое разрушение нашего мира, — каково это было бы тебе, трижды рожденная, вечно юная богиня-дева? Каково было бы тебе видеть разрушение и погибель всего дорогого и любимого, с чем ты слилась душою, чем ты жила в этом мире? Разве может быть для тебя утешением то, что на развалинах этого мира возникнет новый, быть может, лучший? Кто скажет мне, какое место займешь ты в этом новом мире? Что, если вместо радости и наслаждений, ты встретишь в нем несчастье и горе, если, вместо благословения, ты найдешь поругание? Все возможно в круговороте живущего, все это бывало и в нашем мире. Нет, божественная Ариасвати, я слишком виноват перед тобою, чтобы навлечь на тебя еще новые страдания. Пусть лучше погрузишься ты в небытие, вместе с разрушающимся миром… Но будет ли это для тебя небытием, тем небытием, в которое погружается все живущее и умирающее и из которого, волей великого Бога, достойное вызывается к новой жизни, к новому рождению? Я не знаю этого. Это сомнение страшно мучает меня и отравляет мне те немногие дни, которые мне осталось прожить с разрушающимся миром. Я не знаю, не на веки ли я приковал твой дух к твоей телесной оболочке, сделав эту оболочку неразрушимою, и возможно ли для тебя четвертое рождение, прежде разрушения твоей телесной оболочки? Что если этим я нарушил законы великого Бога, управляющие вселенной? О, горе мне! Жрец великого Бога, которого целый ряд поколений, уже отошедших в небытие, называл Амрити и считал кладезем премудрости и знания, я знаю в этом деле не более младенца!.. Нет! И это еще много: я знаю меньше этого младенца, ибо младенец помнит свое прежнее существование, а я уже не помню и не знаю его. Я только знаю то, что я дважды рожденный, — но чем я был раньше этого рождения, я забыл и не знаю… Горе мне, если я нарушил законы великого Бога, управляющие вечной цепью рождения, уничтожения и возрождения! Отуманенный безрассудной страстью, я позволил себе необдуманный поступок и теперь терплю невыносимые мучения. Душу мою разрывают неразрешимые сомненья. Как злая болезнь, они подтачивают мои силы, обрывая одну за другой нити моего существования, и я предвижу, что не далек час, когда смерть внезапно поразит меня у ног твоих, божественная Ариасвати.

Как путник, стоящий на перекрестке нескольких дорог и не знающий, по которой следовать, так и я, мучимый сомнением, колеблюсь и не знаю, на что решиться. Должен ли воззвать тебя к жизни, божественная Ариасвати, теперь, но горе и страдания, чтобы ты вместе с разрушающимся миром обратилась в небытие, из которого в свое время будешь вызвана волею великого Бога к новому рождению? Или я должен ждать создания нового мира и тогда вызвать тебя к жизни? Или же, наконец, мне следует оставить тебя в настоящем твоем состоянии, но тогда, быть может, для тебя невозможно будет четвертое рождение и ты таким образом по моей вине будешь осуждена на вечное небытие? Кто разрешит мне эти неразрешимые загадки?

Великий Бог, тройственный и единый, Бог начала, продолжения и конца, Бог создания, сохранения и разрушения! Как слабое смертное существо, я не раз, увлекаемый страстью, нарушал твои вечные законы и частица твоего дыхания, заключенная в моей груди, горько упрекала меня за такое осквернение храма, в котором она заключена. Но ты милосерд… Когда, обуреваемый сомнениями и упреками твоего дыхания, я лежал на полу храма перед священным твоим изображением долгие ночи, ты внушил мне, что я, мнивший, будто имею свободную волю и поступаю по собственному желанию, в сущности всегда и во всех поступках подчинялся закону роковой необходимости, непреложно господствующему над миром, и когда мне казалось, что я делал что-либо по своему хотению, на самом деле я исполнял только те предначертания, которые были вложены в меня при самом рождении высшей волею, правящей вселенной. Я унаследовал эти предначертания от бесконечного ряда моих предков в виде способностей и характера, в виде наклонности к добру или злу, словом — в виде известного склада ума и качества души, которые заранее определяют всю последующую судьбу человека, все его поступки и действия, все его пороки и добродетели. И я понял тогда, что я не мог стать на дороге существа, которое выше меня, не мог управлять его судьбой по собственному усмотрению, ибо все грядущее этого существа было заранее определено высшей волей, на основании закона роковой необходимости, в котором никакая случайность не может изменить ни одной йоты. Но можем ли мы, слабые смертные, распознавать намерения высшей воли хотя затем, чтобы согласовать с ними свои поступки? По счастью, высшая воля дала нам эту возможность, как по виду вечернего неба узнают, каков будет завтрашний день, как причина обусловливает следствия, так по прошедшему и настоящему возможно предузнавать грядущее. Рассматривая проявления высшей воли в прошедшем и настоящем, мы можем разгадать ее намерения в будущем. Таким образом, погружаясь в глубину веков, я вижу, что все слабое, уродливое, негодное вымирает, что сильное, красивое, даровитое повсюду берет верх и, если умирает в свой черед, то только затем, чтобы уступить место еще лучшему, прекраснейшему, даровитейшему. В этом состоит закон мировой справедливости"…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Я вижу, что мир постепенно развивается, совершенствуется, и понимаю, что в этом состоят предначертания высшей воли. Поэтому Ариасвати, как воплощение всего прекрасного и высокого на земле, не может погибнуть, не может обратиться в небытие, ибо это было бы противно высшей справедливости, следовательно, противно намерениям высшей воли. Я слишком долго жил, чтобы не понимать этого. Я родился в тот год, когда хвостатая звезда потрясла основания земли, когда вся утроба земная всколебалась от ужаса и на следующий день солнце взошло на западе и на востоке закатилось. Такие перевороты случались и прежде. Подобный случай был в царствование древнего Прадаксы — не того, о котором я буду говорить, а 15000 лет назад, как сказано об этом в летописях нашего храма. Мозг мой был способен воспринять все знания человечества, накопившиеся в течение длинного ряда веков, и приобрести еще новые, которые ставят меня высоко над всеми окружающими меня людьми. Но душа моя была мутна, обуреваема низменными страстями, искра божества, составляющая ее сущность, едва тлела в ней под толстым слоем тела, и только теперь долгие годы страданий и тяжелого одиночества помогли ей разгореться в светлое пламя, при помощи которого я ясно вижу свои заблуждения и оплакиваю роковые ошибки, которые сделали меня недостойным той, которую я любил более жизни. Я сознаю, что я должен умереть, хотя в моей власти тянуть эту постылую жизнь до бесконечности. Я должен умереть, смертный холод могилы будет для меня искуплением и, быть может, возродясь через тысячи веков к новой жизни, я еще найду ее и буду тогда ее достоин…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Таким образом, возрастая и укрепляясь, Ариасвати сделалась любимицей всего народа. Красота ее развивалась с каждым днем. Как пышная роза, цвела она и наполняла весь мир благоуханием своей чистоты и непорочности. Чудесной силою взгляда она смиряла надменные сердца, отгоняла злые помыслы, возвышала огрубевшие души. Жестокие воины, привыкшие проливать человеческую кровь, у ног ее складывали окровавленное оружие и по мановению ее бровей готовы были променять его на посох смиренного пастуха, мирно пасшего свои стада. Воинственные обитатели пустыни возмутились против царя Прадаксы за то, что он не позволил им напасть на низкорослых Ведов и завладеть их плодородной страною, — но достаточно было одного взгляда божественной девы, чтобы они раскаялись и покорно воротились в пустыню пасти своих верблюдов, коз и лошадей. Самые звери покорялись ее взгляду: свирепые тигры ползли к ее ногам и смиренно пресмыкались во прахе. Но когда взгляд этих глаз загорался гневом, в них была смерть. Горе тому, на кого падал этот взгляд! Никакая сила не могла спасти несчастного: он умирал, как пораженный небесным громом"…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Я думал о ней дни и ночи. В храме, во время молитвы, и ночью, при свете лампады, над письменами древнего мудреца, я видел только ее небесный образ, слышал ее чудный голос, ощущал аромат ее волос и одежды. Я ни о чем не мог думать, ничего не понимал и весь мир для меня сосредоточивался в одной Ариасвати. Но она смотрела на меня только, как на своего старого учителя: она уважала меня, но чувство любви было далеко от нее. Я был уже стар. Когда я сделал свое бессмертное открытие, морщины, спутники тяжелых умственных трудов и ночных бдений, уже избороздили чело мое, волосы поредели на голове и черные кудри подернулись серебром седины. Мое открытие могло остановить смерть, но не в силах было воротить мою утраченную молодость. Я был слишком стар для нее. К несчастью, требования сердца, которым я не давал воли прежде, поглощенный своими трудами, проснулись теперь с удвоенной силой. Они терзали меня днем и ночью, как коршун терзает окровавленный, еще трепещущий труп. Кто не испытал поздней, безвременной любви, тот не поймет моих мучений! Я понимал, что, как мужчина, я для нее не существую, и это еще сильнее разжигало мою страсть. Я следил за ней повсюду. Но я сохранил еще настолько в себе ума (может быть, это была привычка к жреческому лицемерию), что скрывая свою любовь, я не хотел казаться смешным. Поэтому я следовал за ней тайно, надев, чужие волосы и переодевшись в платье земледельца или воина. Часто, закутавшись в темный плащ, я стоял на дороге, по которой она должна была пройти, окруженная поющими девами и юношами, играющими на арфах и флейтах. Я следовал за ней на праздники жниц и пастухов, сопровождал на охоты и прогулки. Я не спускал с нее глаз и чувствовал, как дрожит каждый нерв в моем теле, как бьются вздувшиеся жилы, точно кровь хочет разорвать свои путы и вырваться на волю"…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Началось нравственное падение. Я стал думать о бесчестных средствах, с помощью которых можно было бы достигнуть удовлетворения моей страсти. Я знал многие травы, сок которых был способен возбуждать страсть и любовь. Приготовить любовный напиток было легко. Несколько ночей я собирал влажные травы и выжимал их в сосуд. Затем прибавив сюда известные мне земли, камни и части некоторых животных, я сварил зелье, способное привести в неистовство тысячи жен. Несколько капель этой жидкости, попавших на тело, было достаточно, чтобы возбудить любовь и желание. Но поруганный закон справедливости жестоко посмеялся надо мною. В тот самый миг, когда я готов был совершить преступление, один из юношей, окружавших Ариасвати, ударил меня по руке: кувшин разбился и жидкость пролилась на престарелую жрицу Земли. Я заметил ее глаза, устремленные на меня с ужасом, но лишь только волшебная жидкость облила ее тело, как в этих глазах загорелась безумная страсть. Убегая, я слышал, как она гналась за мной до самого храма. С тех пор она стала преследовать меня повсюду и никакие переодевания не могли скрыть меня от ее глаз, изощренных страстью. Только внутри храма, охраняемый толпою жрецов и служителей, я чувствовал себя в безопасности"…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Я решился воспользоваться случаем. Когда солнце вступило в знак Скорпиона, бездождие и засуха достигли высшей степени. Поля и луга почернели от зноя, растения выгорели и жгучий ветер разнес их останки вместе с облаками пыли. Пересохли источники вод, реки и озера обмелели. Над раскаленною землей, как траурное покрывало, повисла свинцовая мгла, сквозь которую тускло светило солнце. Но мгла эта не могла смягчить его жгучих лучей. Высохшие деревья загорались сами собою, и дым от горящих лесов разносился по окрестности. Наступавшая ночь не приносила прохлады. Зловещий Сириус в созвездии Большого Пса грозно смотрел на землю своими кровавыми глазами. Над горизонтом поднимался тусклый, точно облитый кровью шар луны, предвещая новые бедствия. Животные ревели, мучимые зноем и жаждой, которую не могли утолить: они пили до того, что раздувались и погибали в мучениях. Люди, покрытые потом и пылью, ходили как тени, и самая студеная вода не могла залить их мучительной жажды. Катаясь по земле в страшных мучениях, извергали они все содержавшееся в их желудках и умирали в страшных судорогах. Повсюду, в домах, на улицах, на площадях, в садах и на полях лежали неубранные трупы, испускавшие зловоние и смрад. Живые не успевали хоронить мертвых, и часто могильщик сам падал мертвым в только что вырытую им могилу. Всеобщее уныние и страх распространились над всем Ариастаном. Черные племена на юге и западе, узнав о нашем несчастье, возмутились и двинулись на нас войною. К довершению беды, умер царь Прадакса, изнуривший себя усиленными трудами, ухаживая за больными и спасая погибавших. Вслед за ним умерла царица Прадаксина, не вынесшая постигшего ее горя. Ариасвати осталась сиротою. По законам мирного времени, она должна была бы наследовать царскую власть. Но в смутное время, во время войны и раздоров, по закону царем должен быть мужчина. Поэтому, уступая требованию народа, правители земель и судьи собрались на вече в присутствии Ариасвати выбрали царем ее двоюродного брата, Дивадару, правителя горной страны. Ариасвати одобрила выбор и передала новому царю знаки царского достоинства. Но, принимая эти знаки, Дивадара объявил избирателям, что он соглашается нести бремя царской власти только на время, пока свирепствуют над Ариастаном война, голод и мор. Когда же мир и спокойствие будут восстановлены в государстве, он передаст свою власть Ариасвати, так как по праву рождения она должна быть царицей Ариастана. Вече нашло, что Дивадара поступает справедливо, и громкими криками выразило свое одобрение.

Немедленно же по избрании, Дивадара повелел мне, чтобы назавтра весь народ был собран в храмах для умилостивления гнева богини. Сила земли разнесла царскую волю по всем концам государства и на утро все храмы осветились ее светом, наполнились благоуханием дорогих курений и унылый народ собрался молиться об избавлении его от бед и горя, обрушившихся над всем государством. Я до того низко пал, что задумал воспользоваться этой торжественной минутой, чтобы привести в исполнение свой бесчестный замысел. Я хотел хоть только надругаться над Ариасвати: проткнуть ей уши и вдеть серьги, чтобы каждый видел, что она моя раба. Стоя на первосвященническом месте, я принес умилостивительную молитву и потом упав ниц, покрыл голову воскрылием ризы и устами богини возвестил народу, что для умилостивления необходимо, чтоб Ариасвати вступила в число жриц богини. Поднявшись, я видел, как бледную, растерянную Ариасвати поддерживали окружающие ее женщины. Но в это время я услышал позади себя шаги, и мужественный голос Дивадары произнес: "Отец жрецов, дозволь и мне, отцу народа, принести умилостивительную молитву на священном месте". Заметив, что я колебался уступить ему свое место, он продолжал тем же громким мужественным голосом: "Подобно предшественникам моим, как царь царей и отец народа, я имею право в годину народных бедствий, по закону, молиться на священном месте, на котором в обыкновенное время молится первосвященник. Не препятствуй же исполнению закона, ибо теперь я считаю долгом воспользоваться своим правом".

Закон и обычай были за него и потому я должен был уступить. Я сошел со своего места и он тотчас занял его. Стоя в двух шагах от него, я слушал, как громким и трогательным голосом он молил богиню умилостивиться над неповинными девами, над безгрешными младенцами, прося, чтобы гнев богини обратился на тех, кто лицемерием и обманом заставил богиню отвратить лицо свое от любимого народа. Я понимал, на кого намекал он, говоря о лицемерии и обмане, но я должен был молчать, затаив в себе гнев. По движению в храме, я понял, что народ был тронут молитвой своего избранника. Я надеялся однако, что эта молитва но будет иметь других последствий: я думал, что Дивадара но знает тайны этого места, хотя память мне подсказала, что тайна эта была известна Прадаксе и, как кажется, всем его предшественникам. Надежда меня обманула. Кончив свою молитву, он распростерся точно так же, как и я несколько минут тому назад, так же покрыл голову капюшоном, — и немедленно уста богини заговорили: "Сердце мое исполнено гневом только на тех лицемеров и обманщиков, которые, пользуясь народным несчастьем, преследуют свои корыстные цели, угождая только своему сластолюбию и любострастию. Если они не обуздают своих страстей и не откажутся от обманов, то я здесь же в храме, когда ты будешь стоять на этом священном месте, или же в сонном видении, назову тебе их имена для народного поругания и наказания. Но к народу моему сердце мое исполнено жалости, поэтому я уже не требую теперь, чтобы радость и утешение всего народа, кроткая Ариасвати, затворилась в храме моем, в качестве жрицы, ибо я прочитала в душе ее, что жертва эта ей не по силам, а я не хочу, чтобы кто-нибудь служил мне против своего желания. Одной только жертвы я требую от тебя, народ мой, чтобы избавить тебя от тяготящего на тебе бедствия. Внимайте все предстоящие во храме и разнесите глаголы уст моих по всем концам земли и пусть сила земли немедленно распространит их по всем концам государства: будьте умеренны в пище и питии, не вкушайте ни жирных мяс, ни сырых, не проваренных плодов, не наедайтесь до обременения желудка, не пейте студеной воды ни в полуденный зной, ни тогда, когда разгоритесь от работы и быстрого движения. Вот какой пост налагаю я на тебя, народ мой, во имя мое: кто любит меня и верует в меня, тот да соблюдает завет мой. А чтобы отличить верующих в меня от неверных, обвяжите плотно себе живот шерстяною тканью и не снимайте ее во все время, пока не прекратится гнев небесный: бледный мор, увидя эту шерстяную ткань, пройдет мимо верующего в меня и исполняющего завет мой и обратит ярость свою на неверного!"

Трудно описать гнев, который потрясал все мое тело, когда Дивадара устами богини разрушил мой план, который уже был близок к осуществлению. Я готов был всенародно объявить, что это говорит не богиня, но Дивадара. Но я не мог открыть народу тайну храма: меня связывала клятва, данная моему отцу, я боялся мести жрецов, меня пугала ярость народа, который наверное растерзал бы всех нас, если бы узнал, что устами богини говорят обманщики-жрецы. Поэтому я мог только ответить на слова Дивадары обычной формулой: "да будет воля богини". Но в душе я поклялся отомстить и Дивадаре и на зло всему овладеть Ариасвати. Поэтому, не теряя времени, я занял свое место и, простершись ниц, устами богини объявил, что, не требуя более, чтобы Ариасвати была жрицей храма, она желает в качестве испытания, чтобы Ариасвати провела в храме два дня и две ночи, а затем воротилась в мир. Я надеялся в это время исполнить свой замысел. Но Дивадара, как будто знал, что у меня на уме.

— Да будет воля богини, — отвечал он, преклоняясь. — Но пусть в эти два дня и две ночи дочери царей воздаются подобающие почести, пусть свита ее неотлучно ей служит и исполняет малейшие ее желания, пусть она не отходит от нее ни днем, ни ночью и пусть она бодрствует, охраняя сон и спокойствие царевны. Горе тому, кто не исполнит моего повеления!.."

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Это было страшное место. Факел тускло освещал обширную пещеру, наполненную синеватым туманом подземных испарений и дыма. Какой-то смутный шум и грохот доносился из глубины, порою, казалось, слышались удары молотов и свист мехов, раздувающих пламя подземного горна. Это было страшное место, достойное того демона, который овладел моей душою. По темным массам камней, свисающих со сводов, стекала вода, просачивающаяся из недоступных недр земли, и падала вниз тяжелыми, крупными каплями. Местами эти капли застывали на сводах в острые хрустальные иглы, сверкавшие зловещим блеском при красноватом свете факела. На полу пещеры капли собирались в каменистое ложе и черным ручьем изливались в неведомые глубины подземных пространств. Этот ручей был целью моего подземного странствования. Вода его имеет страшное свойство окаменять все живущее, будь то животное или растение. Зеленая ветка дерева, цветок благоухающего растения, погруженные в эти густые, черные волны, мгновенно каменели. Они сохраняли все краски, но благоухание и жизнь исчезали и рука уже ощущала в них холод камня и смерти. Щенки и козлята, которых я обливал водой из этого источника, мгновенно замирали и превращались в изваяния, сохранившие все черты и краски жизни, кроме самой жизни. Сначала я думал, что они умирали, что жизнь оставляла их, но потом, когда великое божество помогло мне сделать мое бессмертное открытие, я узнал, что жизнь в них только замирала, что дух жизни скрывался в них, как сладкое зерно в скорлупе кокоса. Десятки лет оставались они в своем окаменевшем состоянии, составляя украшение моей рабочей кельи, но едва я касался их своим чудесным эликсиром, как дыхание жизни возвращалось к ним, они снова бегали, лаяли, блеяли и просили пищи. Чтобы тщательнее проверить свое открытие, я приносил сюда детей и погружал их в темные волны ручья. Дни, месяцы, долгие годы малютки оставались в окаменелом состоянии, не подвластные закону постоянных изменений, в последовательной смене которого состоит жизнь всего живущего на земле. Их братья, рожденные после них, достигли преклонного возраста, дожидались внуков и правнуков, а они оставались все теми же младенцами, какими я безжалостно оторвал их от груди любящих матерей, чтобы принести в жертву суровому опыту, сулившему впереди бессмертие. Но дыхание жизни не покидало их. Все органы, составляющие его вместилище, оставались целы и нетронуты и оно только дремало, заключенное в своей недвижной коре, терпеливо ожидая поры и пробуждения. И я пробуждал это дыхание жизни: окаменевшие тела оживали и дети вырастали, становясь постепенно юношами, взрослыми мужами и стариками и пользовались всеми благами жизни, долгое время спустя после того, как внуки и правнуки их родных братьев исчезли с лица земли.

Но тогда я не знал еще, что дыхание жизни сохраняется в окаменевшем теле и что его можно оживить: демон, привлекший меня в это мрачное место, нашептывал мне убийство…"

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Три дня и три ночи, простертый на полу храма, провел я в отчаянии, призывая смерть. С того мгновения, когда во мраке моей озлобленной души проснувшаяся совесть осветила весь ужас моего преступления, я не мог уже думать ни о чем другом. Я уже не считал себя первосвященником, я растоптал свой венок из остролистника и разломал жезл, — я даже вычеркнул себя из числа живых… Я не хотел поднять на себя ножа самоубийцы, я был уверен, что Дивадара, получив страшную весть, немедленно примчится в Арию и предаст меня мучительной казни, на страх всем грядущим поколениям. Я нетерпеливо ждал этой казни, даже более, — я с наслаждением мечтал о тех мучениях, которые меня ожидают. С каким-то особенным сладострастием я рисовал перед собою картину, когда в присутствии бесчисленной толпы народа холодный топор палача будет погружаться в мое трепещущее тело и отсекать от него один за другим его окровавленные члены! Я переживал мысленно все ощущения, которые придется мне перенести, и желал одного, чтобы казнь была лютее, мучительнее, беспощаднее.

Четвертый день подходил к концу, когда до слуха моего достигли рыдания и вопли народа. Я призвал одного из жрецов и спросил о причине.

— Отец жрецов, — отвечал он, — воротилось войско. Оно истребило черных людей, но принесло с собой на щитах труп Дивадары. Дивадара умер от страшной болезни, истребившей половину войска…"

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Все великое и прекрасное, что существует в мире, для меня слилось в одной Ариасвати. Ее чудный образ казался мне воплощением самого божества. Я создал о ней легенду, я сделал ее предметом религии народа, и она стала богиней Ариастана. Лучшие из художников, воспитанные под моим покровительством, украсили стены храма и пьедесталы колонн ее изображениями. Повсюду глаза молящегося народа видели ее статуи и барельефы, в которых резец художника воплотил всю ее короткую, но прекрасную жизнь. Поэты слагали в честь ее гимны и пели в храмах, на улицах и площадях. Ариасвати сделалась заступницей и покровительницей Ариастана. Несчастные молили ее о пощаде и возлагали на нее все свои надежды, счастливые благодарили ее за ниспосланные им радости жизни…"

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"От этого открытия я перешел к другому. Если возможно возобновлять истощенные силы, возбуждать и продолжать угасающую жизнь, известными мне травами, плодами и внутренними частями животных, то наверно есть такие вещества, которые способны пробудить угасшее дыхание жизни, воротить к жизни то, что имеет все признаки смерти, как те окаменевшие животные, которых я погружал в воду подземного ручья. Я стал искать эти вещества и нашел такие, которые убивают различные болезни, и такие, которые изощряют ум и память, возбуждают дар к поэзии и музыке. Я нашел орех одного растения, мгновенно восстанавливающий силы, истощенные усталостью, голодом и жаждой. Я продолжал свои поиски, надеясь сделать со временем открытие, которое поможет мне уничтожить зло, содеянное моим преступлением. Я твердо верил, что это возможно, что не даром судьба послала мне средство, с помощью которого я мог продолжить свою жизнь на целые столетия. Я думал: что невозможно сделать на пространстве короткой человеческой жизни, то будет вполне возможно, когда эта жизнь сделается в десять, во сто крат длиннее.

Каждое поколение людское с таким трудом усваивает знания, приобретенные предшествующими поколениями, и сделанные ими открытия, что для приобретения новых знаний, для его собственных открытий остается уже слишком мало времени. Едва человек усваивает себе азбуку, при помощи которой он мог бы читать в окружающих его явлениях таинственную книгу природы, как смерть закрывает навсегда его очи, только что начинавшие прозревать, и его преемникам приходится начинать все снова. Я был поставлен в иные условия. К приобретенным однажды знаниям я мог постепенно, с каждым новым поколением, с каждым веком, прибавлять все новые знания и открытия. Люди по справедливости могли называть меня мудрейшим из всех когда-либо живших на земле, но кроме того они называли меня еще Амрити, т. е. бессмертным. Это имя сделалось моим настоящим именем, а старое имя забылось… Наконец я нашел это средство…"

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Но к чему послужили все мои знания, к чему мне бессмертие, когда мир разрушается с каждым днем? От великой страны, раскинувшейся между пустынями черных толстогубых людей, и степями, заселенными узкоглазыми желтолицыми людьми, от страны, в которой полуденное солнце не дает тени, а на юге — вечные льды по полугоду не видят солнечного света, — от этой страны остались одни жалкие обломки. Земля трясется под ногами, горы извергают огонь и реки жидкого пламени пожирают все попадающееся им на пути, море заливает прибрежные страны и поглощает безвозвратно города и селения. Плодородная Орана и Жита, житницы государства, поглощены землей, и теперь на месте их волнуется бурное море. Половина горной области, еще не истребленной подземным огнем, обрушилась в море, волны плещут теперь над вершинами высоких гор. Разрушение и смерть царствуют над миром. Жизнь человеческая потеряла всякую цену. Страх грядущего неизвестного, быть может, мучительного конца побуждает людей торопить минуту смерти. Веревка, яд, железо ежедневно приносят многочисленные добровольные жертвы мрачному богу уничтожения, воцарившемуся над землею. Целыми толпами обезумевшие люди бросаются с высокого берега в море или кидаются в разверзшиеся пропасти, бледные, с блуждающими глазами, они нарочно взбираются на высокие скалы, на крыши домов и храмов, на зубцы стен и башен, чтобы низвергнуться оттуда на острые камни и разбиться в прах. Часто новобрачные, только что принесшие обеты ненарушимой верности в храме восходящего солнца, молодые и прекрасные, в венках из роз и гиацинтов, не успевших просохнуть от утренней росы, рука с рукою бросаются в волны священного озера и на дне его находят свое брачное ложе. Горе, горе всему живущему на земле!..

Но не все так покорно идут навстречу грядущей смерти. Находятся еще люди, сохранившие столько энергии, чтобы попытаться отстоять свою жизнь в борьбе с надвигающейся со всех сторон смертью. Они наскоро снаряжают корабли и уплывают в неизвестный океан, на поиски нового отечества, взамен разрушающегося старого…"

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Горе, горе! От великой, некогда богатой и славной страны остался ничтожный обломок, ничтожный лоскут земли, со всех сторон подмываемый бурным океаном и уменьшающийся с каждым днем и каждым часом… Уже царский дворец, справедливо считавшийся чудом искусства и роскоши, обрушился в море: только обломки колонн и ступени широкой лестницы остались на берегу, как немые свидетели былого величия. Храм Милосердия давно уже смыт волнами, храм Победы и Славы также лежит в развалинах на дне моря, засыпанный осколками обрушившейся скалы. Последний корабль отошел в море и увез с собою горсть людей, оставшихся еще на развалинах Арии. Они звали меня с собой, — но разве я мог покинуть божественную Ариасвати?..

Теперь я один, лицом к лицу с нею и с разрушающимся миром. Я могу воззвать ее к жизни, но не сделаю этого: я не хочу, чтобы страшное горе всеобщего уничтожения истерзало ее молодую грудь. Если мое старое сердце едва выносит удручающий вид разрушения и смерти, то каково это будет ей, — ей, помнящей свою страну во всем блеске счастья, изобилия и благосостояния!

Я верю, что на обломках старого мира возникнет новый и, конечно, лучший, ибо на земле все совершенствуется. Тогда пусть проснется божественная Ариасвати и взглянет своими небесными глазами на этот новый мир. Пусть тогда узнает она радости, неизвестные нашему старому миру: пусть служат ей новые, блаженные люди и приносят ей в жертву, как царице и богине, свои незагрязненные сердца.

Что касается меня, я не хочу ждать этого нового мира: я чувствую, что буду в нем лишним. Но я, быть может, явлюсь еще в нем в обновленном виде, искупленный и очищенный смертью и холодом могилы… По-этому я хочу умереть вместе со старым миром…"

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Ты, неведомый мне обитатель нового мира, которого воля созидающего божества приведет в этот храм и даже сюда, в сокровенное святилище божественной девы! Для тебя я положил в гробницу эти нетленные таблицы, на которых правдиво описаны жизнь и деяния исчезнувшей с лица земли, некогда могучей, просвещенной и славной расы человечества. Прочитай со вниманием историю забытой страны, погребенной на дне океана, с еще большим вниманием и с благоговением изучи жизнь божественной девы, которая, как сказочная царевна, погруженная на своем золотом троне в таинственный сон, ждет пробуждения. Изучи и глубоко обдумай, что ожидает ее в новом мире и что может дать ей этот новый мир в замену утраченного старого. Если этот новый мир настолько хорош, что достоин божественной Ариасвати, если он сулит ей счастье, радости и блаженство, тогда воззови ее к жизни и я скажу тебе, как это сделать. Если же мир твой — призрачный мир, исполненный зла, горя и страданий, то не дерзай нарушать сон божественной девы, замкни святилище и замети к нему след, пусть никогда нога недостойного смертного не осмелится приближаться к святыне. Горе тебе, если ты нарушишь мой завет! Проклятие обрушится на тебя и приведет тебя к безвременной могиле.

Теперь ты предупрежден настолько, что в состоянии судить, следует ли тебе воспользоваться теми чудесными средствами, о которых я буду говорить ниже. Повторяю еще раз: тщательно обдумай все, что я сказал, прежде чем примешь то или другое решение. Мир продолжает разрушаться, в храме Восходящего Солнца обрушилась колонна…"

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Поэтому, ты сам видишь, что в гробнице ты не найдешь моего тела и то, что тебе сначала покажется мумией, на самом деле — просто сверток первосвященнических одежд, сделанных из чистейшего нетленного горного мха[64]. Под ними ты найдешь таблицу с планом пути к подземному источнику, а на самом дне гробницы увидишь золотой фиал, содержащий в себе то чудное средство, о котором я уже подробно говорил, описывая его состав: одной капли его, разведенной в воде, достаточно, чтобы возобновить надолго дыхание жизни. Берегись вдыхать его пары: они оживляют умерших, но убивают живых. Когда настанет время обратиться к этому средству, закрой себе нос и рот плотной тканью и старайся не дышать. Здесь же в гробнице ты найдешь большой пустой сосуд из того же глиняного металла, на котором я теперь пишу. Этот сосуд ты должен наполнить до краев водою из подземного источника, плотно закрыть крышкой и принести сюда. Но, отправляясь в свое трудное и продолжительное странствование, ты должен возложить на себя первосвященнические одежды и покрыть себе голову воскрылием ризы: да будет это знаком, что я, посвятив тебя в сокровеннейшие тайны жизни и смерти, передаю тебе свое звание и власть. Только посвященные могут идти тем путем, которым пойдешь ты, и знать тайны храма, о которых я тебе сообщил. Будь достоин сана, который я на тебя возлагаю и которого — увы! — я не был достоин.

Отправляясь в путь, возьми с собой двенадцать восковых свечей, а также — вина и хлеба на шесть суток. Я обыкновенно совершал этот путь значительно скорее но, быть может, трясение земли где-нибудь обрушило лестницы или ходы и тогда тебе придется потратить много времени, отыскивая дорогу. Первое время тебе будет светить свет, производимый силой земли, если ты озаботишься предварительно осветить храм, но потом придется прибегнуть к свечам. Руководствуйся в пути планом и указателем, который ты также найдешь в гробнице: его указательный перст постоянно обращен в сторону противоположную полудню, то есть на юг, так как действие происходит в южном полушарии. Но притом не теряй из виду знаков, иссеченных на каменных стенах галерей и изображающих стрелы: все они обращены острыми концами к храму. Сначала ты будешь идти по коридорам, обозначенным знаками одной стрелы. Когда эти коридоры кончатся и на стенах следующих будут другие знаки, то избери из них такой, на стене которого найдешь стрелы, расположенные следующим образом:

Этот знак будет сопровождать тебя до той самой пещеры, которая составляет цель твоего странствования. Когда ты приблизишься к ручью, погрузи в него свой сосуд и, наполнив его водой, плотно закрой крышкой. Затем немедленно спеши обратно, нигде не останавливаясь, в святилище божественной девы. Здесь в стене ты найдешь лестницу, ведущую к золотой чаше, утвержденной в своде прямо над троном Ариасвати: вылей из сосуда воду в эту чашу и также плотно закрой ее крышкой. Спустившись потом в святилище, возьми золотой фиал с эликсиром жизни и, закрыв себе нос и рот плотной тканью, постарайся снять с него крышку, но но открывай его совсем, а только приготовь, чтобы можно было снять его в одно мгновение, когда настанет время. После этого возьми из гробницы короткий жезл из прозрачного камня, затем на нижней ступени трона отыщи две стрелы и золотую цепь, спускающуюся от чаши, укрепленной в своде. Когда ты все это отыщешь и приготовишь, тогда можно будет приступить к тому священному делу, которое я на тебя возлагаю. Но прежде чем приступить к этому делу, снова размысли и обдумай, пока еще не поздно, имеешь ли ты право воззвать Ариасвати к жизни, и если ты усомнишься в этом, то откажись от своего намерения и затвори святилище. Если же ты по-прежнему будешь убежден, что Ариасвати найдет счастье в новой жизни, тогда, поставив около себя сосуд с эликсиром жизни, крепко потяни золотую цепь, висящую со свода, и когда вода из сосуда начнет сеяться мелким дождем, быстро своим прозрачным жезлом отклони обе стрелки вправо. Тогда возьми фиал в правую руку, положи на крышку его левую и жди, как только вода, сеющаяся из сосуда, начнет иссякать, быстро взойди на ступени трона, сорви крышку с фиала, поднеси его близко к лицу Ариасвати и держи его около ее рта, пока не сосчитаешь про себя тридцать три. Тогда быстро отними фиал и закрой его крепко крышкой. Повторяю еще: старайся не вдыхать паров фиала, а лучше всего удержи дыхание во все время, пока фиал будет открыт…"

"Пора. Время, определенное мною, настало. Резец уже едва повинуется моей ослабевшей руке. Сейчас я положу в гробницу последний лист моей рукописи, надвину плотно крышку гробницы, преклонюсь еще раз перед тобою, божественная дева, и пойду одиноко в свой последний, смертный путь. Не знаю, увижу ли я тебя, божественная Ариасвати, когда, очищенный от грехов, искупленный неизреченною тайной могилы, обновленный вечно юным дыханием жизни, явлюсь я снова в телесном виде на этой земле, под этим голубым небом, и снова увижу и золотое солнце, и кроткую богиню ночи, окруженную ее серебристыми спутниками… Быть может, мне будет поставлено в заслугу долгое и страстное поклонение твоей божественной личности; быть может, оно будет в состоянии искупить мое преступление и тогда мы встретимся и… О, если бы так"!

"Прости божественная дева, свет и слава Ариастана!"

"Прости божественная Ариасвати!"…

На этом месте рукопись оканчивалась. Вот все, что осталось от драгоценного манускрипта, пропавшего в горном проходе Пагора. Удастся ли его отыскать Авдею Макаровичу? По крайней мере, в бумагах Андрея Ивановича, кроме этих отрывков, не оказалось ничего. А между тем сохранились указания, что в этой рукописи заключалась история исчезнувшей расы арийского племени… Когда же мы дождемся нового перевода? Между тем о Семенове до настоящего времени нет никаких известий…

XX. Начало конца

Поезд быстро мчался на юг. Андрей Иванович нетерпеливо смотрел из окна вагона, как мелькали перед ним города и селения, как быстро менялись ландшафты. Он желал бы лететь с быстротой бури. Душою он был уже в Нагорном храме, он закрывал глаза и в его воображении рисовалось с поразительной отчетливостью, как он подходит к гробнице, снимает крышку, достает сверток нетленных жреческих одежд и этот таинственный золотой фиал… Вот уже он спускается в подземное царство, как новый Орфей: страшные дикие громады нависли над его головой, готовые обрушиться на дерзкого смельчака, нарушившего таинственный сон роковой пещеры, сернистый дым — дым горючей земли — захватывает ему дыхание. Вот он возвращается с драгоценною ношей, усталый телом, но бодрый духом входит он в святилище… Но не забыл ли он какой-нибудь подробности, несоблюдение которой может погубить все дело?

Андрей Иванович вынимает оставшиеся листки рукописи и перечитывает их в сотый раз, хотя давно уже знает их наизусть.

Вот и Калькутта! Точно в тумане, он видит знакомые лица м-ра Крауфорда и его сестры, горячо жмет им руки, что-то говорит и они ему что-то рассказывают, но все это как-то скользит по его душе, не оставляя ни малейшего следа. Мысль его — на острове Опасном, в Нагорном храме, в святилище Ариасвати. Он становится внимательнее только тогда, когда в бунгало Крауфорда ему приходится снаряжать к путешествию свой Гиппогриф. Он тщательно, с любовью осматривает аэростат, исследует каждый винт в двигательной машине. Он должен все предвидеть, все предусмотреть, так как от этого зависит успех его предприятия.

Наконец, все готово. Простившись с Крауфордом и напутствуемый его дружескими пожеланиями, Андрей Иванович взошел в лодочку аэростата, повернул рычаг, — и Гиппогриф, отделившись от земли, стал плавно подниматься в воздух. Вот он уже поднялся над вершинами смоковниц, уже бунгало мистера Крауфорда кажется с высоты не более карточного домика и сам Крауфорд, не перестающий махать своей шляпой, меньше оловянного солдатика… Андрей Иванович повернул другой рычаг, — винт завертелся и аэростат двинулся к югу. Скоро под ним, далеко внизу, зашумели бирюзовые волны Бенгальского залива, плоская дельта Ганга быстро скрылась на севере, налево в голубой дали чуть-чуть виднелись Андаманские острова с своими купами кокосовых рощ, казалось, поднимавшихся из самых волн залива, направо синели высоты Коромандельского берега, отходя все далее и далее на запад, впереди пока еще скрывались за горизонтом благоухающие кошницы Зондских островов…

Но мы не будем следить шаг за шагом за полетом нашего героя, а прямо переходим к описанию последних приключений Андрея Ивановича на острове Опасном.

Все, о чем говорилось в рукописи Амрити, оказалось существующим в действительности. В гробнице жреца Андрей Иванович нашел, под свертком жреческих одежд, подробный план пути к подземной пещере с ее волшебным Стиксом, под одеждами он нашел также большой сосуд из алюминия, золотой, крепко закупоренный флакон, короткий жезл из прозрачного зеленоватого минерала, похожего на хрусталь, и еще несколько драгоценностей, между которыми находились диадемы, осыпанные алмазами, браслеты, кольца, золотые цепи и т. п. вещи. Затем, осматривая нижнюю ступень трона, он нашел две стрелы, упоминаемые в рукописи, а над троном спускавшуюся с потолка золотую цепочку, которую раньше не заметил. Чтобы не оставить места ни малейшему сомнению, Андрей Иванович приступил немедленно к отысканию двери в стене святилища, о которой говорилось в рукописи. Дверь эта оказалась около самого входа и была сделана так искусно, что ее трудно было заметить, тем более, что она закрывалась входной дверью, открывавшейся внутрь. Узкая лестница в стене привела Андрея Ивановича в небольшое помещение, находившееся над сводом залы, в центре которого действительно помещалась та золотая чаша, в которую следовало вылить воду, принесенную из подземного источника.

Таким образом все, о чем писал Амрити в своей странной рукописи, подтверждалось фактами. Имел ли после этого Андрей Иванович право сомневаться в волшебном качестве подземного источника и в чудотворной силе жизненного эликсира, содержащегося в золотом фиале?

Но к длинному и по всей вероятности утомительному пути в таинственную пещеру нужно было приготовиться. В последнее время слишком возбужденное нервное состояние совсем лишило Андрея Ивановича и аппетита, и сна. Поэтому он сознавал, что ему необходимо отдохнут, запастись силами прежде, чем пускаться в трудное странствование. Но как это сделать? Мысль об Ариасвати не покидала его ни на минуту. Эта idee fixe заставляла трепетать каждый его нерв. Стиснув зубы, он чувствовал, как весь трепетал, как сердце его быстро и порывисто колотилось в грудную клетку, будто хотело разорвать свою темницу, и кровь точно молот стучала в висках. Он не мог усидеть на одном месте, какая-то сила толкала его вперед, заставляла его действовать, влекла к тому неизвестному пути, который из тьмы веков указывала ему властная рука жреца Амрити. Иногда ему казалось, что он быстро катится по наклонной плоскости и уже ничто не может остановить или даже задержать его рокового движения.

Настала ночь. Но вместо сна, который должен был восстановить его силы, она принесла ему только мучения бессонницы. Напрасно ложился он в свою постель с целью хоть несколько забыться в полудремоте, через минуту та же роковая сила заставляла его срываться с постели и бродить по темному храму, натыкаясь на пьедесталы колонн. Наконец показались бледные лучи рассвета. Грачев решился испытать последнее средство. Он надеялся, что движение на свежем воздухе успокоит его нервы и возвратит ему спокойный, здоровый сон. Поэтому он взял ружье и отправился бродить по острову. Погруженный в свою неотвязную мысль, он безучастно пробегал цветущий Эдем, очаровательные ландшафты которого возбуждали в нем прежде такой восторг. Как в полусне, промелькнули последовательно перед ним покинутый город со своими башнями, храм Восходящего Солнца, Священное озеро, затем он шел по лесной чаще, несколько раз переходил мостики через ручей, выбрался к лесному храму, через священный двор прошел в святилище, где находилась колоссальная статуя богини с серпом и спелым колосом, также безучастно, через лесную просеку, добрался он к разрушенной лестнице царского дворца и долго смотрел, как далеко внизу у подошвы утеса волновался океан, с рокотом разбиваясь о непокорные скалы. Потом он долго бродил в лесу и, наконец, едва передвигая ноги, усталый и разбитый, как-то нечаянно выбрался на берег священного озера, к храму Восходящего Солнца. Здесь он в изнеможении упал на холодные плиты пола и заснул глубоким сном совершенно выбившегося из сил человека.

Его разбудил яркий луч солнца, ударивший прямо в глаза. Он встал и осмотрелся. Было около половины седьмого по местному времени, следовательно, он спал около четырнадцати часов. Правда, он чувствовал себя несколько разбитым, все же такой продолжительный сон чего-нибудь да стоит. Но что обрадовало Андрея Ивановича всего более — это давно уже не испытанное им чувство голода. Теперь, думал он, нужно только хорошенько позавтракать и тогда с обновленными силами смело можно будет спуститься в подземное царство, подобно тому, как спускался Орфей за своей Эвридикой… Мысль об Эвридике снова напомнила ему Ариасвати, в очарованном сне ожидающую своего избавителя, и снова он почувствовал, как у него затрепетал каждый нерв. Он стиснул зубы и почти бегом отправился в Нагорный храм. Все приготовления к пути были уже сделаны накануне, оставалось утолить голод и тогда в путь. Но, как всегда бывает при сильном нервном возбуждении, Андрей Иванович ел без всякого вкуса, почти насильно, и между тем ощущал, что чувство голода в нем нисколько не уменьшается. Он надеялся, что ему поможет вино, но и эта надежда не оправдалась. Тогда он с досадой встал из-за стола, спустился в нижнюю залу храма и, следуя совету Амрити, постарался осветить храм как только мог ярче. Затем он облачился в первосвященнические одежды, взял алюминиевый сосуд для воды, корзину со съестными припасами и свечами, план и компас, указывающий на юг, и, руководствуясь знаками на стенах коридора, о которых говорилось в рукописи, отправился в путь к подземному источнику.

Слишком восемнадцать часов он шел по этим коридорам, постепенно спускавшимся все глубже и все дальше от земной поверхности, и все время путь его освещала та же "сила земли", так ярко сиявшая в Нагорном храме и святилище Ариасвати. Порой во время пути он слышал неопределенный шум — что-то вроде далекого грома, доносившегося из подземной глубины, порой он ясно различал за стеной коридора рокот бегущей воды: иногда этот рокот слышался над сводом, иногда, казалось, вода текла под самыми ногами. В нескольких местах приходилось перебираться через камни обрушившегося свода, а раз даже почти полчаса брести по колено в воде, переправляясь вброд через подземную реку, затопившую пол коридора. По счастью, эта река, вырвавшаяся из боковой галереи, уходила в другую такую же галерею и движение по коридору делалось снова удобным. Вообще, подземные коридоры сохранились настолько хорошо, что даже проводники электрического освещения остались целы. Благодаря этому Андрей Иванович быстро подвигался вперед, разрешая себе только короткие остановки, чтобы съесть кусок хлеба и запить его стаканом вина. Но к концу восемнадцатичасового пути он почувствовал такую усталость, что решился сделать более продолжительный привал и попробовать уснуть. Было около трех часов ночи. Он завернулся с головой в свою жреческую одежду и действительно заснул. Когда он проснулся, часы показывали всего пять, но электрическое освещение почти совсем потухло. "Сколько же я спал?" — спросил сам себя Андрей Иванович. — "Неужели более полусуток?" Дальнейший путь пришлось продолжать уже при слабом свете восковой свечи, которую для предосторожности Андрей Иванович поместил в фонарь с предохранительной сеткой. Вскоре коридор кончился и дорога пошла естественной галереей, постоянно уклонявшейся от прямого направления то вправо, то влево. Теперь над головой Андрея Ивановича вместо гладко обтесанного свода висели неправильные груды камней, которые, казалось, готовы были поминутно обрушиться. Иногда они опускались так низко, что приходилось идти нагнувшись. Часто на пути попадались поперечные трещины. Иные из них были так широки, что Андрей Иванович с большим трудом перебирался на другую сторону. Множество других галерей, перекрещивавших дорогу, сильно затрудняли путь, так что приходилось на каждом шагу отыскивать на стенах галереи три грубо высеченных стрелы, указывавшие направление, в котором следовало идти.

XXI. Над озером

Наконец галерея вывела Андрея Ивановича в обширный грот, на дне которого чернело подземное озеро. Долгая и утомительная дорога шла по узкому карнизу вдоль стены грота, почти над самой водой. Во многих местах она была так узка, что Андрею Ивановичу приходилось держаться за стену, чтобы не упасть в воду. По другую сторону грота снова начиналась галерея. Но пройдя по ней несколько десятков сажен, Андрей Иванович должен был остановиться перед неожиданным препятствием: груда камней, обрушившаяся со свода, совершенно ее засыпала. А между тем, судя по плану, всего в нескольких саженях за этою грудой камней должна быть другая, еще более обширная пещера, из которой короткая прямая галерея вела к тому гроту, где находился таинственный источник. Что было делать? Воротиться назад и затем попытаться достигнуть цели, пустившись наугад в какую-нибудь из многочисленных боковых галерей? Но после такого долгого и утомительного пути идти снова по узкому карнизу, над черным глубоким озером, едва лепясь у стены и почти на каждом шагу цепляясь за ее неровности, чтобы не упасть в воду, у Андрея Ивановича не доставало сил. Он выбрал для ночлега удобное место около самой груды камней и заснул тяжелым сном совершенно измучившегося человека.

Его разбудил чей-то голос, шепнувший ему на ухо: "поспеши"! Ему показалось даже, что чья-то рука слегка тронула его за плечо. Было ли эта наяву или только пригрезилось во сне? Он быстро зажег свой фонарь и осмотрелся кругом: но все было пусто, нигде ни малейшего следа, что здесь, кроме него, было какое-нибудь живое существо. Андрей Иванович даже добежал до начала галереи и высоко поднял над головою фонарь, осветил темные изрытые стены грота и мертвую поверхность черного озера. Все было пустынно и безжизненно — настоящее царство мертвых. Дрожь лихорадочного озноба пробежала по телу Андрея Ивановича. Это был тот трепет ужаса, который испытывал Данте, вступая в жилище смерти.

Но разбираться в ощущениях было некогда. В ушах Андрея Ивановича звучал совет доброго ангела "поспеши"! Нужно было что-нибудь предпринять. Вернувшись за вещами в глубину галереи, Андрей Иванович, прежде чем искать других путей, решил попытать счастья — пробраться через груду камней, загородивших проход. "Быть может, — думал он, — где-нибудь под самым сводом окажется не засыпанный промежуток, которым можно будет проникнуть по ту сторону галереи". Но при тщательном осмотре он убедился, что галерея засыпана доверху, и ни малейшего прохода между камнями не существует. При этом камни эти были настолько велики, что сдвинуть их с места, чтобы проложить путь через них, нечего было и думать. А между тем эта преграда, по крайней мере вверху, по всей вероятности была не толста. Находясь под самым сводом, Андрей Иванович чувствовал сильный запах того газа, о котором говорил Амрити, называя его удушающим зловонием горючей желтой земли, и который приходил сюда из соседней пещеры.

Как бы то ни было, приходилось искать другой путь. Быть может, этот путь найдется в неисследованной половине грота терявшейся в темноте по ту сторону галереи. Поэтому Андрей Иванович, оставив позади себя узкий карниз, приведший его к галерее, отправился дальше вдоль стены грота по берегу озера, усыпанному в этом месте белым песком. Этот белый песок, резко выделяясь на темном фоне базальтовых стен грота, болезненно действовал на нервы Грачева, ему казалось, что здесь на всем окружающем лежит глубокий траур.

Но белая полоска песку становилась все уже и уже и наконец совсем прекратилась. Темные воды озера подошли к самой стене грота. Осветив фонарем это место, Грачев заметил что-то вроде грубых ступеней, высеченных в скале. Оказалось, что эти ступени вели к довольно широкому карнизу, пологими уступами поднимавшемуся вверх по стене грота.

Андрей Иванович обрадовался возможности продолжать путь и смело пошел по карнизу. Сначала дорога все поднималась, но, поднявшись на значительную высоту, снова спускалась вниз и затем несколько времени шла почти на одном уровне с озером. Потом карниз зигзагами снова поднялся к своду и, загибаясь вместе со стеною грота, принял, как казалось Андрею Ивановичу, направление параллельное с засыпанной галереей. Это обстоятельство значительно его ободрило. Он был почти уверен, что именно этим путем он доберется до цели своего путешествия. Забыв усталость, с новыми силами он принялся взбираться по карнизу, но через несколько десятков сажен дорога сделалась настолько затруднительной, что в иных местах можно было подвигаться вперед только с большой опасностью. Карниз становился все уже и уже и часто так сильно наклонялся к наружной стороне, что Андрей Иванович, лепясь на страшной высоте, ежеминутно рисковал сорваться в пропасть, черневшую у него под ногами. Не раз приходило ему в голову воротиться назад и поискать другого, более удобного пути, но мысль об Ариасвати снова толкала его вперед и он все шел дальше, плотно прижимаясь к стене грота и порой освещая фонарем бездну, на дне которой чернело подземное озеро. Он сознавал, что один только неверный шаг, малейшее головокружение и он погиб, — и все-таки продолжал свой опасный путь. Но вот стена грота сделала новый поворот, теперь уже перпендикулярно к засыпанной галерее… Быть может, всего несколько минут ходьбы и этот опасный путь выведет на настоящую дорогу… Андрей Иванович торопливо сделал несколько шагов вперед и остановился в отчаянии: он стоял на высоте 200 футов над совершенно отвесным обрывом, а влево от него за поворотом тянулась совершенно гладкая стена, без всяких признаков карниза… Далеко внизу, при тусклом свете фонаря, мрачно блестела черная гладь озера, как полированная поверхность каменного угля, а на ней в виде громадной, несколько запрокинувшейся иглы, поднималась высокая и узкая скала, быть может, обломок стены, обрушившейся в озеро…

Итак, столько труда и опасности — и совершенно напрасно! Нужно было возвращаться обратно, пройти снова тот же долгий и трудный путь, а спускаться было еще труднее, чем подниматься, и пройти только затем, чтобы потом немедленно начать новые поиски!

И вот, едва лепясь на узком карнизе, с трудом передвигая усталые ноги, рискуя ежеминутно сорваться со страшной высоты, Андрей Иванович отправился в обратный путь. Как удалось ему спуститься вниз и сколько времени потратил он на это путешествие, — Андрей Иванович не мог дать себе отчета. Все силы его души были подавлены физическими страданиями страшной усталости и, только повинуясь какой-то непреодолимой силе, непрерывно толкавшей его вперед, он дотащился наконец до галереи и почти без чувств упал около груды осыпавшихся камней.

Он не мог определить потом, сколько времени пробыл он в этом бессознательном состоянии не то сна, не то обморока. Когда он пришел в себя, первое, что привлекло его внимание, был сильный запах серы, наполнявший галерею. Засветив, он заметил, что верхняя часть галереи наполнена чем то вроде синего тумана, который особенно сгущался в одном месте, как будто выходя из широкого отверстия, проделанного в обрушившихся камнях около самого свода. Затем он нашел, что наружный вид осыпи тоже изменился: несколько больших камней, которые раньше были наверху осыпи, — теперь лежали на полу галереи, откатившись довольно далеко в сторону. Андрей Иванович хорошо помнил, что в первое посещение он не видал этих камней внизу, между тем он непременно обратил бы на них внимание, так как они лежали на самом пути.

Не совершился ли в его отсутствие какой-нибудь переворот, быть может, — новый обвал, благодаря которому засыпанный проход сделался теперь доступным? Эта мысль придала Андрею Ивановичу новые силы. Он быстро взобрался на груду камней и под самым сводом галереи действительно нашел отверстие, которого раньше не было. Это отверстие было настолько велико, что в него можно было свободно пробраться ползком. Далее проход становился шире и наконец можно было идти выпрямившись.

Андрей Иванович быстро подвигался вперед, хотя едкий сернистый газ возбуждал в нем беспрестанный кашель и вызывал слезы на глаза. Но это обстоятельство еще более придавало ему бодрости, так как служило новым доказательством в пользу правдивости указаний Амрити.

Дорога скоро пошла под гору, обвал кончился и, спустившись на дно галереи, Андрей Иванович тотчас же увидал на стене грубо высеченный знак:

Не было сомнения: он находился на настоящем пути. Галерея скоро вывела его в обширный грот, свод которого совершенно скрывался под полосою синеватого, сернистого дыма, а короткий и узкий проход, довольно круто спускавшийся вниз, соединял этот грот с небольшой пещерой, составлявшей цель путешествия Андрея Ивановича. Здесь должен был находиться таинственный источник.

XXII. Сфинкс

Но источник, в который Амрити, для своих безжалостных опытов, мог погружать целых молодых животных и даже детей, теперь почти исчез: редкие капли, все еще падавшие со свода пещеры, собирались в ничтожную лужицу и потом жидкой струйкой изливались в расселину, образовавшуюся в каменистом полу пещеры. Зачерпнуть воды в этой лужице не представлялось никакой возможности. После долгих поисков и ухищрений, Андрею Ивановичу удалось поместить свой сосуд в самую расселину таким образом, что вода стала стекать в него тонкой струей, как из желоба или из крана.

Пока сосуд медленно наполнялся водою, Андрей Иванович сел отдохнуть и позавтракать. Перебирая в корзине свои запасы, он вдруг заметил, что из 12 больших восковых свечей у него остается только четыре, не считая находящейся в фонаре и наполовину уже сгоревшей. Это открытие его сильно встревожило. Съестных припасов и вина у него оставалось более, чем нужно. Если бы их даже не достало, можно было бы и поголодать, но остаться без света в этом лабиринте подземных ходов и галерей, это значило быть заживо погребенным. Первое движение Андрея Ивановича, когда ему, пришла эта мысль, было погасить свечу. Сидя в темноте, он прислушивался, как медленно лилась в сосуд вода, и думал: успеет ли он добраться до храма или свечи сгорят раньше? Он старался определить, сколько времени действительно употребил на свое путешествие, не считая своих опасных скитаний над озером и поисков в засыпанной галерее. Но сколько он ни напрягал свою память, определение это ему не давалось. Одно было ясно, что с тех пор, как он отправился в свой подземный путь, прошло значительно более трех суток. Неужели столько же времени ему придется потратить на обратный путь? В таком случае половину пути ему придется идти в темноте, но разве это возможно?

Между тем звук воды, падавшей в сосуд, становился все глуше и глуше. Андрей Иванович зажег свечу и осветил расселину: сосуд был полон. Плотно закрыть его крышкой и затем собраться в дорогу — было делом одной минуты. Скорым шагом, почти бегом, пустился Андрей Иванович в обратный путь. Быстро взобрался он по крутому подъему в соседний грот, наполненный синим туманом серного дыма, пересек этот последний, отыскал вход в осыпавшуюся галерею и прежде, чем догоравшая свеча в фонаре успела погаснуть, он уже перебрался, поминутно кашляя и почти задыхаясь от серного газа, через каменную преграду на другую сторону галереи и при последней вспышке гаснувшей светильни успел заметить, что на этот путь ему понадобилось 3 часа. У него оставалось четыре целых свечи, следовательно, он может идти еще двадцать четыре часа — два дня пути. "Этого достаточно", — подумал он и успокоенный этой мыслью крепко заснул у подножия той же груды камней, которая уже два раза служила ему ночлегом.

Дальнейший путь пришлось совершать значительно медленнее. Узкий карниз над озером казался бесконечным, Андрей Иванович со страхом заметил, что сгорела целая свеча, а он все еще не добрался до галереи, сообщавшей этот грот с коридорами храма. Вторая свеча, успела догореть до половины, а карниз все по-прежнему тянулся, как будто ему не было конца. Уж не прошел ли он мимо галереи. заглядевшись как-нибудь на озеро, черные воды которого неподвижно лежали у его ног? Ему приходила уже мысль воротиться назад и тщательно осмотреть пройденный путь. По счастью, он скоро заметил на стене грота три знакомые стрелы и пошел вперед более уверенным шагом. Тем не менее и вторая свеча успела догореть прежде, чем он достиг галереи. Когда он зажигал третью свечу, руки и ноги его дрожали, как в лихорадке. В грудь его закрадывалось отчаяние. Уж не броситься ли головой вперед в это мертвое, притаившееся в вечном мраке озеро? По крайней мере, этот прыжок избавит от ужасной, мучительной агонии, которая его ожидает впереди, когда ему придется блуждать в беспросветной тьме перепутанных подземных галерей…

Но вот и галерея! Впрочем, та ли, которую нужно? Андрей Иванович торопливо принялся отыскивать на стене условный знак… Вот он, эти три стрелы, — но, Боже, как еще далеко до цели, которую они указывают! Андрей Иванович бережно погасил свечу и в изнеможении опустился на влажный пол галереи. Несколько раз он просыпался во мраке галереи, но снова заставлял себя заснуть: ему необходимо было настолько отдохнуть и собраться с силами, чтобы быть в состоянии, как можно производительнее воспользоваться оставшимися в его распоряжении свечами.

Наконец, он не мог более выносить вынужденного бездействия и почти бегом пустился по галерее. Но когда начались боковые ходы, ему пришлось присматриваться к знакам на стенах, чтобы но заблудиться. Это снова замедлило путь. А между тем третья свеча догорала и, как казалось, догорала быстрее, чем следовало, вероятно благодаря движению воздуха, особенно заметному на перекрестках боковых ходов.

"Скорее, скорее! Нужно дорожить каждой минутой". Когда на пути попадалась прямая галерея без боковых ходов, Андрей Иванович летел, как из лука пущенная стрела, прыгая через камни и трещины, попадавшиеся ему по дороге. Так, он с разбега перескочил ту самую трещину, через которую несколько дней тому назад перебрался с таким трудом. Теперь в запасе оставалась только одна свеча, она догорит через шесть часов и тогда тьма, непроглядная тьма! Хоть бы успеть добраться до коридоров храма! — думал Андрей Иванович. А тогда — что? Восемнадцать часов пути в абсолютной темноте, среди запутанной сети боковых коридоров, где так легко заплутаться даже и при свете, если не следить за знаками на стенах!.. Но все же лучше: все эти коридоры ведут куда-нибудь — к какому-нибудь храму или какой-нибудь местности острова. Нужно только принять за правило: избегать тех коридоров, которые спускаются вниз. Тогда непременно можно будет выбраться на свободу… А подземная река, затопившая часть коридора! Все равно. Будь, что будет! Дольше медлить, невозможно!

Андрей Иванович зажег последнюю свечу и снова пустился в путь. Быстро мелькали мимо него черные трещины боковых галерей. Он бежал изо всех сил, обливаясь холодным потом и задыхаясь от усталости. Каждая короткая остановка, которую он должен был делать, чтобы отыскать на стене руководящий знак, приводила его в раздражение. Он с ужасом видел, как быстро уменьшалась свеча, а галерея все тянулась, как будто ей не было конца. Вот уж свечи осталось менее половины, вот она еще и еще уменьшилась, — теперь ее едва ли хватит на один час… Успеет ли он в этот короткий промежуток добежать до коридора? Скорее, скорее! Как сильно оплывает свеча! Всего несколько минут и она погаснет… Скорее, скорее! Вот уже обтаявшая светильня упала на тонкое восковое кольцо — единственный остаток догоревшей свечи… Еще несколько шагов… вот она вспыхнула голубоватым пламенем и погасла… Андрей Иванович выронил фонарь и, закрыв лицо руками, в отчаянии упал на неровный каменистый пол галереи. Трудно описать, что перечувствовал он в то время, когда, лежа на холодных камнях, он бился о них в безумном припадке отчаяния.

Прошло несколько долгих часов прежде, чем он пришел в себя настолько, что мог хладнокровно обсудить свое положение. Наконец он поднялся с пола и безучастно взглянул на окружающую его тьму… Вдруг он вскочил на ноги, и дикий крик радости прозвучал под сводами подземелья: перед ним далеко в глубине галереи мерцал голубоватый свет! Безумная радость охватила все его существо. Он спасен! Он не будет заживо погребен в этой подземной могиле! Скорее же вперед, туда, где свет, воздух, свобода! Он отыскал на полу алюминиевый сосуд и корзину и бросился туда, где свет, воздух, свобода! Спотыкаясь о камни и неровности пола, он бежал, как будто боялся, что свет, мерцающий впереди, внезапно померкнет. Свет быстро приближался, вот он уже в нескольких шагах… Но что же это? Андрей Иванович ожидал увидеть перед собой выход из подземелья и дневной свет, а между тем это был коридор храма, ярко освещенный электричеством! Кто же осветил храм в отсутствие Андрея Ивановича? Что он спит или сошел с ума? Нужно разъяснить эту загадку.

Неужели это Амрити, восставший из своей неведомой могилы? Или сама Ариасвати?

Андрей Иванович нетерпеливо пробегал один за другим постепенно поднимающиеся в гору коридоры. Иногда он падал от усталости и изнеможения, но снова вставал и бежал далее. Хаос мыслей вихрем кружился в его голове. Задыхаясь, он останавливался на мгновение, чтобы обтереть холодный пот, выступавший на лбу, и снова бежал дальше. Часы шли один за другим, он все бежал вперед. Ноги отказывались ему служить, в груди спиралось дыхание, все члены дрожали, как в лихорадке, голова горела, в висках стучало точно молотом. Он все бежал, только пересохшие губы шептали имена Амрити и Ариасвати. Потом неизвестно откуда пришло ему на мысль слово "поздно" и он бессознательно принялся твердить про себя: "поздно, поздно, поздно"…

Наконец, коридор кончился, Андрей Иванович быстро миновал пустынные, ярко освещенные залы храма. Бледные статуи сверкали, залитые лучами электрического света, отбрасывая призрачные тени на мозаичный пол, но мертвая тишина господствовала по-прежнему и гул шагов Грачева, непривычно встревоживший дремавшее эхо храма, не поразил слуха какого-либо живого существа. Но этот гул особенно резко отдавался в мозгу самого Андрея Ивановича: он, казалось, рос, увеличивался до необъятной силы и совсем подавлял его своими могучими волнами. Голова его кружилась, в глазах то появлялись огненные круги, то темные пятна совсем заволакивали зрение. Шатаясь от слабости и порой удерживаясь руками о пьедесталы колонн, Грачев дотащился до святилища Ариасвати. Совершенно машинально он подошел к ее трону. Он помнил, что ему что-то нужно было сделать около этого трона, — но что именно?

Вдруг чья-то движущаяся тень отразилась на блестящем полу залы и в то же время знакомый голос звучно произнес: "Ариасвати!" Андрей Иванович вздрогнул и поднял глаза, в двух шагах от него находился Дивадара. В темно-вишневой ризе и голубом хитоне стоял он, откинув назад свои длинные белокурые волосы и устремив на Ариасвати темно-синие глаза. Вот он простер руки к трону и еще раз повторил: "Ариасвати!" Голос его звучал повелительно и ласково, — казалось, ему нельзя было не повиноваться. И действительно, в ответ на его призыв Ариасвати медленно поднялась, сошла с трона и, протянув к нему навстречу свои сверкающие руки, с чарующей улыбкой произнесла: "Дивадара!" Инстинктивно Андрей Иванович бросился вперед: он хотел помешать своему сопернику приблизиться к Ариасвати. Но голова его закружилась и он упал без чувств у подножия трона таинственной богини…

Он очнулся уже за тысячи верст отсюда, в своем старом грачевском доме тяжело больной и близ его постели сидела плачущая Арина Семеновна. Как он попал сюда, этого никто из них не мог объяснить…

Дальнейшая судьба Андрея Ивановича уже известна, что же касается Ариасвати и Дивадары, то о них не имеется никаких известий, так как остров Опасный снова сделался недоступным.

К О Н Е Ц.