Так, во всяком случае, в доверительных беседах с автором этих строк утверждали многие из тех, кому довелось какое-то время поработать бок о бок с Шароном и кто входил в его так называемое «ближайшее окружение», а потом по тем или иным причинам оставили свои престижные посты. Но я не думаю, что они были правы — не исключено, что в них говорили какие-то личные обиды, сделавшие их мнение о Шароне заведомо предвзятым.
Доводилось автору слышать и другое мнение — о том, что в последние годы своей жизни Ариэль Шарон был не совсем дееспособен, не мог принимать самостоятельные решения и легко подпадал под чужое влияние. А потому большая часть периода его пребывания у власти — это, по сути дела, уже история не его жизни, а история борьбы между несколькими группировками за право манипулировать Шароном, говорить от его имени, подталкивать его к тем или иным решениям, призванным обслуживать, прежде всего, интересы той или иной группировки.
Но есть и другой взгляд на премьер-министра Ариэля Шарона, согласно которому там, на ледяной вершине власти к нему пришло то подлинное одиночество, которое обычно является единственным близким другом великих политиков.
Стоя на этой вершине, он впервые ощутил всю степень ответственности за каждый свой шаг и перед страной и перед Историей, и потому никогда никому не позволял принимать за себя никаких решений и никого не посвящал в подлинную суть своих планов — от того они и казались многим такими странными и непонятными. Так порой любители шахматной игры не в состоянии уловить тайный ход мыслей гроссмейстера, пока, наконец, до мата его противнику останется не больше одного хода.
Какая из этих точек зрения ближе к действительности? Автор не берет на себя смелость дать однозначный ответ на этот вопрос, хотя ему еще не раз придется обращаться к различным версиям политологов, историков и даже психоаналитиков, пытающихся объяснить те загадочные перемены, которые произошли с Ариэлем Шароном в последние пять лет его жизни.
Ну, а пока вернемся в жаркую, засушливую зиму 2001 года, когда Шарон только-только начал обживать канцелярию премьер-министра.
Страна задыхалась в те дни не только от непривычной для этого времени года жары — она задыхалась от палестинского террора, все сильнее затягивавшего петлю на ее горле.
Обычная поездка по дорогам Иудеи и Самарии была сопряжена со смертельным риском — в любую минуту с возвышавшихся вдоль дороги холмов террористы могли открыть автоматный огонь по машине, убив и водителя, и пассажиров. Расположенный на окраине Иерусалима квартал Гило ежедневно обстреливали из соседней арабской деревушки Бейт-Джалы. Поднимаясь в автобусы, израильтяне не знали, доедут ли они до своей остановки или станут жертвами очередного террориста-смертника.
Страх перед террором правил бал на улицах городов и дорогах страны, и самое ужасное заключалось в том, что конца этому страху было не видно.
Мировое общественное мнение называло все происходящее «национально-освободительной войной палестинского народа» и «ответом на израильскую оккупацию». Любая попытка Израиля дать отпор палестинцам воспринималась международным сообществом как очередной акт израильской агрессии против мирного палестинского населения. Бомбардировки штабов террористических организаций с воздуха объявлялись «варварским уничтожением беззащитных палестинцев». Ликвидация главарей террора с помощью точных ракетных ударов с вертолетов — «убийствами без суда и следствия». Решения закрыть палестинским рабочим, в ряды которых легко затесывались матерые террористы, въезд на территорию Израиля — стремлением евреев уморить палестинский народ голодом…
Это была ловушка, из которой, казалось, не было выхода.
Точнее, выходов было сразу два, но оба они были одинаково плохи для Израиля.
Первый из них заключался в том, чтобы сесть за стол переговоров с палестинцами, принять все их условия, дать им возможность создать свое государство на всей территории Иудеи, Самарии и Газы. Одновременно это означало, что Израиль должен отступить к границам 1967 года, впустить в страну сотни тысяч потомков палестинских беженцев и предоставить им полноценное гражданство, а затем, как и до 1967 года, страдать от проникающих через границу между двумя странами террористов и ждать, когда палестинцы накопят достаточно оружия, чтобы объявить новую, на этот раз точно последнюю войну Израилю. Или когда, благодаря тем же беженцам, арабы превратятся в большинство населения страны и, используя израильскую демократию, придут к власти мирным путем. Ждать осуществления того или иного варианта, по всем расчетам оставалось недолго — лет десять-двадцать, не больше.
Но можно было действовать и иначе: пренебречь пресловутым международным общественным мнением и начать беспощадную войну с террором, то есть ввести армию в некогда оставленные ею палестинские города и села, произвести в них отстрел и аресты террористов, навести на всей территории Палестинской автономии такой страх, чтобы обретающиеся в ней террористы еще долго не могли поднять голову. Это было чревато обращением палестинцев за помощью к международной общественности, введением на территорию Израиля воинского контингента ООН и, по сути дела, утраты им суверенитета, но именно таких действий ждали от новоизбранного премьер-министра Шарона многие израильтяне. Именно поэтому они сменили метавшегося из стороны в сторону Эхуда Барака на известного любителя силовых решений Арика Шарона.
Настроение израильского общества в те дни чем-то напоминало настроение русской армии летом 1812 года, когда, наконец, Александр I сместил ненавистного всем Барклая де-Толли и поставил на его место седовласого, умудренного опытом отважного вояку Кутузова. «Пришел Кутузов бить французов!» — ликовали тогда русские полки.
Арик пришел к власти для того, чтобы бить арабов — это было ясно каждому израильскому обывателю. Почти так же думали и в Европе, а потому итоги выборов в Израиле европейцы встретили, мягко говоря, настороженно. Для них Шарон был «палачом Сабры и Шатилы» и ничего, кроме новой эскалации израильско-палестинского конфликта, массовых убийств палестинцев, новой оккупации оставленных Израилем после подписания Норвежских соглашений территорий, от него не ждали.
Но — если продолжить уже приведенную выше аналогию — Ариэль Шарон, как некогда и Кутузов, повел себя совершенно непредсказуемо, в немалой степени озадачив как своих сторонников, так и противников.
Свою деятельность на посту премьер-министра Шарон начал с выполнения предвыборного обещания — с создания правительства национального единства. Два ключевых поста в этом правительстве получили представители блока «Исраэль ахат»: министром обороны был назначен сменивший Эхуда Барака на посту лидера партии «Авода» отставной генерал Биньямин Бен-Элиэзер по прозвищу Фуад, а министром иностранных дел — один из творцов Норвежских соглашений Шимон Перес.
Помимо «Исраэль ахат» с ее 26 мандатами, в правительство вошли религиозная партия ШАС (17 мандатов), партия новых репатриантов «Исраэль ба-алия» (4 мандата) и возглавляемый Авигдором Либерманом и Рехаваамом Зеэви блок партий «Наш Дом — Израиль» и «Национальное единство», насчитывавший 7 мандатов.
Таким образом, Шарон в рекордно короткие сроки сумел составить коалицию, в которую (с учетом 19 мандатов «Ликуда») входило 72 депутата Кнессета, и следует признать, что столь широкой коалиции в Израиле не было с 1992 года. На левом фланге этой коалиции находилась партия «Авода», выступившая в свое время инициатором переговоров с Арафатом, а на правом — партия «Национальное единство», не желавшая идти вообще ни на какие уступки палестинцам. Новое правительство страны и в самом деле символизировало достижение некого общенационального консенсуса перед лицом стоящей перед государством угрозы. Ну, а тот факт, что второй по значению пост в этом правительстве занимал всемирно известный миротворец, один из лидеров Социнтерна Шимон Перес несколько успокоил и европейцев, и арабов — Перес, по их мнению, должен был сдержать «кровожадную натуру» Шарона.
7 марта 2001 года Ариэль Шарон привел свое правительство к присяге, и это было оценено большинством израильтян как его первая политическая победа.
В числе тех, кто поспешил поздравить его с официальным вступлением на пост премьер-министра, был и лидер Палестинской автономии Ясер Арафат.
— Я поздравляю вас не только с созданием коалиции, но и с рождением второго внука, да растет он вам на радость! — сказал Ясер Арафат. — Позвольте мне также выразить надежду на то, что мы сумеем прийти к взаимопониманию друг с другом и принести нашим народам долгожданный мир.
— Думаю, это будет зависеть только от вас, — холодно ответил Шарон.
— На мой взгляд, сейчас многое зависит от того, как поведет себя по отношению к палестинцам возглавляемое вами новое правительство Израиля, — продолжил Арафат развивать свою мысль. — Накануне выборов наши города и села были заблокированы, наши мужчины не могут приезжать в Израиль на работу, их семьи сидят без денег, и это только озлобляет народ и подталкивает его к терактам, несмотря на все мои усилия не допустить этого. Кроме того, вы перекрыли поступление денег в наши банки и учреждения, и это еще больше усиливает наши экономические страдания. Уверен, если вы сделаете жест доброй воли, разрешите палестинцам работать в Израиле, и переведете причитающиеся нам деньги, это будет по-достоинству оценено нашим благодарным народом.
— Я выполню обе ваши просьбы только в том случае, если вы прекратите террор. Как именно вы это сделаете, меня не интересует, — прервал Шарон этот пропитанный фальшью велеречивый монолог Арафата. — Причем я не обещаю, что выполню их сразу — нам нужен, как минимум, месяц для того, чтобы убедиться в том, что вы действительно отказались от террора.
— Поверьте, господин премьер-министр, я делаю все, что в моих силах, но я не в состоянии контролировать… — начал было говорить Арафат, но Шарон уже повесил трубку и в ухо палестинского лидера ударили отбойные гудки. Давно, пожалуй, даже слишком давно никто из израильских политиков не позволял по отношению к нему таких выходок! Но у Шарона были все основания предъявить Арафату подобные требования. Он знал, что народ, в первую очередь, ждет от него прекращения террора, а сразу после победы на выборах террор только усилился.