Сильвия ПлатАриэль
Sylvia Plath
ARIEL
Утренняя песнь
Как толстенькие золотые часы,
заводишься ты любовью.
Шлепнула акушерка тебя по пяткам —
и дерзкий твой вопль
Занял место средь прочих стихий.
Эхо наших голосов – дань славному твоему
прибытью. Новая статуя
Встала в музее убогом. Твоя нагота оттенила
Безопасность нас всех – и мы встали вокруг,
равнодушные, словно стены.
Я – не более мать тебе,
Чем облачко, что мимо зеркала проплывает,
в нем отражая свою
Неторопливую смерть от руки ветра.
Всю ночь мотыльковые вздохи твои
Мерцают меж плоских розовых роз.
Я слушаю, просыпаясь:
В ушах шевелится далекое море.
Крик – я срываюсь с кровати, этакая корова,
в смешной, цветастой,
Викторианской ночной рубашке.
Разинутый ротик твой – чистый, как у котенка.
Квадрат окна
Белит, глотая, скучные звезды.
Вот и попробуй теперь
Вести заметки:
Звонкие гласные вверх воспаряют,
точно воздушные шарики.
Вестники
Слово улитки на страничке листа?
Не от меня. Не принимай.
Уксусная кислота в запечатанной жестянке?
Не принимай. Не настоящая.
Золотое кольцо, в котором прячется солнце?
Вранье. Ложь и горе.
Лист замерзший, котел изобилья,
Поющий себе трескучую песню
На каждом черном пике
Девяти Альп,
В зеркальном стекле смута,
Море, дробящее серую суть свою, —
Любовь. Любовь – мое время года.
Овца в тумане
Холмы отступили в туман.
Люди иль звезды
Глядят на меня печально:
вот разочарованье!
Поезд дохнул облачком пара.
Медленно тащится лошадь,
Цветом – как ржавчина,
Копыта, печальный звон колокольцев —
Прямо с зари
Делалось утро темнее.
Так и не съеден цветок.
Стынут кости мои, а сердце
Тянет к далеким лугам.
Люди грозятся отправить меня на небо,
Беззвездное и сиротское,
Будто вода без дна.
Соискатель
Для начала, насколько вы подходите нам?
Есть ли у вас
Стеклянный глаз, костыль иль челюсть вставная,
Протез или крюк,
Грудь или член фальшивый?
Хоть шрамы, чтоб было ясно,
что есть недостача? Нет-нет?
И как же тогда мы вам предоставим хоть что-то?
Плакать не надо.
Вы покажите руку.
Пустая? Пустая. Вот вам рука,
Чтоб пустоту заполнить. Рука, что готова
И подносить чашки, и прочь отгонять мигрени,
И делать все, что прикажут.
Возьмете ее в жены?
Она вам с гарантией полной
В миг смерти глаза закроет —
И растворится в печали:
Мы эту модель изготовляем из соли.
О, да вы, я смотрю, совершенно голый!
А как вам такой костюмчик?
Да, черный и жестковат, но сидит ведь неплохо!
Возьмете его в жены?
Водозащитный, ударозащитный, огнезащитный,
Также поможет от бомб с потолка.
Уж вы мне поверьте: вас в нем еще похоронят.
Далее: пусто, я вижу, у вас в голове,
Но и для этого есть решенье.
Эй, выходи, дорогуша, из шкафа!
Что скажете вы на это?
Сейчас она – нагишом,
Но через двадцать пять лет серебряной станет,
И золотой – через пять десятков.
Живая куколка, как ни глянь!
И шить, и стряпать умеет,
И говорить, говорить, говорить.
Это отлично сработает – что за беда?
На ваши раны станет она бальзамом,
Взор ваш украсит видом своим приятным.
Мой мальчик, это для вас – идеальное средство.
Возьмете, возьмете, возьмете ее в жены?
Госпожа Лазарь
Я сделала это вновь,
Как делаю раз
В каждые десять лет —
Ходячее чудо, как есть! Кожа моя
Ярче нацистского абажура,
Правая ножка моя —
Изящное пресс-папье,
Мое лишенное черт лицо —
Гладкий еврейский лен.
Лица платком не прикрывай,
О, враг мой.
Разве я так пугаю? —
Нос, и глазницы, и полный комплект зубов?
А гнилого дыхания запах
Через день уж исчезнет.
Ждать уж недолго: плоть,
Съеденная могилой,
Вернется на место, ко мне.
И стану я снова женщиной с милой улыбкой,
Лет тридцати, не больше, а жизней —
Девять, точно у кошки.
Эта – третья по счету.
Уничтоженье раз в десять лет —
Право, такая морока.
Миллионы лампочек горят: полный аншлаг.
Толпа любопытных грызет орешки,
Люди толкаются, жаждут увидеть,
Как вынимают меня из пелен —
руки и ноги —
Что за шикарный стриптиз!
Дамы и господа,
Вот вам мои ладони,
Вот и мои колени.
Конечно, кожа и кости,
Но все равно: жива я, и я все та же.
Впервые это случилось, когда мне было
лишь десять:
Несчастный случай.
А во второй раз, признаться, я очень хотела
Все оставить как есть и вовсе
не возвращаться.
Замкнулась в себе,
Захлопнулась, словно ракушка, —
Пришлось им кричать и звать,
И червей от меня отдирать,
как прилипшие жемчуга нити.
Умирать —
Искусство не хуже прочих. В нем
Я достигла изрядного совершенства.
Я умираю весьма убедительно.
Я умираю очень по-настоящему.
Полагаю, можно сказать: истинно —
дар Божий!
Не очень трудно погибнуть в камере,
Не очень трудно и быть погребенной
в могиле.
Но театральный процесс
Возвращенья к дневному свету,
В то же место и к тем же лицам,
к тем же хамским
Веселым крикам:
«Чудо, какое чудо!» —
Вот это, признаться, бесит.
За все – отдельная плата:
За то, чтоб взглянуть на мои шрамы,
За то, чтоб сердце мое послушать, —
Да бьется, конечно, бьется.
И отдельная плата – большие,
серьезные деньги —
За слово из уст моих, за касанье,
За капельку крови,
За прядку волос, за малый клочок одежды.
Вот так-то, герр Доктор.
Так-то, герр Враг.
Я – ваш шедевр,
Сокровище, драгоценность,
Дитя золотое,
Что взрывается криком.
Я в танце сгораю.
Не думайте: я достойно ценю величие
вашей заботы.
Прах и пепел:
Мешай его, тычь кочергой —
Нет ни костей, ни плоти,
Только брусочек мыла,
Кольцо обручальное
Да золотая зубная коронка.
Герр Бог и герр Люцифер,
Осторожнее.
Берегитесь.
Восстаю я из пепла, встряхнув
Рыжими волосами, —
И мужчин глотаю как воздух.
Тюльпаны
Чересчур восхищают тюльпаны – теперь ведь зима.
Посмотри, до чего все бело, как тихо и снегом покрыто.
Я учусь душевному миру, лгу тихонько себе самой,
И падает свет на белые эти стены, эту постель,
эти руки.