Запечатали губы мои,
Глаза, и ноздри, и уши,
Точно прозрачная пленка,
Которой мне не прорвать.
Лежу на голой спине
С улыбкой Будды.
Мечты и желанья
Спадают с меня, словно перстни,
В себе унося огни.
Когтистая лапка
Магнолии,
Пьяная собственным ароматом,
Ничего не просит от жизни.
Воздушные шарики
С Рождества они жили с нами,
Бесхитростные и чистые
Овальные звери одушевленные,
Занимавшие в высоту половину пространства,
Шевелящиеся, трущиеся боками
на шелковистых,
Незримых потоках воздушных.
Кричали, хлопки издавая, если их тронуть,
И вновь успокаивались, не сразу,
и снова чуть шевелились.
Желтая голова кошачья и голубая рыба —
С такими странными лунами
Жили мы вместо мебели мертвой!
Соломенные циновки, белые стены
И движущиеся сферы, полные воздуха,
Красные и зеленые,
Наполнявшие сердце восторгом,
Как сбывшиеся желанья
Или павлины на воле,
Благословляющие землю-старушку
паденьем пера
В инкрустациях звездных металла.
Твой младший братишка
Заставляет свой шарик
Визжать по-кошачьи.
Кажется, видит смешной,
Розовый мир сквозь него —
и мир этот можно съесть.
Кусает!
И сидит, откинувшись к стенке,
Как толстый кувшинчик,
Созерцая мир, прозрачный, словно вода,
Зажав в кулачке
Красный лоскут.
Июльские маки
Маленькие маки, адские огоньки,
Разве вы безопасны?
Мерцаете вы. Я боюсь вас коснуться.
Тянусь руками к огню. Не обжигает.
Наблюдать за вами мне мучительно трудно:
Пылающий алый в складочках мелких,
точь-в-точь словно кожа губ —
Губ, что окрасились кровью.
Маки. Кровавые юбки!
Есть возбужденье, к которому я боюсь прикоснуться.
Где ваши опиаты, тошнотворные ваши коробочки?
Если б могла я кровью истечь – или уснуть!
Если б мой рот мог обвенчаться с подобной болью!
Или накапайте мне своего сока,
в стеклянную эту мембрану,
Отупляюще-успокоительного.
Но бесцветного. Да, бесцветного.
Доброта
По дому моему скользит Доброта неслышно.
Дама Доброта – как она мила!
Алые, синие камни ее перстней
Дымятся в окнах, а зеркала
Полны улыбок.
Что может быть правдивее детского крика?
Кролик, быть может, кричит громче,
Но у кролика нет души.
Сахар вылечит горе любое, так говорит Доброта,
Сахар необходим в напитках,
Его кристаллики – крошечные повязки на раны.
О доброта, доброта, нежно
Собирающая осколки!
Мои наряды японского шелка – отчаянные бабочки,
Их можно в любой момент наколоть на булавку,
одурманив наркозом.
Тут ты вошел, с чашкой чая,
Окутанный паром.
Ток крови – это стихи,
Его не остановить.
И ты протянул мне двоих детишек – две розы.
Контузия
Цвета поток, тускло-лиловый,
стремится в одну точку.
Все остальное тело – как вымыто набело,
Жемчужно-бледно.
Скальную впадину
Море сосет одержимо.
Ямка одна – центр смысловой целого моря.
С муху размером,
Вниз по стене
Ползет обреченность.
Закрываются створки сердца,
Уползает обратно море,
И завешены зеркала.
Край
Женщина, доведенная до полного совершенства.
Мертвое тело
Украшает улыбка выполненного долга,
Иллюзия нужности эллинской
Струится в складчатой тоге.
Босые ноги,
Кажется, так и твердят:
«Мы далеко зашли, конец дороге».
Мертвые дети свернулись, как белые змейки,
Каждый – в собственном, личном
Молочнике маленьком, ныне пустом.
Она их втянула
Обратно в тело свое – как роза
Сжимает свои лепестки, когда сад замирает,
И ароматы хлещут, как кровь,
Из глубоких и нежных глоток ночных цветов.
Не о чем горевать луне,
Вниз глядящей из-под костяного своего капюшона.
Она привыкла.
Только черные одежды ее хрустят и развеваются.
Слова
Топоры
Всё рубят и рубят, вонзаясь в древесные
кольца,
А эхо какое!
Эхо мчится все дальше,
Будто конский табун.
Сок древесный струится, как слезы.
Как вода,
Что жаждет
Снова разгладить зеркальность свою
Над камнем подводным,
Что крутит, играя,
Черепом белым,
Пожранным зеленью ясной.
Спустя много лет
На дороге я с ними столкнулась:
Пустые слова, покинутые седоками,
Неустанный топот копыт.
А меж тем с озерного дна
Пленные звезды
Управляли движением жизни.