В садах ветви гнулись от гроздьев созревших абрикосов, винограда и яблок. По арыкам струилась вода. В полях зеленели картофельные кусты, колосилась пшеница, стеной стояла кукуруза.
Джанаду вспомнился рассказ дяди Каджира о том, как однажды они вдвоем с Кокуджаном в Бадахшане набрели на брошенный кишлак – это случилось после того, как их ограбили пограничники на Амударье, где они мыли золото простым способом: на железную сетку бросали речной песок и та задерживала камешки, а все остальное просыпалось на черную овчину, и золотые крупинки были хорошо заметны; и голодным несчастным путникам попался этот кишлак, и сады там тоже грузнели, – друзья решили пойти попросить чего-нибудь поесть, но вдруг увидели груду камней на дороге и надпись на плоском могильном камне. Хорошо, что Змарак Кокуджан умел читать, там было нацарапано одно слово: ОСПА. От черной оспы обезлюдел кишлак. С дороги им были видны розовые бока яблок и золотистые щеки персиков за дувалами, увесистые желтоватые гроздья переспевшего винограда; но они не могли сделать и шага, все стояли и пялились на кучку камней, белых, как черепушки… Это было похоже на мираж, говорил дядя, на сон; у нас текли слюнки и бурчали животы. Протяни руку – будешь сыт. И дядя Каджир хотел уже пойти, ведь неспроста в Мазари-Шарифе в мечети Али открылся его замок! Но Кокуджан вцепился в него, как одержимый. Лучше умрем от голода, сказал он, это не так страшно. Ну, дяде так не казалось, голод терзал его брюхо, как Шайтан. Он рассказал Змараку про замок. Но Змарак не поверил ему. Или замку: глупое гадание, найти в связке замков тот, что открывается. И мы прошли мимо, восклицал дядя, горе нам!.. Какое же горе, возражал отец Джанада, вы остались живы.
Мир плоскогорья был мне понятен. И он не казался мне скучным или нищим. И когда после окончания сельской школы на семейном совете – в нем принял участие и дядя Каджир – решено было отправить меня учиться в Кабул, я, честно говоря, растерялся.
…Ты не хочешь отсюда уезжать?! Вскричал Шамс, и у него даже уши загорелись от негодования. Он сразу же предложил обмен: я ему – билет в Кабул, а он мне – ворот, лопату и все кяризы, какие только есть в этой степи!
Шамс превращался в настоящего колодезного халифу и спускался в сырую ночь подземелий, бродил в ледяной воде, орудовал кайлом и лопатой, выбирал грунт, вращая ворот с кожаным ведром, каждую минуту рискуя быть заживо погребенным под обвалом, как его дед, или столкнуться с его тенью, что еще хуже. В этих кяризах чего только нет, говорил Шамс. Разбитые кувшины, чьи-то кости, змеиные шкурки, гильзы. И того и гляди столкнешься с самим дэвом.
Шамс набивал себе шишек в тесных ходах, проливал масло, ронял веревку. А однажды упустил ведро – новое кожаное, оно унеслось, как будто кто-то вырвал его из рук! Отец влепил ему затрещину, заругался: что у тебя на уме, паршивый суслик?! Может, ты не парень? Может, тебе лучше сидеть дома с девочками и плести ковры? Он поднялся наверх, а Шамса оставил в кяризе. Но искать ведро было бессмысленно – попробуй догони! Оно уплыло уже вБагдад! Шамс смотрел вверх на черное бревно ворота, пробитого сверкающими иглами неба, прислушивался к подземной речке – и ему мерещились вздохи и шепоты, шаги и кашель. Он вспомнил, что кяризы называют минаретами наизнанку, и ему захотелось взвыть муэдзином, вывернуться наизнанку в крике. Но он лишь тихо призвал на помощь Хидра.
Время шло, ворот не скрипел, Шамс уже стучал зубами – от холода, не от страха, бояться он уже просто устал, – как вдруг раздались какие-то незнакомые голоса, потом отец окликнул его и велел набрать воды. Ворот заскрипел, вращаясь, и на веревке спускалось, со звоном ударяясь о неровные стены колодца, ведро – настоящее железное! Шамс схватил его, ощупал, зачерпнул воды из потока, дернул за веревку. Ведро поплыло вверх. Затем он наполнил его еще раз. Ну а после отец приказал ему выбираться. Брат крутил ворот, Шамс держался за веревку, шагая по стенкам кяриза вверх.
Наверху он ослеп, снова услышал чужие голоса. «Да он у вас совсем закоченел!» – «Что это вы делаете с мальчишкой?» – «Чей он?» – «Ему в школе надо сидеть, а не под землей». Отец отвечал, что сын школу уже окончил. Голос у него был скрипуч, простужен, говорил он медленно, и казалось, что в его груди ворот подымает слова на поверхность – из темных сырых глубин. А старший служит в Гардезе… Гаус Вализар.
Проморгавшись, Шамс увидел, что это солдаты. Вдалеке стоял их грузовик, у поднятого капота хлопотал шофер. Оказалось, что машиназакипела,и солдаты увидели пьющих чай иззябших кяризных мастеров. Наполнив карбюратор ледяной водой и напившись вволю, солдаты во главе с маленьким черноусым офицером уехали. Отец, его средний сын и Шамс смотрели им вслед. Машина уезжала, подпрыгивая на колдобинах и пыля, в сторону кишлака. Когда она скрылась, отец обернулся, смерил Шамса взглядом, наверняка собираясь снова изругать его, но почему-то промолчал; пегие неровные усы его пошевелились, брови поползли вверх, он смотрел уже мимо Шамса. Тот, ежась, оглянулся и вскрикнул: у колодца, прочно поблескивая на солнце, стояло железное ведро. Халифа покачал головой в испачканной глиной чалме и скрипуче сказал, что солдаты вернутся.
Но солдаты не вернулись.
В результате этих событий халифа Вализар заполучил крепкое железное ведро, а Шамс был избавлен от упреков и новых затрещин… но не от судьбы колодезного халифы. Он завидовал мне.
Вообще-то родители хотели устроить меня куда-нибудь поближе, в Газни, где жил мой дед, торговец пустинами[17], но дядя переубедил их. Кем станет Джанад после медресе? спрашивал он. Муллой или учителем в сельской школе? Одна птица, как говорится, облетает землю с Востока до Запада, а другая бегает от куста до куста – хотят ли родители, чтобы наш мальчик, наш хафиз[18], был этой жалкой птахой?! Вспомните хотя бы нашего земляка Нур Мухаммеда из племени тараки – он босой ушел в Кандагар, а потом оказался в Индии каким-то писцом и уехал в Америку государственным человеком, а сейчас – в Кабуле, и думаете, ему не во что обуться? Сын пастуха – а как высоко взлетел, пасет буквы, уважаемый человек.
Где он там будет жить? Как где?! У Змарака Кокуджана! Я ему сейчас же напишу письмо! воскликнул дядя, забыв, что даже подписывается, глядя на перстень с инициалами.
Но письмо под его диктовку было написано мною и отправлено по адресу: Кабул, Шер-Дарваз, дом часовщика Змарака Кокуджана.
Долина тонула в золотистой дымке горячего песчаного ветра, и сквозь эту завесу проступали силуэты бесчисленных домов, каких-то строений, труб, куполов, минаретов, мачт, рощ, каменистых склонов, исполинских стен и башен – открывшееся пространство казалось столь плотным и опасным, что автобус при попытке въехать в него должен был, издав последний чих-вздох, развалиться, и тогда бы Джанад, подхватив свой мешок, кинулся опрометью назад в спасительный ласковый простор родной степи, где ты загодя видишь, что там тебя поджидает через час, с кем ты столкнешься полчаса спустя и куда придешь; даже запутанные и мрачные кяризы Шамса там понятнее. А что ему делать здесь? Какой смысл в этом скопище домов?
Цель-то была: дом часовщика Змарака Кокуджана… Но Джанаду казалось, что действительно уж легче в осенней степи среди верблюжьей колючки обнаружить куст с золотыми иглами. Но и дом, в общем, мало чем отличающийся от таких же домов в их кишлаке, одноэтажный, саманный, только с застекленным большим окном справа от входа и надписью, гласящей, что здесь живет лучший часовой мастер, – этот дом был найден у подножия горы, по склону которой вверх уходили серые дома; и Джанад предстал перед Змараком Кокуджаном, безусым, но с клочкастой, казавшейся приклеенной бородой, вставным истершимся серебряным зубом и разноцветными глазами: один был черен и глубок, как лазурит вечером, другой коричневато-зелен; дядя Каджир расхваливал племянника, одаривал друга и его жену, желтолицую Мирман-Розию, скромными гостинцами; ужасался количеству всевозможных часов – от больших и увесистых, словно панцирь черепахи, до крошечных, величиной с виноградинку особенного сладкого мелкого сорта, стучавших, тикавших на стенах и прилавке мастерской (здесь можно было по сходной цене и купить подержанные часы); за чаем вспоминал дни молодости, службу и работу в Бадахшане, рассказывал о том, как пытался разбить большой фруктовый сад, потом заняться охотой… А, кстати, нельзя ли здесь продать его «Ли-Энфильд» подороже? Мирман-Розия, вносившая очередную порцию зеленого чая, пожелтела еще сильнее, услышав об оружии. Я чиню часы, степенно проговорил Змарак Кокуджан. Сейчас легко прослыть повстанцем, встряла Мирман-Розия. А мне жаль нашего короля, заявил дядя Каджир. Змарак Кокуджан ответил, что его время прошло. А стало ли лучше? спросил дядя Каджир. Вот хлеб – сколько стоит в Кабуле? Пять афгани! выпалила Мирман-Розия. Рис? Двенадцать! Сахар? Пятнадцать! Масло? Сорок два! Мирман-Розию было не остановить. Я уж не спрашиваю про дрова, сказал дядя. Восемьдесят афгани сейр[19], охотно отвечала женщина. Уф, отозвался дядя, я бы уж лучше ходил греться в чайхану за такие деньги. Хорошо еще, что наш дом не на самой горе, сказала женщина, а то бы водоносу пришлось платить вдвое… Змарак Кокуджан со стуком опустил свою пиалу, и женщина осеклась, быстро взглянула на него и вышла. Змарак Кокуджан огладил бороду и сказал, что рано еще давать оценки. Президент Дауд обещает улучшения. А ему обещают помощь немцы, и американцы, и русские. Они все помогали и королю, перебил его дядя. А президенту будут помогать охотнее, ответил Змарак Кокуджан. Это почему? спросил дядя. Помогать королю – кормить прошлое, убежденно сказал Змарак Кокуджан. Во всем мире нет уже королей. А в Иране? напомнил дядя. Трон под ним шатается, ответил Кокуджан. Дядя Каджир взглянул на Джанада, мол, видишь, что значит жить в Кабуле, мой мальчик? А Джанад со страхом думал, что скоро он здесь останется один, без дяди Каджира, без надежды на быстрое возвращение в кишлак на выжженном солнцем плоскогорье. Но дядя в своей нарядной жилетке, новой чалме, новой рубашке брата, то есть отца Джанада, пока был рядом.