[47].
Вряд ли он сохранился, возразил я. За столько веков сменились все сады. Газни не раз превращался в руины.
Да, откликнулся Кемаль. Но идею сада ни монголы, ни англичане не могли изрубить и сжечь. Как птица, которая возвращается с юга и кажется нам той же самой – хотя та же самая уже погибла от холода или в когтях ястреба, – в Газни возрастают деревья и цветы того же сада, где однажды отдыхал поэт и услышал речи дурачка, поносившего его. Благословенны дураки и поэты. Но пока мы еще не пустились в эту дорогу упования, может, зайдем в чайхану? У меня есть деньги.
И мы сидели там, слушали музыку, после шашлыка с лепешками пили чай. Я выбирал подходящий момент, чтобы заговорить о «Бхагавадгите», но музыка мешала.
По дороге неторопливо катила серая машина советского производства, сверкая стеклами; их много было в Кабуле, преимущественно «Победы» и «Волги». Я смотрел на нее.
Автомобиль медленно ехал по направлению к мечети и, не доезжая, вдруг остановился. Важно шествовавший господин в длиннополом белом пиджаке и золотистом высоком колахе не обратил на автомобиль внимания, что мне сразу почему-то показалось странным, ведь дорога была пуста. Естественно было бы, если бы он хотя бы обернулся. Нет, он продолжал вышагивать важно.
И тогда его, видимо, окликнули. Мужчина оглянулся.
Из автомобиля проворно вышли двое молодых мужчин в приталенных светлых рубашках с большими воротниками, в темных наутюженных брюках, и один из них начал что-то говорить с улыбкой, второй, в солнцезащитных очках, загородил дорогу; дверцы автомобиля были гостеприимно распахнуты.
Кемаль по моему лицу и движению губ понял, что надо оглянуться, и обернулся.
Чернобородый господин пребывал в явном замешательстве. Женщина, шедшая за ним позади, остановилась покорно поодаль, ее лица нельзя было рассмотреть, лишь чернели пятна глаз под сеткой желтой паранджи. Мужчина дотронулся до бороды с проседью и неожиданно взглянул прямо на нас, сидевших в чайхане через дорогу. Так, по крайней мере, мне показалось.
С лица говорившего не сходила улыбка. Он придерживал распахнутую дверцу. Шофер не выходил и ждал их. Мужчина шагнул к автомобилю, покорно нагнулся и сел. С ним рядом сразу уселся улыбчивый, с другой стороны – второй, и автомобиль плавно отъехал и заскользил дальше. Женщина в желтой парандже осталась стоять одна там же, провожая взглядом автомобиль.
Кемаль отвернулся, взялся за чайничек.
Джанад продолжал смотреть на женщину. Магнитофон разрывался на части от счастья влюбленных певца и певицы. Кемаль допил чай и взглянул на Джанада. Тот последовал его примеру, и, расплатившись, они вышли. Женщины в желтой парандже уже нигде не было.
Мы молчали некоторое время.
Я вспомнил историю таксиста Хусейна, ювелира с нашей улицы.
Куда они потащили его?
Надо взглянуть на донос, насколько он серьезен, отозвался Кемаль, закуривая турецкую сигарету и предлагая и мне. Я отказался.
А еще лучше полистать книгу Ибрахима[48], добавил Кемаль печально.
Он имел в виду книгу, в которой Ибрахим якобы все расписал до скончания веков. Особенно рьяно искал эту книгу в хранилищах гебров шах Аббас Великий. Книгу так и не нашли и с досады казнили двух верховных жрецов гебров.
Впрочем, добавил Кемаль, и сам Ибрахим, и его книга – в воле Того, с Чьего дозволения только и падает волос и лист, Кому только и известно, что несет самка и насколько сжимается и насколько увеличивается ее утроба. Мне кажется, сейчас лучшее время, чтобы начать таваккул – упование. Может, отправимся на твое нагорье прямо сейчас?
Мы, конечно, решили дождаться зимних каникул.
Знакомые слова аята вдруг больно просверкнули какими-то новыми гранями в сознании, когда я вспоминал в своей комнате у часовщика события этого дня.
То, что произошло с неведомым прохожим, было буквальной иллюстрацией этого аята Книги. Чернобородый шествовал, ни о чем не подозревая, прекрасно одетый, холеный, уверенный в себе. А утробасамкиуже вздрагивала и сжималась. Этасамкапорождает настоящее и всегда беременна будущим. Где сейчас этот человек? В застенках Пули-Чархи? А где Кемаль-эд-Дин?.. И где через час окажусь я сам, Джанад?
…Джанад в доме на Шер-Дарваз следил за медленно проходящей перекрестие рамы рыжей звездой, прислушиваясь.
Зеленовато-рыжая звезда не появлялась из-за перекрестия. Джанад задремывал, просыпался, будто от толчка, и вдруг ясно слышал перестукиванье часов в мастерской.
Город спал, зажатый горами. И небосвод был тверд, земля прочна. Но душная ночь почти неощутимо сотрясалась, как будто в глубине ее что-то происходило. Ночь сжималась и подрагивала, струя песчинки звезд, – черная влажно-горячая прорва.
Мы не смогли осуществить наш план. Зимой в город вошли русские.
Джанад вспоминал солдат – афганских и русских, наводнивших в последнее время Кабул, – у них были обычные лица, только у русских светлые. Русские в гражданском появлялись в университете, журналисты, писатели читали лекции по литературе, истории. Джанаду трудно было вообразить лица солдат и офицеров, окруживших в тот день кишлак. Казалось, что это были какие-то другие люди. Их лица представлялись ему какими-то масками, синими, белыми и красными, с длинными языками, волчьими ушами, кабаньими носами и клыками и горящими глазками, – такими изображают дэвов миниатюры «Шах-намэ».
Миниатюры «Шах-намэ», образцы гератской каллиграфии, сборники хекаятов – рассказов, веками передававшихся из уст в уста, историко-филологические труды Академии Пашто толына, кипы ежегодника «Ды Афганистан каланый», тома «Пушту-персидского словаря» и «Фарси-пушту словаря», подборки журналов «Кабул», «Важма», «Адаб», «Кандагар», «Кадастровая книга шейха Мали», сборники стихов, фолианты Ариана даират уль-маариф[49]– этот мир немеркнущих красок, окружавший Джанада с тех пор, как он переехал в Кабул, взошел на мгновенье в его сознании, как луна, и тут же погрузился в черную пучину.
А луна – каменный белый ком – все выше поднималась над черными садами и стенами, так что вскоре даже в комнате стало светлей. И кувшин можно было сразу найти. Джанад напился, вытер губы, прислушался. Было тихо. Даже шакалы не заводили свою песню. Наверное, пировали в том саду неподалеку от мечети.
Все ушли, а Джанад как будто остался здесь смотрителем. Но сюда ни разу так никто и не заглянул. Жители соседнего кишлака перестали ходить дорогой мимо кишлака, предпочитая другую, неудобную и длинную. И никто не позарился на эти сады. А Джанад живет здесь, как полоумный. Словно заступил на место Афзаля. Но Афзаль хотя бы слышалголоса. Джанаду не раз приходилось наблюдать его разговаривающим с невидимым собеседником. Может, у него были те же собеседники, что и у пророков. Но почему они выбирают дурачков? Что это значит? Небо звучит только в ушах умалишенных да в книгах.
…Вот почему так хорош был мир книг. И не потому ли Джанад с детства полюбил слово. И сейчас ему хотелось вновь оказаться в Кабуле – среди книг, как среди башен.
«Клянусь небом – обладателем башен,
и днем обещанным,
и свидетелем, и тем, о ком он свидетельствует!
Убиты будут владетели рва,
огня, обладающего искрами.
Вот они сидят над ним
и созерцают то, что творят с верующими»[50].
Джанад смутился, сразу вспомнив эту суру, называемую «Башни».
Он слишком хорошо знает всю кладку[51]башни Аравийской. И то, что она – лучшее из убежищ. Но покоя там не найти.
«О, пророк! Побуждай верующих к сражению. Если будет среди вас двадцать терпеливых, то они победят две сотни…»[52]
Пророк вначале был верблюжьим погонщиком, а потом вступил на путь воина и сам много сражался и однажды во время сражения бросил горсть песка во врагов, желая иметь столько же воинов. На пути воина Аллаха и горсть песка – сила.
Кемаль-эд-Дин говорил, что воинственный дух и пыл Книги надо понимать как призыв к джихаду великому: джихаду сердца, а не меча. И он до сих пор в Кабуле, хотя некоторые его сокурсники уже ушли к Раббани, Хекматиару и Масуду или разъехались кто куда. Его отец тоже уехал, в Пакистан, перед этим угодив в Пули-Чархи, Джанад сопровождал Кемаля к этой серокаменной цитадели на равнине в пятнадцати километрах от Кабула, где сотни человек ждали перед воротами свидания с близкими; над вратами красовалась надпись:
ЦЕНТРАЛЬНАЯ ТЮРЬМА ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РЕСПУБЛИКИ АФГАНИСТАН
И еще одна:
ТЮРЬМА – ШКОЛА ПЕРЕОБУЧЕНИЯ
В двух бараках производили обыск посетителей, оформляли документы и ставили всем печать и роспись прямо на руку. Вырвавшиеся оттуда рассказывали, что приговоренных расстреливают прямо во дворе и там же их зарывают, поливая обильно водой землю.
Правда, отца Кемаля вскоре отпустили, благодаря заступничеству родственника из Министерства ирригации. В его газете была опубликована корреспонденция об одном из лагерей беженцев в Пакистане; статью сочли провокацией. Но отец Кемаля был совладельцем газеты, а не редактором, эту простую истину и донес до высочайших кабинетов родственник из Министерства ирригации. Тогда взяли редактора. Журналист успел сбежать. Газету закрыли. Отец Кемаля свернул дела и выехал в Пакистан. Но Кемаль-эд-Дин остался. Хотя над ним, как и над другими студентами, нависал закон о призыве в армию. Всем учащимся после сдачи экзаменов в каждом семестре продлевали отсрочку – до следующего семестра. Но могли и не продлить, даже если экзамены и сданы успешно. Все зависело от взаимоотношений студента и преподавателей, от приязни-неприязни и, разумеется, от подсказок товарищей из Министерства просвещения, получавших, в свою очередь, мудрые советы товарищей из МВД и госбезопасности.