О благородной Книге написан Арафат[78]толкований. И что, стала она так же понятна, как букварь?
…Все-таки чаще остальных кабульских друзей Джанад вспоминал Кемаля. И не Якуб-хан был рядом с ним.
Ущелье забирало влево, влево – и раскрылось в степь и небесную ширь с мерцающими звездами. Поперек лежала, млечно серея, дорога. Вдоль нее – по руслу реки – и пришел сюда Джанад. Он это понял, выйдя из ущелья и увидев озеро.
Аллаху принадлежит этот мир.
Бисмилля.
Осмотревшись, Джанад приблизился к дороге, пересек ее, зачерпывая сандалиями теплую густую пыль, и направился к озеру. Озерный дух примешивался к запаху пыли и полыни. Воздух здесь был мягче, чем в ущелье, дышалось легко. Джанад спустился к воде, казавшейся непроницаемой, присел на корточки, тронул черную гладь, ощутив ее прохладу и податливость. Зачерпнул воды и начал пить. Струйки стекали за воротник, по бороде. Он снял чалму и ополоснул голову. Вода хмелила, как вино Индуса с Кривого колена. Озеро расстилалось под звездами, скрываясь в ночи. И из глубины ее доносились равномерные звуки. Наверное, в крепости, где размещался афганский гарнизон, работала дизельная электростанция. Может, солдаты смотрели кино. И писали письма своим родным, если те – да и сами солдаты – были грамотны. Или готовились к новымподвигам, чистили оружие, собирались на очередную вылазку.
Против них – поворот зла.
Джанад тоже подготовил кое-что для них. Хотя, конечно, лучше бы это был русоволосый, а не те, что живут в крепости. Его будет легче убить.
…Он вздрогнул, глянув влево, мгновенно пожалев об оставленном «Ли-Энфильде». Но это был краешек луны, восходящей из-за холма. Несколько секунд Джанад следил за ней, испытывая необъяснимую тоску.
Возвращаясь в ущелье, в одном месте Джанад увидел… точнее, вдруг почувствовал беспокойство. Он огляделся. Но луна еще не проникла сюда ослиным глазом, и что-либо различить в двух десятках шагов было невозможно. Он пошел дальше, снова жалея, что не взял винтовку. Это его лучший спутник – «Ли-Энфильд» с тяжелым прикладом, выщербленным цевьем, охваченным металлическим кольцом, с пулей в зеркальном горле: одно движение пальца, давящего на упругий крючок…
Джанад так никого и не увидел в ущелье, но почувствовал, что самый воздух наэлектризован чьим-то присутствием.
Наверное, это был зверь, мягко ступающий по камням, темный, сливающийся со скалами.
Выйдя на склон у дороги и миновав открытое место, Джанад начал шарить в камнях, отыскивая винтовку. Ему это удалось не сразу. В голове пронеслись всякие предположения. Кто и как мог ее найти? Но наконец пальцы наткнулись на гладкое плотное дерево среди камней, Джанад нащупал прохладный шар затвора, потянул, тот плавно подался; убедившись, что патрон на месте, он двинул шар затвора вперед, и металл щелкнул, словно над ухом склонилась птица Кикнус[79]. Джанад поморщился. И одновременно он испытал облегчение. «Ли-Энфильд» был с ним. Он опоясался широким ремнем с кармашками, застегнул пряжку. От «Ли-Энфильда» зависит теперь его жизнь. И в нем таится чья-то смерть, стремительная или мучительная, но справедливая. Пуля в стальном зеркальном горле.
…Однажды осенью задул ветер, «Ли-Энфильд» тихо завыл за плечом дяди, и тот, рассмеявшись, начал ему подпевать. Дядя Каджир знал не только верблюжий язык, но и язык оружия. Он метко стрелял. Мне бы его зоркость.
Каменные кубы своих бойниц он разглядел и в темноте. Здесь лежали цадар с едой и бутыль, оплетенная верблюжьей веревкой. Воды оставалось совсем чуть-чуть. Надо было прихватить бутыль с собой. Это большая оплошность. Джанад сел, прислонившись спиной к валуну, винтовку положил рядом, развязал цадар. Запахло подгорелыми лепешками и яблоками. Он бережно отрывал куски лепешки, хрустел яблоком, наблюдая, как над вершиной растет ореол приближающейся луны. Сейчас бы он поел хотя бы сушеного мяса. Не говоря уж о кебабе[80]. И не отказался бы от виноградной патоки.
А шейхи, о которых рассказывал Кемаль, отправлялись даже в Мекку без крошки съестного. Такова была сила их упования.
Он допил воду, аккуратно увязал оставшуюся пищу в цадар, вытянул ноги, прикрыл глаза. За водой надо было идти прямо сейчас.
И он заставил себя встать и пошел – не к распадку, это все-таки долгий путь, по которому, возможно, придется отступать, а прямо к озеру по склону горы.
На краю склона возвышалась растрескавшаяся скала, почти напротив белел в свете луны низкий холм на берегу. Удобное место. Но дорога внизу ведет к заброшенной мельнице, ею пользуются редко. Джанад обошел скалу и по осыпи довольно быстро спустился к озеру – это не то что кружной путь по ущелью – и наполнил бутыль водой.
Возвращаясь, он пошатывался и спотыкался от усталости; у своих валунов лег на спину. Чалма была как подушка. В лицо светила луна, мешала спать. Но он спал.
…Ци-тии!.. – пропела на рассвете птица, Джанад не слышал.
Солнце вставало над озером. Взойдя выше, проникло сквозь щель между валунами и наполнило его открытый рот золотом, будто арабский владыка, одаривший поэта за несравненную касыду. А он спал, прижавшись щекой к прикладу, и не слышал ни птиц, ни показавшихся на дороге машин: три грузовика и два бронетранспортера проехали мимо.
И лишь когда утренний ветерок запел нежно в стволе «Ли-Энфильда», Джанад с улыбкой открыл глаза.
Улыбка сразу пропала. Перед ним был все тот же склон горы, рядом квадратные валуны. Джанад посмотрел на пустую дорогу.
Новый изнурительный день разгорался над камнями и водами.
По кусту дикой розы полз муравей.
Солнце шло в гору.
Камни да глина – все плоскогорье. Лишь здесь озеро. Но и его оседлали.
Книга этого плоскогорья из глины.
Джанад вспомнил Абдул Вахида, деревенского учителя в пиджаке, сером свитере, серых шароварах, с кудрявой и большой бородой, как у ассирийского царя Ашшурбанапала.
Когда Джанад уезжал в Кабул, тот просил не забывать его и помянуть в поэме – а то, что деревенский подросток станет поэтом, для него было истиной, – пусть даже на самой последней странице; он хотел бы упокоиться там, а не в глине, ведь на самом деле это будет второй его жизнью. Абдул Вахид в это верил.
…На камень поблизости опустилась желто-серая птица, пробежала, качая длинным черно-белым хвостом, к кустику, по которому полз муравей, зыркнула на Джанада и тут же взлетела, свистнув: ци-ти!
И тут же послышался взрыв.
Джанад резко повернулся.
С озера донесся второй взрыв, неотчетливый, глухой, какой-то утробный. Джанад быстро окинул взглядом небо, вершины, дорогу, склоны. Через минуту-другую снова раздался взрыв. Джанад перевернулся на бок, сел, прислонившись к валуну. Винтовку держал на коленях. Что это может быть? Он прислушивался.
И звук взрыва покатился по склону, еще один. Джанад нащупал бутылку, прицепил ее к поясу.
Если до сих пор он верно присваивал поступки, значит, должен действовать и дальше и ни в чем не сомневаться. Смерть давно рядом. После гибели матери, Шамса, дяди Каджира между ним и смертью никого не осталось. Не отец, а мать была этой преградой. И теперь ему остается только приобретать у Господа лучшее из предопределенного и надеяться на точность «Ли-Энфильда».
Джанад встал, огляделся и быстро и бесшумно двинулся вдоль цепочки валунов, похожей на чей-то хребет. Он шел в сторону озера.
«А если вы боитесь, то молитесь…»
Но Джанад не боялся. Он был уверен, что все это записано в его книге.
И если Няхматулла прав и Бог ушел в книги, то он и встретит Его здесь, в конце этой книги.
Озеро лежало перед ним, сияя глубиной. Но чтобы хорошенько все осмотреть, надо добраться до серо-черной, пестрой скалы. А здесь уже открытое место. Джанад озирался и не различал ничего, кроме воды, солнца, камней. Может быть, что-то происходит в гарнизоне? На него напали или начались учения…
Но взрывы звучали совсем близко. Поколебавшись, он побежал – к скале.
Отдышался, прислонившись к скале плечом. Просунул голову под ремень «Ли-Энфильда», чтобы освободить руки, и полез вверх, цепляясь за теплые пыльные камни. Ладони были влажные и к ним липла пыль. Рубашка напитывалась горячим остро пахнущим потом.
Взобравшись на скалу, он обмотал лицо свободным концом темной чалмы и медленно начал приподнимать голову.
На берегу у подножия покатого холма были люди. Не на берегу, а в воде.
Они плавали. Никаких машин поблизости. Что это значит? Пришли пешком из крепости? Зачем? Так далеко идти, чтобы выкупаться? Кто они?
Джанад напряженно смотрел.
Эти люди кого-то искали, кружили…
В воде как будто белели обрывки бумаги или клочья пены. И они их собирали, приближались к берегу, вышвыривали что-то на камни… Да это была рыба. Она шевелилась и подпрыгивала на камнях. Полуголый человек собирал ее в мешок. Из-за холма появился еще один, голый, светловолосый. Разбежавшись, он бросился в озеро. Вспыхнула волна на солнце. Да это кафиры! Они ловят рыбу.
В кишлаке мало кто ел рыбу. Дети пастуха однажды наловили весной в подземной речке маринки, зажарили ее в степи на костре – и у них начались судороги, пошла пена изо рта, двоих так и не смогли спасти.
А этим все нипочем.
Так вот с кем связана была все эти дни и ночи моя жизнь.
А ты тот, с кем связана их смерть.
Не надо рассуждать, мой мальчик.
Склоны холма перед озером были пусты. На дороге тоже никого и ничего. Возможно, машина за холмом. Джанад осторожно снял ремень с шеи, собираясь пристроить горячий «Ли-Энфильд» на камнях, – и в тот же миг почти напротив на макушке покатого холма увидел солдата. В следующий миг солдат должен был выстрелить. Но он промедлил. И Джанад успел рассмотреть его.
Часовой лежал на боку, одежда его сливалась с выгоревшим ржаво-серым холмом. Вот почему Джанад сразу его не заметил. Он судорожно вдохнул горячий воздух, не смея даже вытереть пот, заливавший глаза.