Далее начинается тысяча и одна ночь. Понимая, что ему не взять хорошо укрепленный неприятельский город, Исфандиар прячет в сундуках самых отважных воинов и под видом купца проникает за стены. Наутро его войско подступает к городу, туранские полки выходят навстречу, а диверсионный отряд Исфандиара оставляет укрытия и бросается ко дворцу. В схватке Исфандиар лично победил и обезглавил туранского царя, а потом иранское войско произвело страшное опустошение, без жалости истребляя и стариков, и детей.
В гордыне от свершенных подвигов, Исфандиар начал просить отца уступить ему царский престол. Опасаясь отказать сыну в открытую, Гоштасп поставил условием привести к покорности Ростема, правившего Систаном, – тот, дескать, ведет себя слишком независимо в отношении владыки Ирана: Исфандиар должен был заковать Ростема в оковы и представить пред очи царя.
Скрепя сердце, Исфандиар согласился исполнить задание. Поначалу богатыри попытались решить дело миром, но договориться не смогли, и Исфандиар принялся поносить предков Ростема. Возмущенный герой закричал гостю: «Умолкни!», схватил его за руку и стал рассказывать о своих подвигах.
Сжал руку так крепко, что из-под ногтей
Царевича хлынул кровавый ручей.
Лицо его мукою искажено,
И стало багровым от боли оно.
В ответ Исфандиар пригрозил поразить Ростема в поединке или приволочь его к отцу как раба. Примирение сделалось невозможным: не помогли и увещевания, с какими обратился к Ростему его отец Заль, а к Исфандиару – его наставник Петушен.
Наутро витязи – старый и молодой – сошлись в поединке (мотив поединка отца с сыном). Если бы Ростем не был стар, еще неизвестно, кто взял бы верх в этом сражении, но молодость оказалась сильнее. Исфандиар изранил Ростема стрелами и погнал его прочь, насмехаясь. Старику не оставалось иного, как укрыться на вершине близлежащей горы. Он не без труда убедил ликующего Исфандиара прекратить бой, чтобы продолжить его поутру.
Ночью в стан Ростема прилетела чудесная птица Симорг, которая исцелила и самого богатыря, и его верного скакуна Рехша. Симорг подсказала герою, как победить неприятеля. По совету чудесной птицы Ростем изготовил стрелу с двумя наконечниками, какой можно было поразить сразу оба глаза – именно глаза были единственно уязвимым местом могучего Исфандиара.
Уже сойдясь в бою, Ростем пытался убедить Исфандиара закончить вражду миром, говорил, что он готов объясниться перед царем, но юный герой, хоть и был поражен внезапным исцелением-возрождением ветерана, требовал полной покорности. Ростему ничего не оставалось, как сделать роковой выстрел. И…
Двужалая в очи вонзилась стрела
Герою, и тотчас застлала их тьма.
Умирая, Исфандиар примирился с Ростемом и завещал ему свергнуть с престола отца Гоштаспа, которого обвинил в своей смерти, и посадить на трон Бехмена, своего брата.
Победа над Исфандиаром стала последней в череде славных дел Ростема. Вскоре судьба уготовила ему гибель. Ростем потребовал условленной дани от владыки Кабула, чьим зятем был его собственный брат Шегад. Озлобленный на непреклонность брата, Шегад решил погубить его. Для этого выкопали в лощине подле реки множество ям, утыкав их дно мечами и копьями. Устроив западню, коварный владыка Кабула предложил Ростему поохотиться. Рехш, почуяв опасность, не хотел идти к реке, но Ростем ударил его плетью.
Конь и всадник рухнули в яму. Пронзенный множеством стальных жал, Рехш умер сразу, но Ростем сумел выбраться из западни. У него были пробиты нога и грудь, он истекал кровью. Шегад начал глумиться над братом, но у Ростема хватило сил натянуть тетиву. Напрасно коварный брат пытался спрятаться за стволом дерева. Первой стрелой Ростем пришпилил негодяя к стволу, а второй лишил его жизни.
Сыновья отомстили врагам за смерть Ростема. Вскоре умер Гоштасп, и на престол вступил Бехмен. И уже недалек был век Дары – царя Дария, на которого шел войной Искендер. Это уже была история, которую потомки, однако, все еще пытались обратить в манящую первозданной чистотой и яростью легенду.
Эллины, арии, арья – многоликие и так похожие друг на друга. Они были великими героями, достойными великих преданий. Бесспорно, что во всех этих преданиях лишь крохи исторических реалий, но и эти крохи, искаженные веками, позволяют понять, прочувствовать душу, характеры, стремления людей, живших единственно во имя подвига, во имя славы, а уж только потом – богатства и власти.
Глава 10Заплутавшие в джунглях
Мы распрощались с благословенным Индостаном в тот самый миг, когда свершился переворот в сердцах ариев – они отказались от древних традиций, от сокровенного общения с миром ради обретения новых истин. Кочевники обратились в земледельцев, воины – в обывателей, визионеры – в философов.
Невиданно изобильная природа Индостана способствовала тому. Требовалось немного усилий, чтобы обеспечить себе существование, невиданное в представлении варвара. Не было нужды отстаивать свой кусок и кров, ведь все это давалось по меркам той эпохи легко. Появилось время – не те его крохи, дабы вознести мольбу милосердным богам, но достаточно, чтобы раскинуть мозгами по поводу мироустройства, вышней сути богов, наконец, собственной сути.
Древние боги при этом становились все более и более чуждыми. Они уже не соответствовали новому человеку, который из просто разумного превратился в когитарного – мыслящего. И арии, к тому времени впитавшие кровь коренных народов и забывающие собственные истоки, начали принимать абстрактные истины и такое же абстрактное вышнее, которое лишь условно можно было назвать богом.
Над богами восстал Бра’хман2. Что такое или кто такой Брахман – определить никто так и не взялся. Ясно лишь, что это – наивысший, абсолютнейший Абсолют, какой только можно себе вообразить. Брахман вездесущ, всепроникающ, бесконечно велик и бесконечно мал, независим от прошлого и будущего, вмещает в себе всю множественность бытия и небытия, пространство, время, взаимосвязи вещей, сами вещи, и все боги – не более чем проявления Брахмана.
Потом выдумали Атман, нечто вроде Брахмана, но на личностном уровне, – если угодно, субъективное начало. Заодно арии ввели в оборот массу иных полезных абстракций: карму и тапас, каму и буддхи.
Пряный запах джунглей дурно влиял на еще недавно практичные и здравые умы, порождая философские химеры. Росли нигилизм и пессимизм. Людей не устраивали прежние культы. Лишь избранные верили в Брахмана – их вера была возвышенна, но была скорее стремлением к вере, нежели самой верой. Те же, кто не находили мудрости и душевных сил уйти от мирских соблазнов и продолжали поклоняться старым добрым богам, все менее удовлетворялись обрядами, предлагаемыми жрецами. Вера в силу жертвоприношения падала. Уничижался авторитет брахманов, все более воспринимаемых сомневающимися шарлатанами. Их корыстолюбие, стремление властвовать не только над душами, но и над телами порождали негодование. Страх и пассивное неприятие вызывала практика пурушамедху – жертвоприношения человека.
Нравственный кризис, метастазами пронизавший общество, порождал пессимизм, который затмит солнце Индии на многие века. Пессимизм, в свою очередь, вел к двум крайностям – к аскетизму с одной стороны, и, как противодействие, к гедонизму с другой. Именно в это время появляются первые атеисты. Да, соглашались они в духе времени, жизнь далека от совершенства, но это вовсе не повод для пессимизма. Ведь жизнь – единственное, что есть у человека, за ней – ничто, тьма. Ведь и мудрый, и глупый, когда тело разрушается, одинаково погибают, не имея даже надежды на будущее существование. И потому совершенно никчемны размышления о какой-то там карме, искуплении бесконечной судьбы добрыми делами. Смысл жизни заключается в одном – наслаждаться ею, этой самой жизнью.
Пока жизнь еще ваша – живите радостно:
Никто не может избежать пронзительного взгляда смерти;
И раз уж этот взгляд все равно испепелит наш остов,
То как он сможет когда-либо снова возродиться?
Адживики и деитти, чарваки и локаяты, настики и пашанды – как бы эти жизнелюбы ни именовались, – все они отвергали Бога-Брахмана, не признавали ведических богов, веруя лишь в нияти – судьбу, определяющую все сущее до мельчайших деталей. Реальным и единственно заслуживающим внимания признавалось лишь наслаждение, а целью жизни – сама жизнь.
Суровые отшельники, ревнители строгой аскезы и высоких моральных принципов яростно порицали жизнерадостных гедонистов, но серьезной конкуренции им составить долго не могли. Не могли до тех пор, пока на арену зарождающейся истории не начали выходить открыватели новых истин, «искатели брода» тиртханкары, предлагающие в поисках новых путей в борьбе за вечное существование возвратиться к идее цикличного времени.
В Магадхе, на северо-востоке Индии, зародился джайнизм, изначально – религия воинов, основателем которой считается Вардхамана, впоследствии прозванный Великим Героем – Махавирой. Своим агрессивным отношением к брахманам и богам джайны были близки к нигилистам, но они начисто отрицали гедонизм, проповедуя йогу – нравственную и физическую аскезу во имя постижения истины. О джайнах можно говорить много – учение и адепты весьма занятны, но едва ли в том есть смысл в эпоху Интернета. Вставлю лишь пару маленьких замечаний.
1. Джайнистские монахи не просто брили волосы на голове, но выдирали их с корнем. Страшно даже вообразить, не то чтобы попробовать на собственной маковке!
2. Занятно представить себе такого лысого джайна, разметающего веничком дорогу перед собой, дабы, не приведи Брахман с Атманом, не раздавить какого-нибудь замешкавшегося мураша, ибо сделать это есть величайший грех – химса, ведь ты можешь раздавить своего предка или недавно скончавшегося собрата-джайна.