Сам Гарджа со своей пятеркой колесниц вернулся в ставку, вынужденно назначив старшим родича Базорка, долговязого мужчину с рябым вытянутым лицом и вислыми плечами по имени Удан. Тот тоже принадлежал к «пандарам» — недавно образованному братству ближайших сподвижников, составлявших скару вождя степняков. Их отличали по шкуре леопарда или барса, желательно лично добытой. В степи они не водятся, но в предгорьях и в лесах этих хищников ещё хватало. Удан, хотя и носил пятнистую накидку, по наблюдению Гарджи особым уважением среди воинов не пользовался, но был старшим по возрасту.
Первое время после отъезда вожака в отряде соблюдался порядок — люди усиленно занимались боем и стрельбой, по очереди пасли скот и лошадей — одним зерном их кормить нельзя. Но обилие ячменя сыграло дурную шутку — один из колесничих оказался из семьи пивоваров, занятие это в основном женское, мать его была редкой мастерицей и обучила своему ремеслу способного отпрыска.
С одобрения Удана он прорастил часть ячменя, приготовил и измельчил солод, парни отыскали котел для варки сусла. Колдуя с добавками и для чего-то разбавляя забродившую смесь холодной колодезной водой, умелец приготовил первую партию, профильтровав её через солому. Пиво удалось на славу, хотя ему даже не дали добродить — крепкое, светлое с густой пенной шапкой. С приходом холодов додумались вымораживать из него лишнюю воду — повышая крепость напитка.
А где пьянка — там ссоры и разврат. Гарджа не зря отказал в просьбе забрать в лагерь местных девок, из-за женщин всегда возникают кровавые раздоры.
Прошло слишком мало времени с той поры, как Базорк начал ломать волю свободных племен обитавших в междуречье Ра и Римна.
Его авторитет, поддержанный артаванами, никем не оспаривался, но вдалеке от ставки всё решала уже личная харизма предводителей отдельных ватаг. Гарджа сумел себя правильно поставить, а родич Базорка — нет, даже среди связанных клятвой верности «пандаров».
Народ в отряде собрался разный — с бору по сосенке. Уходя в войско, люди разрывали родовые связи, избавляясь от пригляда и наставлений старейшин. В подчинении Удана оказались молодые и не очень волки, дерзкие и уже хлебнувшие крови. А степная вольница никогда не отличалась послушанием и сдержанностью. Хотя Удан и был много старше парней, возраст не добавлял ему авторитета. Воины-степняки не уважали старость — «Храбрец до седин не доживает», а умерших от неё вообще считали за выродков и трусов.
Стали обычными поездки в селище — там хмельные вояки продолжили брать силой женщин.
Случались и кровавые схватки — убили одного местного мужика, двое бойцов, не поделив девку, получили раны в поединке — один серьёзную.
Вернувшийся спустя три смены луны Гарджа скрежетал зубами в бессильной злости, глядя на бардак в лагере и опухшую харю Удана. Обрюзгший от пьянства родственник вождя, покаянно опустив лохматую голову, в оправдание бубнил известную присказку: «Пиво не пьешь — радости не знаешь». Кого винить, сам оставил его старшим, будь тот обычным воином, убил бы на месте, даже не вызывая на поединок. Но они члены одного воинского союза — побратимы давшие клятву не обращать оружия друг на друга, да и судьбу родича Базорка мог решить лишь он сам.
Большую часть ячменя эти разгильдяи пустили на пиво — а кони стояли изможденные, в степи свирепствовал джуз.
Хотел с досады разлить остаток пойла и даже повесить пивовара, но тут его, распробовав напиток, не поддержали даже ближайшие сподвижники.
Сдержав клокочущую ярость, Гарджа собрал побратимов — пандаров. Сердито сопя, объявил.
— Всё братья — веселье закончилось. Если поручения Базорка не выполним, не сносить нам головы.
Да и не то страшно, честь потеряем… Людей своих подтяните, с сего дня мы в походе, за легкие проступки наказание батогами, за ослушание — смерть. В селище — ни ногой. Всё зерно — только коням. Обойдемся пока без хлеба. Ищите пастбища, не найдете, ногами наст ломайте, но к концу распутицы мы должны быть готовы.
Сопровождаемые Анадухом, при сильных толчках повозки хватавшегося за не до конца заживший бок, две колесницы ишкузи добрались до основного лагеря. Лошади, сорвавшись с места, всю дорогу разбрасывали копытами жирную грязь.
Мертвяк и Гарджа приветствовали друг друга поднятой правой рукой с раскрытой ладонью.
Дакша и его спутники с настороженностью и впервые в таком числе разглядывали не искаженные яростью боя или смертной мукой лица вчерашних врагов, а сегодня невольных союзников — обычные люди, грубостью и резкостью черт, крепостью тел и широким разворотом плеч похожие на них. Такие же опытные, видавшие виды псы войны, разве, что больше светловолосых, меньше скуластых и узкоглазых. Чаще встречались большеносые, костистые и узкие лица, но были и широкие квадратные, с тяжелыми надбровными дугами и скошенным подбородком или лбом — наследие древней северной крови.
По приказу Гарджи гостей нехотя угостили костлявой говядиной — недавно зарезали последнего вола, ячмень тоже закончился. Предводители после трапезы уединились для беседы.
Проезжая мимо табуна, Дакша приметил торчащие ребра коней, заляпанные навозом понурые хвосты, но претензии не предъявлял, ждал, что скажет Гарджа.
Тот, чуя вину, нехотя начал разговор.
— Нынешняя зима оказалась тяжелее, чем ожидалось. Мы не сможем выступить походом сейчас, по крайней мере, всем отрядом.
Мертвяк остро глянул в глаза главаря степняков. Гарджа выдержал взгляд, понимая про себя, что облажался. Окаменев лицом, добавил.
— Трава зазеленела, через две седмицы мы будем готовы к походу.
Дакша поднялся с кошмы.
— К этому сроку мы будем вас ждать в селении чауров.
Через две недели тронулись в поход по уже зеленеющей степи, Мертвяк хмурился — упущено время. На первой же совместной стоянке случилась стычка, никто потом не мог толком вспомнить из-за чего. Гарджа задержавшись у своих коней, услышав вопли, подошел уже к её разгару. Зачинщиком был Храда, колесничий Удана — наглый, резкий парень, к тому же с амбициями, недовольный тем, что его не приняли в братство пандаров, хотя тот успел уже добыть пятнистую шкуру.
Оскалившись, он кричал оскорбления в лицо Дакше. Степняки и ишкузи сгрудились вокруг, уже держа руки на кинжалах. Это не касалось их вожака, тот спокойно стоял, с презрением глядя на раздухарившегося молодого забияку. «Странно, что Удан не одернул своего возницу, совсем людей распустил» думал на ходу Гарджа.
Стремительно ворвавшись в их круг, он громко скомандовал.
— Заткнулись все. Кинжалы в ножны!
Храда повернулся к нему, дерзко глядя в глаза, кинжал он продолжал держать в руке.
— Рты нам не затыкай. Мы свободные люди, не дасы!
В отряде, превратившемся вдруг в толпу, раздалось несколько одобрительных возгласов.
Гарджа мгновенно выдернул из руки подошедшего с ним пандара боевой молот и с ходу ударил низом по отшатнувшемуся парню, угодив в выставленное колено. Догоняя заваливающее тело, следующий удар пришелся по левому плечу сминая кости под доспехами. Храда наконец заорал от боли. От третьего удара с тяжелым хрустом лопнул его череп, прервав затянувшийся животный вопль. Отбросив окровавленный, в ошметках плоти, молот, Гарджа обрушился ногами на поверженное тело, круша ребра и яростно втаптывая в весеннюю грязь останки несколько мгновений назад полного жизни и сил парня.
Остановился, тяжело переводя дух, обводя застывших окружающих налитыми кровью, бешеными глазами. Хрипло спросил.
— Кто ещё хочет оспаривать мои приказы?
За его спиной с кинжалами в руках уже стояли трое членов братства.
Разрядив копившиеся раздражение и злость последних дней, Гарджа быстро успокаивался. И теперь злобился уже на себя, понимая, что поневоле допустил слабость, поддавшись долго сдерживаемой ярости. Поначалу он не собирался убивать справного воина. Во всем отряде он один знал истинную цель похода и незаменимость в нем Дакши. Но дело свершено. Задумался, припоминая, чьего рода убитый парень, нет ли родичей в отряде, с кровниками надо разбираться на месте. Вроде дальняя родня со стороны жены Удана. С вызовом уставился в лицо родича Базорка, тот опустил взгляд.
Поутру поехали дальше, оставив переломанное тело на растерзание стервятникам.
Гарджа мрачно думал: «Парень был тупым и упрямым, как ишак и похоронили его ослиным погребением».
В любом городе, и Дакшин не исключение, собирается всякая шваль, в том числе опасная. С ними не церемонились, ворам — рубили руки, разбойников — сажали на кол. Особенно много её было в самое голодное время — зимой. В этом году данной бедой неожиданно озаботился Жеребху, поручив своим людям устроить на городских подонков облаву в самом нищем — припортовом районе, отдав приказ — хватать, но не убивать. Оцепив его, воины с охотничьими псами вытравливали оборванцев из потайных нор, повязав, загнали в старый, пустующий после проданных рабов, погреб. Голодом не морили, давали в кадках воду и вареный ячмень. Пару раз поднимали из подпола трупы, поначалу там кипели страсти, устанавливалась своя иерархия, но со временем чауры поуспокоились и притихли.
В начале весны Махиму достали из ямы и привели главаря этих крыс — прихрамывающего, в грязном, полуистлевшем рубище, в облаке жуткой вони. Голова в шрамах, со свалявшимися в паклю кучерявыми космами и бородой, по чумазой ряшке растекался перешибленный нос, расплющенный когда-то ударом палки.
Щурясь от света, грязный бродяга почесался, ловко поймал и раздавил вошь, уставившись на Жеребху безумными глазами.
— Вы кого мне привели, он же напрочь отбитый — с возмущением начал воевода.
Утар, усмехнувшись, ответил.
— Да нет, он больше придуривается, хитрая скотина.
Жеребху с презрением оглядев чаура, продолжил.
— У тебя, джанту (тварь), два выхода, хочешь убогого корчить, продолжай. Но тогда мне на вас время тратить нет смысла. Сбросят обратно в яму, выльют корчагу смолы и подожгут, чтобы вы там хорошенько прожарились вместе с крысами и вшами…