– А ты, Анфиса? – Поползнев пытливо всмотрелся в светлые глаза жены. – Готова ли ты жить в Заполярье, в стране, где полгода ночь, а лета, фактически, вообще нет?
– Господи! Феденька! Да я с тобою хоть на край света! – радостно засмеялась она.
– Анфисочка, надеюсь, ты понимаешь, что речь идёт именно о крае света.
– Конечно, дорогой. И не забывай, я всё-таки коренная сибирячка.
11
Вечером 5-го апреля 2007-го юный клон Поползнева лежал в гамаке и смотрел на темнеющее небо. Одна мысль не давала покоя Илье Маковскому: «Завтра мне исполнится шестнадцать, а у меня всё ещё нет цели жизни».
Школьные учителя прочили способному юноше блестящую карьеру в области точных наук. Советовали поступить в Иллинойсский технологический институт для изучения теоретической физики, но сам Илья сомневался. Современная физика, по его мнению, зашла в область, принципиально недоступную зрительному представлению, а он любил думать, перебирая цветные картинки, творимые его воображением.
В пунцовом сиянии вечерней зари зажглась Венера. Мысли Ильи устремились в чёрную пустоту Космоса. Проблемы космологии будоражили воображение и одновременно пугали, но не так своею сложностью, как своею фатальной непостижимостью. Ему захотелось порассуждать:
– Вселенная, вроде бы, конечна, и все её объекты, как бы ни было велико их число, в принципе, можно (пусть с помощью какого-то пока немыслимого робота будущего) пересчитать и описать. Более того, все те объекты, можно было бы в какой-то мере даже понять и предсказать их будущее, но с познанием прошлого возникнут проблемы куда сложнее. А начало начал всего сущего вообще недоступно для анализа, ибо о нём мы знаем лишь то, что оно даже не существовало, а всего лишь «БЫЛО» как грамматическая опора наших суждений.
Илья усмехнулся, вспомнив лекцию своего школьного учителя по истории. Начало начал современных физиков было ужасно похоже на Вселенную Парменида – великого философа, творившего на юге Италии в конце шестого века до новой эры. Этот гениальный грек не доверял органам чувств и утверждал, что реальный мир существует вне времени и вне пространства, что он един, однороден, неизменен и замкнут, как шар. Отсюда следовал вывод – такой мир просто непредставим и непознаваем.
И вдруг Илья услышал ровный грозный гул, и огромный жук свалился на его белую рубашку. Илья взял насекомое за спинку и поднёс к глазам – жук был ужасен, и он был прекрасен. Теперь мысли юноши переключились на живые объекты.
– Теоретически, можно пересчитать и описать все организмы, живущие на Земле в данный момент, но нельзя предсказать, как будут выглядеть их потомки через какой-нибудь миллион лет. И зарождение жизни так же, как и начало Вселенной, покрыто мраком. Но всё-таки с началом жизни дела обстоят не столь безнадёжно. Здесь мы хотя бы можем экспериментировать, так что получение жизни в пробирке – проблема, которую, скорее всего, удастся разрешить уже к концу двадцать первого столетия. Впрочем, есть проблема поинтереснее, – Илья улыбнулся. – Это, конечно же, появление разума на Земле. И что особенно важно: у этой проблемы есть чёткий практический смысл, ведь, поняв эволюционный механизм возникновения разума, можно попробовать ускорить прогрессивное развитие мозга, и тем усилить наши умственные способности! Ужасно интересно было бы взглянуть на живое существо разумнее человека. Вот проблема так проблема! Вот этим я бы занялся! Вот ради этого, пожалуй, стоило бы жить!
Если бы кто-нибудь спросил Илью, почему ему так важно создавать существо разумнее человека, то, скорее всего, он бы ответил, что проблема создания сверхчеловека столь велика, что даже надежда на её разрешение выглядит несбыточной и утопичной, что, дескать, сначала надо создать сверхразумных людей, а уж потом думать, к чему бы их приспособить.
Со своего шестнадцатого дня рождения Илья превратился в страстного биолога. Прочёл все учебники по биологии, проработал «Происхождение видов» Дарвина и основательно ознакомился с основами генетики. Усомнился в своём кровном родстве с родителями, устроил им крупный разговор и пригрозил анализом ДНК. Угроза подействовала, и мать призналась, что они с отцом взяли его из дома малютки Норильска и ничего не знают о его биологических родителях.
Тайна собственного происхождения овладела сознанием Ильи. И древний необоримый инстинкт поиска своих корней толкнул его на изучение всего русского. Разговорный русский язык Илья не забыл (в семье говорили по-русски), а теперь он стал и читать по-русски. Прочёл лучшие произведения русской классики, буквально влюбился в Россию и решил поступить в какой-нибудь непременно сибирский университет. Приёмные родители указали ему на самый продвинутый к востоку от Урала Новосибирский университет. И в 2009-ом Илья поступил на первый курс естественного факультета НГУ. Здесь он быстро нашёл друзей, а на летних каникулах после второго курса, повинуясь зову сердца, отправился с приятелем Сашкой в Норильск – в город, откуда его забрали приёмные родители. Там молодые люди купили путёвку на турбазу на берегу озера Лама. И в самом начале июля 2011-го, в один ясный бесконечный день, когда часы показывали семь утра, студенты взошли на борт водного трамвайчика, совершавшего круиз по рекам и озёрам плато Путорана.
Они постояли на палубе, глядя на унылые берега Норилки, потом зашли в буфет, сытно позавтракали, сыграли партию в шахматы и вернулись на палубу. Теплоходик уже скользил по озеру Лама. Любуясь суровыми пейзажами девственной природы, Илья отметил непривычно низкую высоту солнца над горизонтом. Прикинул географическую широту, всё сходилось, он действительно был вблизи Северного полярного круга. Глядя на чёрные уступы прибрежных сопок, стал призывать Сашку представить, что тут творилось в момент горообразования. Потом стал громко восхищаться невероятной красотой озера. Сашка согласился, что озеро Лама прекрасно, но тут же добавил, что Телецкое много краше. Илья рассмеялся, обвинив Сашку в дешёвом алтайском патриотизме, и, будто ища своих сторонников в споре, обвёл глазами палубу… и вздрогнул: с него не сводил глаз стоящий на корме пожилой мужчина в комбинезоне защитной расцветки и в чёрных резиновых сапогах. Это был Поползнев.
В этот день Фёдор Яковлевич направлялся к месту расположения своей бывшей лаборатории. Он должен был составить список недостающего оборудования и оценить готовность к работе аппаратов по производству человеческих клонов. «Боже, – думал умиротворённый Поползнев, – по милости Провидения в моей жизни снова случилось сказочное событие, а ведь я уже не верил, что когда-нибудь смогу продолжить самое интересное и самое важное дело своей жизни».
То, чем он с Анфисой занимался в Томске, было обычной работой рядового академического исследователя. Иной раз Фёдор Яковлевич даже увлекался ею, натыкаясь на нечто необычное, но душа его, избалованная масштабом прежней работы, неизменно охлаждала его пыл, вкрадчиво шепча: «Это неплохо, но далеко не то, на что ты способен». Каждый год (особенно принимая экзамены) он присматривался к студентам, непроизвольно ища среди них талантливых людей, достойных клонирования, и, к удивлению, не находил их. Вот этот результат, пожалуй, действительно тянул на открытие. В общей сложности за годы работы в ТГУ перед его глазами прошло не менее пятисот студентов. Многие из них обладали хорошей памятью и живым умом, но когда он задавал им вопрос, на который не было ответа в учебниках, молодые люди с горящими глазами неизменно пасовали. У Поползнева сложилось впечатление, что знания даже у способных с виду людей лежат в их головах мёртвым, обездвиженным грузом. Значит, заключил он, самый дорогой человеческий капитал связан с талантом легко оперировать своими знаниями, то есть со способностью к творчеству. Впрочем, все эти грустные вещи были в прошлом, а сейчас он стоял на корме судна, несущего его, как ему казалось, в светлое будущее. Для поддержания радужного настроения он временами прикладывался к плоской бутылочке хорошего коньяка, которую прикупил в буфете теплоходика по поводу эпохального события – своего возрождения. Долгих двадцать лет он прожил, вспоминая своё золотое десятилетие – с тридцати до сорока. Интересно, что то золотое время теперь представлялось ему лишённым чётких зрительных образов – было лишь ровное напряжение от невероятной работы и восторг от сознания, что каждый новый день дарует ему радость продвижения вперёд. Каждый вечер в те годы он засыпал измождённым, но счастливым, и каждое утро просыпался с мыслью: «Вперёд!». И ничего слаще не было в его жизни – ни до, ни, тем более, после. Интересно, что Фёдор Яковлевич представлял себя в те годы весёлым молодым человеком, красивым и счастливым, легко решающим все проблемы, возникавшие на его пути. И всё-таки в той блестящей полосе его жизни был один пробел: он так и не испытал любовь к женщине. Оно и понятно – в пещере женщин просто не было. И тем не менее, даже в тех безнадёжных условиях он всё-таки сумел себя размножить, правда, его клон бесследно исчез на просторах США.
Фёдор Яковлевич отхлебнул от плоской бутылочки, сунул её в потайной карман комбинезона и уставился на пенную дорожку, оставляемую винтом теплоходика. И тут он услышал за собой весёлый молодой смех и восклицание: «Сашка, да ты видел когда-нибудь такие горы? Вот она затерянная Земля Санникова. Да ты посмотри на этот вулканический трапп! Какая красота! Какая мощь! Представляешь, что тут когда-то творилось!?» Поползнев повернулся – неподалёку от него, у поручней левого борта, стояли двое молодых людей (на вид им было не более двадцати). Тот, который только что говорил, вдруг обратил к Поползневу своё смеющееся лицо. Это лицо Фёдор Яковлевич узнал бы из тысячи! Это было лицо, которое он чуть ли не проел глазами, листая в Томске свой фотоальбом. Это было его собственное лицо в счастливое время молодости.
Поползнев был поражён: то, что он видел, выглядело чем-то из разряда паранормальных явлений. Но, даже находясь в экзальтированном состоянии, он никогда не покидал трезвых рациональных позиций, и его мозг лихорадочно перебирал гипотезы, способные объяснить, казалось бы, необъяснимое явление. Надо сказать, Фёдор Яковлевич даже любил это блаженное состояние страстного поиска приемлемой гипотезы, прекрасно сознавая, что непременно её отыщет, и случится это уже очень скоро. Наверное, подобное чувство испытывает кошка, играя с только что придушенной мышью.