В первый же день, когда пришел в себя, меня облили ледяной водой, смывая засохшую кровь и ускоряя регенерацию тканей.
Все делал этот плебей Эйнстрем лично. Несомненно, по приказу своей хозяйки. Странно, но он меня ненавидел. Странно, потому что я — раб и не должен вызывать никаких эмоций, кроме презрения или снисхождения, у свободного демона. Я не знал, чем его так разозлил. Но его ненависть я чувствовал кожей, едва тот входил с ведром воды и пакетом крови в мою клетку. Я так понял, что меня поручили заботам Эйнстрема, хотя этим могли заниматься помощники.
Он швырял пакет крови мне в лицо, заставляя впиться в него зубами и, прокусив, пить, задрав голову, а потом выплевывая на пол к его ногам. Первый раз подонок решил поиграться и швырнул так, чтоб я не поймал. На второй я сам не стал ловить, и ему пришлось сунуть пакет мне в клыки.
После трапезы ублюдок обливал меня ледяной водой, а потом пристально смотрел на меня, и я видел, как сильно ему хочется вырвать мне сердце. Правда, пока еще не понимал, за что. Но это было довольно интересно и даже забавно.
— Эй, игрушка принцессы, ты неравнодушен к мужикам? Поэтому я вишу здесь голый? Или тебе приказали меня рассматривать? За член подержаться не хочешь?
— Заткнись, ничтожество. Ты слишком языкаст. Когда-нибудь твой язык пойдет на корм церберам.
— А твои яйца не пошли им на корм? Ты евнух или просто импотент? Она ведь не дает тебе, да?
Демон оскалился и выхватил плеть, но тут же медленно опустил. Потому что на лестнице послышались шаги, и лицо Эйнстрема превратилось в каменную маску. И он, и я поняли, кто спускается вниз. Не по шагам. По запаху. Он взорвался в венах плебея ярко-кровавым адреналином, и я злорадно ухмыльнулся:
— Влюбленный палач? Надсмотрщик за рабами, мечтающий трахнуть свою хозяйку? Как трогательно и обреченно.
Я усмехнулся, дергая цепями, а он оскалился, глядя на меня. Я так понял, что сдержанной эта туша была только со своей хозяйкой, а так — это еще та бешеная псина.
— Может, прикажешь меня одеть, прежде чем сюда войдет гостья? Или ей не впервой?
***
Я спускалась вниз по длинной витиеватой лестнице и медленно считала ступени, прислушиваясь к звуку собственных шагов. Что угодно, только бы не думать о том, почему меня снова тянет туда. Увидеть мерзавца, который уже несколько дней томился в подвале Цитадели. Почему пару раз я находила себя бредущей вокруг темницы и, разозлившись, убегала в конюшню, чтобы, взяв Астарота, гонять на нем до самого вечера. Так, чтобы бьющий в лицо горячий ветер уносил в кроваво-красный закат все ненужные мысли.
Хотя, конечно, я придумывала себе оправдания. И то, что хотела взять своеобразный реванш за произошедшее во время его экзекуции. Пусть никто не понял, что тогда случилось…но мне было достаточно представить его самодовольную ухмылку, и изнутри поднималась злость, острое желание поставить мерзавца на место. Нет, не физической болью. И не публичным унижением. Просто показать донельзя самоуверенному засранцу, что я далеко не те самки, к которым он, наверняка, привык: глупые, поверхностные и текущие только от одного вида обнаженного мужского тела.
Еще я обманывала себя тем, что должна была проверить состояние воина, за которого заплатила немало денег и на которого возлагала так же немалые надежды.
А потом пришлось признаться себе, что я хотела понять, какого дьявола этот несносный ублюдок снился мне практически каждую ночь. Приходил в снах настолько необычных…настолько непривычных для меня, что я вскакивала на постели, возбужденная и с чувством полного разочарования, что эти сны закончились. При воспоминании о последнем, краска прильнула к щекам. Говорят, держать инкуба в плену — все равно что играть с огнем. Не знаешь, в какой момент он перестанет тебя греть и начнет сжигать заживо.
Но меня с детства учили тому, что нет ничего прекраснее огненного цветка — символа моего рода, и я знала, что смогу укротить даже это пламя, чего бы мне это ни стоило
Спустилась вниз, и дверь распахнулась прямо передо мной — Эйнстрем почувствовал мое приближение. Сдержанно улыбнулась ему и направилась к воину, прикованному цепями к стене, с голым торсом и с набедренной повязкой, явно наспех завязанной вокруг узких бедер. Завязанной настолько низко, что казалось, если приглядеться, то можно увидеть полоску темных волос.
Встряхнула головой и, повернув шею в сторону Эйнстрема, приказала помощнику удалиться, раздраженно отмечая волну недовольства, которую тот не удосужился скрыть, явно несогласный с моим нахождением здесь. Знал бы этот пленник, что за последние месяцы стал первым «гостем» нашего подвала. Последним был жестокий воин, изнасиловавший и до смерти убивший несколько смертных девочек, не достигших даже пятнадцати лет. Для него стало откровением, что мой приказ не трогать людей, был далеко не шуткой. Именно об этом он кричал, прося пощады и извиваясь на таких же цепях, пока Эйнстрем выжигал клеймо раба на его спине.
Дождавшись, когда за спиной захлопнулась дверь, подошла ближе к раскрытой двери клетки, в которой висел Арис.
— Жив и практически невредим, — медленно оглядеть его снизу вверх, стараясь не задерживаться взглядом на длинных мускулистых ногах, на плоском животе, казавшемся стальным, с кубиками пресса, заработанными годами тренировок, на груди с темными сосками и мощной шее. Спутанные пряди темных волос падают на загорелое лицо с яркими серыми глазами. Я никогда не думала, что серый цвет может быть настолько ярким. Ослепительным.
Взгляд на саркастически усмехнувшиеся полные губы, и медленно выдохнуть, отворачиваясь от него и протягивая руку к плети, лежавшей на столе рядом с клеткой.
— Но осознал ли свою вину, инкуб?
Шагнув вперед, рукоятью плети медленно провести по ключицам — одной, второй и остановиться под подбородком, поднимая его вверх, улыбнувшись всплеску его ненависти и похоти, оседающей на коже невидимыми каплями.
***
Забавно. Пришла ко мне сама, лично. Неожиданно и весьма странно. То, как ее плебей поспешил раболепно уйти из клетки, вызвало волну презрительной жалости. Иногда не нужно быть в цепях, чтобы стать рабом женщины. Достаточно ощущать цепи у себя на сердце…Мой отец поплатился за это своей жизнью. Я никогда не повторю его ошибку. Я сам люблю затягивать ошейники на венценосных шеях и смотреть, как жертвы приоткрывают свои дивные рты в недоумении и непонимании, какая дьявольская напасть обрушилась на них.
Моя последняя хозяйка была наглядным примером того, как ломается личность и как власть уходит в руки жертвы, и уже становится непонятно, кто и чей хозяин. Я обожал эту игру. И я всегда в ней выигрывал. Потому что ценой была моя жизнь и моя цель. И я играл грязно. Настолько грязно, что иногда самого тошнило от тех извращений и мерзости, в которые я окунался день за днем.
Посмотрел на Лиат исподлобья, и почему — то подумалось, что вряд ли она участвует в таких играх. Хотя я мог и ошибаться. Как всегда, выглядит так, словно только что снизошла с поднебесья в самую бездну. Сегодня в белом. В ослепительно белом платье, прикрывающем золотисто-смуглую кожу двумя кусками материи на груди и в то же время длинной юбкой в пол, создающей при ходьбе своей тяжестью приятное шуршание по каменным плитам. Одновременно и восхищает, и вызывает ненависть этим нарядом, в котором спустилась в грязную клетку к рабу, показывая свое несомненное превосходство.
Королева в пристанище нищего и голодного во всех смыслах этого слова. Она вообще понимает, как дразнит монстра в клетке, или она намеренно это делает, чтобы держать на коротком поводке за самые яйца? Наверное, это работало с другими безотказно. Что ж, кареглазая малышка, я сломаю твою систему. Слишком ты юная и неопытная, чтобы всегда и во всем выигрывать.
Осматривает с ног до головы, и я слежу за ней пристальным взглядом, пытаясь уловить ее ауру. И не могу. Закрылась от меня. Значит, есть что скрывать.
Усмехнулся, а она потянулась за плетью.
И у меня под ребрами полоснуло возрождающейся злостью. Если ударит лично, когда выберусь отсюда, отрублю ей руки. Интересно, малышка понимает, что я на это способен?
Но она лишь провела рукоятью по моей груди, глядя мне в глаза, и на дне ее черных омутов заблестел влажный лихорадочный блеск.
Голос ниже на несколько тонов и вибрирует, проникая под кожу. Медленно взглядом по ее открытому лицу.
Она невероятно красивая с обнаженной шеей и аккуратными раковинами ушей, с собранными в хвост длинными черными волосами. Скольжу взглядом по губам, по высоким скулам, по острому гордому подбородку, по грациозной шее к высокой упругой груди, едва прикрытой материей. Несколько секунд голодным взглядом пытаясь определить ее округлость и размер…словно в ответ, ее соски натягивают тонкую ткань, и у меня болезненно каменеет член. Потому что ее грудь безупречна. Я мысленно сбрасываю полоски ткани в стороны и вижу ореолы сосков… б***ь, я хочу их увидеть по-настоящему. Она нарочно надела это гребаное платье, чтобы заставить меня осатанеть от похоти и осознать свое ничтожество перед высокородной шлюхой с идеальным телом.
Вскинул голову, звякнув цепью в ошейнике, глядя ей в глаза. У нее сегодня они немного иного цвета. Золотисто-медовые с оранжевыми прожилками огня. Вблизи такие яркие и манящие, что я чувствую, как они не дают отвлечься и вынырнуть из их глубины.
— Пришла проверить, осознал ли? Рискнешь освободить от цепей? Или боишься?
***
Все же это было непередаваемое удовольствие…эта игра слов с ним. Когда каждое предложение несет в себе двойной, тройной смысл. И впервые я не знала, одержу ли я победу в этой игре или потерплю поражение. И именно эта неопределенность будоражила, заставляя дышать все глубже. Заводила похлеще любых самых пошлых намеков или же самых красивых комплиментов. Всегда презирала и первое, и второе. Как, впрочем, и откровенную наглость. Но вот этому голодранцу удавалось не просто заинтересовать, но и вызвать желание продолжить разговор. Потому что я интуитивно чувствовала — за этой дерзостью стоит нечто большее, нечто слишком темное, слишком сильное, чтобы не захотеть окунуться в этот мрак, развести его, разложить на атомы, сделав его понятным для себя.