— Друга, который желал мою женщину.
— Друга, который после твоей мнимой смерти воспитывал твоих детей и заботился о них. Друга, который шел в бой под твоим знаменем и с твоим именем. Друга, ни разу не предавшего тебя. Сердцу не прикажешь, кого любить. Но ему можно приказать хранить верность и честь. Фиен был верен тебе и честен с тобой. Мы считали тебя мертвым!
Секунда, и он оказался возле нее, смотря полыхающим взглядом ей в глаза.
— Вам так было удобно. Вас это устраивало!
— Мы вернулись к тому, с чего начинали…поверить не могу, что ты снова мне это говоришь! Помоги мне спасти Ариса, Аш. Помоги спасти хотя бы сына Фиена.
— Сына предателя, поднявшего на меня меч при моем народе?
— Моего сына! Моего! Я его растила! Он вернул меня с того света после твоего исчезновения и потери детей.
— Сына инкуба, которого ты не можешь забыть! — прорычал ей в лицо так оглушительно, что она зажмурилась, — Я не дам тебе ни одного воина.
— Ты сам не знаешь, что говоришь. Ярость ослепляет тебя. Ярость и ревность. Я пойду туда одна! Без твоей помощи!
— Я тебе запрещаю!
— Ну запри меня снова в клетку, Аш Руах. Давай. К церберам. Почему нет?!
— Поедешь туда — не прощу! Это будет наш с тобой конец!
— А я не прощу себя, если не поеду. Я — мать. Я выбираю своих детей. Никто меня за это не осудит. Даже ты…Можешь не прощать и изгнать меня, как когда-то твой отец изгнал твою мать. Я приму любое твое решение, ты — мой Повелитель. Но вначале я найду моего мальчика.
Вышла из шатра и услышала его рев, от которого заложило уши и под ногами пошли трещин по земле. Но она не боялась. Она должна попытаться… а что, если ее Арис жив, что, если это он там в хрустальных оковах выставлен на продажу? Сын королевы Мендемая. Ее ребенок. Ее малыш, которому она пела колыбельные долгими ледяными ночами. Она обещала, что всегда будет его искать, и она будет, либо пока не найдет сына, либо пока не найдет доказательства его смерти.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Арис
Я ненавидел каменоломню настолько, насколько воин может ненавидеть сидеть в тылу. Ненавидел запах камня, испарения яда из-под земли и эту суку, превратившую меня из гладиатора в жалкого недодемона, машущего ломом и забывающего, как держать меч и стрелы в руке, как сжимать до хруста чей-то позвоночник, кроша его голыми руками. Бойцовского пса нельзя швырять в яму к сторожевым, он озвереет и, либо перегрызет своих собратьев, либо сбесится и сдохнет. Подыхать я был не намерен, а значит, мне придется грызть каждого, кто помешает мне выйти на свободу, даже тех, кто бок о бок со мной умирали долгие годы. Среди нас, смертников, говорят, что убить брата не на арене может только падаль последняя. Все гладиаторы — братья. Когда воин умирает на поле боя, то после все отдают ему честь вместе с тем, кто подарил ему смерть и избавление от рабства. Никто не оплакивает погибшего, за него искренне радуются — он умер, как мужчина, с мечом в руках. Такой смерти я жаждал, а не разлагаться от вони испарений или быть придавленным рухнувшими глыбами пород в недрах шахт избалованной дряни, возомнившей себя правительницей всего живого.
«Твой счет непомерно растет, принцесса».
Опуская лом на обсидиановую породу, застывшую волнообразными наростами разных оттенков от графитового до угольно-черного, и дробя на осколки острые надломленные клыки застывшей лавы.
«Каждый день в этой норе делает меня злее и нетерпимее к тебе».
И еще один удар, так, чтоб по черному камню пошла уродливая трещина. Как у меня внутри, когда прикоснулся к этой стерве кареглазой. Прикоснулся и понял, что хапнул только что дикую дозу чистейшего красного порошка, изготовленного лично высшими. И меня повело и ведет до сих пор — я наяву ее кожу ладонями ощущаю и запах чувствую до сих пор, и ни одна женщина после нее его не стерла.
Только Лиат Руах ошибается, считая, что ей удастся избавиться от меня. Я не стану долго терпеть все это дерьмо — я устрою тебе апокалипсис намного быстрее, чем ты себе представляешь. Ты ведь даже не знаешь, как долго я к этому готовился и продумал каждую деталь и каждый поворот событий…кроме одного, что я тоже захочу тебя, что мне захочется не глаза тебе выколоть за презрительный взгляд, а увидеть в твоих смертельно золотистых омутах нечто иное, кроме презрения. Увидеть там свое отражение, колыхающееся на волнах из огненной магмы. И даже чистой похоти мне мало. Я больше хочу. Намного больше и глубже. Чтоб думала обо, мне как я о ней.
Приходила недавно посмотреть на свои владения из-за стальной сетки, не пересекая границу с каменоломнями. Я ее не увидел — я ее почувствовал по запаху, когда сквозь вонь серы и испарений отчетливо прорезался аромат ядовитой георгианы и ее тела. Один из смертоносных цветков, чей сок добывают ценой жизни парфюмеров, на одной из самых смертоносных змей в истории Мендемая сливался в дикий коктейль, вызывающий спазмы жажды и похоти одновременно. Обернулся тогда, встретился с ней взглядом, и словно шипованной плетью по ребрам получил, так дернуло от сумасшедшего желания разодрать гребаную сетку и вцепиться двумя руками ей в горло, одновременно накрывая бесстыже-алый рот своими губами. Чтоб забилась в моих руках, заметалась, и язык судорожно скользил по моему языку, а яд георгианы смешался с концентратом ее возбуждения. Тваааарь, что ж ты мне так в мозги впиталась?
Несколько сильных ударов, и глыба обсидиана падает вниз, заставляя меня отскочить в сторону и смотреть исподлобья, как вьется облако дыма вокруг огромного осколка, и как побросали инструмент другие рабы, глядя на меня взмыленного, покрытого потом, со всей дури вонзившего лом в глыбу и обернувшегося к рабыне, подносившей воду невольникам, изнывающим от жары и от тяжелого труда. Только сейчас заметил, как по телу струится кровь сбоку и по ноге вниз капает в песок, заставляя его шипеть — осколок обсидиана вспорол кожу и застрял под ребром.
— Эй, воды дай, — крикнул рабыне и опустился на камень, разглядывая застрявший обломок. Не хрусталь, но тоже заражает плоть. Надо выдернуть и промыть. Если бы еще и прижечь…Но об этом можно только мечтать. Разве что отобрать факел у одного из охранников, но за это могут прижечь меня самого. Нарываться сейчас не хотелось.
Девушка подбежала ко мне с кувшином, и я, отобрав его у нее, жадно приложился к горлышку, сделал пару глотков, чувствуя наслаждение от ледяной жидкости, растекавшейся внутри. Не утоляет жажду, но снимает першение и зуд. Не помню, сколько я уже здесь нахожусь, но не меньше нескольких недель. Каменоломни Лиат отличались от тех, где я работал раньше. Здесь мертвых рабов не выносили пачками после каждого рабочего дня, их кормили несколько раз за смену и поили водой.
Кто-то называл это великой щедростью госпожи, а я считал, что она просто умная сука, которая знает, что делает. Сука, у которой рабы не поднимали мятежи, потому что она соблюдала видимый баланс между жестокостью и подачками. Они у нее в меру голодные, чтоб оставаться все же невольниками, но достаточно сытые, чтобы не поднять на нее оружие.
— Пошли на свет — вытащишь эту дрянь из меня, — взял девчонку под руку. Но она отрицательно завертела головой.
— Не могу…не могу. Я не умею …я крови боюсь. Мне не велено с вами.
— А умирать не боишься? — дернул к себе и увидел, как она всхлипнула от ужаса, — Если сдохну, вот эти твари тебя обвинят, — кивнул в сторону надсмотрщиков с кнутами, — а вытащишь — я тебя приласкаю. Очень нежно.
Провел ладонью по ее щеке, погружая их в густые волосы у маленького ушка, заставляя замереть, глядя мне в глаза. А я уже скольжу по лабиринтам ее сознания, одурманивая, подбрасывая ей образы, от которых кровь приливает к ее щекам, и она стыдливо опускает взгляд. Думая, что это ее собственные мысли обо мне. Нежная малышка, совсем юная. Даже сквозь грубую ткань туники видно, как напряглись ее соски и мурашки побежали по коже.
— Нам нельзя выходить, — шепчет, не спуская с меня взгляда. Уже намертво на моем крючке.
— Никто не заметит, — так же шепчу я, и картинки в ее голове становятся еще откровеннее.
На нас не обращали внимания. Охранники ходили по периметру шахты с церберами на цепях. Их задачей не было заставлять нас работать. Зачем? Все гораздо проще и продуманней. В конце рабочего дня они проверяли, сколько работы сделано и, если им не доставало количества сколотого камня, нас оставляли здесь на ночь. Мне и на это было плевать. Я не сбирался больше терпеть выходку принцессы, которая испугалась собственных желаний и предпочла меня спрятать подальше от своих глаз. Не за этим прошел столько дерьма, чтобы махать ломом и дышать ядом на радость своей хозяйке, решившей, что избавилась от меня, и преспокойно наслаждавшейся жизнью рядом со своим гребаным плебеем Эйнстремом. От одной мысли об ублюдке, ошивающимся возле нее, сжались челюсти. Он будет первым, кого я убью. Непременно первым.
Значит, нет у меня времени, как я думал раньше. Значит, месть будет менее вкусной. Я просто вырвусь на свободу, убью Лиат и выпущу всех ее рабов. Поиграться не получится. А поиграться хотелось до боли в яйцах и зубовного скрежета, до утренних стояков и вечных мыслей об этой ведьме. И я бесился, думая о том, что изгнала, трусливая маленькая сучка поняла, что я пробиваюсь в ее душу, и решила вытолкать меня с глаз долой.
Я бесновался не только от этого… я бесновался, потому что, если это так, то я проиграл ей. Она оказалась сильнее и умнее, она справилась со своими желаниями, в отличие от меня самого.
По ночам, когда стихали все звуки и где-то в песках выли четырехголовые шало-мутанты, я думал о ней. О нашей последней встрече. Вспоминал, какие на вкус ее чувственные губы. Мягкие и гладкие под моим языком. Как лопается под нажимом клыков нежная кожа, и ее кровь течет в горло острыми ядовитыми каплями красного порошка, растворенного в моей дикой похоти. И пальцы сводит от фантомного ощущения ее кожи под ними. Да, я не отрицал, я хотел ее до озверения навязчиво настолько, что постоянно ловил себя на мыслях о ней. Гребаные двадцать четыре часа в сутки, как марево наваждения. И это злило. Намного сильнее, чем то, что она меня отправила к дьяволу в зад на эти гребаные каменоломни, это бесило сильнее, чем ее высокомерие и презрение ко мне. Потому что вместе с ненавистью я ощущал этот непроходящий зуд адского возбуждения, словно опоила меня сука ядом каким-то, въелась в мозги. Даже мысли о том, что сестра она мне, не отвращала, а будоражила еще сильнее извращенным желанием покрывать ее своим телом. Зная, что нас выносила одна и та же шлюха-мать, и мстя заодно и ей.