— продолжает играть роль юной пленницы Андромеды:
Плачьте, подруги!
О я, страдалица бедная!
О я, несчастный, несчастный!
Стражду напрасно, напрасно я стражду по воле родных.
Да! умолять я должна лиходея,
Слезы горючие, слезы предсмертные лить я должна
перед ним.
Горе мне, горе!
Он меня выбрил, во-первых,
В желтый хигон нарядил, во-вторых,
И, наконец, в этот храм
К женщинам этим послал!
(Женщины на празднике Фесмофорий, 1036–1046)
Новые принципы обрисовки образов проявляются в «Лягушках» — комедии, направленной против эврипидовских тенденций в области эстетики. Порицая Эврипида за то, что он в своих трагедиях отводил рабам такую же роль, какую играли господа, Аристофан в тех же «Лягушках» создает великолепный образ изворотливого, ловкого и дерзкого раба Ксанфия.
Если в «Ахарнянах» и «Птицах» рабы были бессловесными статистами, а во «Всадниках» и «Осах» эпизодическими персонажами, которые использовались поэтом преимущественно как рассказчики, вводящие зрителя в сюжет комедии, то в «Лягушках» появляется живой характер раба.
В диалоге Эака и Ксанфия сквозь традиционную маску клоуна проглядывают не только черты раба, как определенного социального типа, но и как живого человека.
Э а к
Себя я наверху блаженства чувствую,
Лишь прокляну исподтишка хозяина.
К с а н ф и й
А любишь ты ворчать, когда, посеченный,
Идешь к дверям?
Мне это тоже Нравится.
Кс а н ф и й
А лезть во все?
Э а к
Нет ничего прекраснее!
К с а н ф и й
О Зевс рабов! А болтовню хозяйскую
Подслушивать?
Э а к
Люблю до сумасшествия!
К с а н ф и й
И за дверьми выбалтывать?
Э а к
И как еще!
Мне это слаще, чем валяться с бабою!
(Лягушки, 745–753)
Включение хора в развитие сюжета, стремление к индивидуализации образа, отчетливо заметные в комедиях этого периода, свидетельствуют о том, что новые эстетические принципы, против которых так настойчиво выступал Аристофан, полемизируя с Эврипидом, оказали существенное воздействие и на его собственное творчество. Эти новые художественные принципы прокладывают себе путь пока еще в рамках обычной структуры комедии V века с пародом хора, парабасой, агоном. Но скоро поэту не нужны будут и эти элементы традиционной композиции: придерживаясь прежних политических взглядов, Аристофан, как художник, должен будет искать новые методы образного отражения мира. Это можно наблюдать на материале двух его последних комедий, созданных уже в начале IV века до н. э.
V
Через полгода после того, как: были поставлены «Лягушки», Афины постигла катастрофа. Морской флот был разбит спартанцами в битве при Эгоспотамах (405), город был фактически блокирован вражеским войском, все еще находившимся в Декелее. Земля безжалостно опустошалась, подвоз продовольствия прекратился, начался голод. При прямой поддержке спартанцев власть в государстве захватили крайние олигархи (так называемая «олигархия тридцати», в отличие от «олигархии четырехсот» 411 года). Опираясь на небольшое число наиболее состоятельных и пролаконски настроенных[46] граждан, они установили террористический режим, жертвой которого пали многие афиняне. Правда, олигархии тридцати удалось не долго удержаться у власти — в 403 году она была свергнута сторонниками демократии, но к бедствиям, и без того постигшим афинян, олигархи успели добавить и свою долю. Морская держава распалась. Приток средств в Афины резко понизился. Город переживал серьезный финансовый кризис.
Тяжелее всего сложилась судьба крестьянства. Многие владельцы небольших земельных участков, подвергавшихся систематическим опустошительным нашествиям спартанцев, не имели средств на восстановление своего хозяйства: виноградники и оливы, как известно, плодоносят только через несколько лет после посадки. Не будучи в состоянии обеспечить себе хотя бы скудный прожиточный минимум на эти несколько лет, земледельцы вынуждены были отдавать под залог и продавать свои участки. По сообщению древнего историка, к концу V века в Афинах насчитывалось около пяти тысяч граждан, лишенных земельной собственности. На нужде крестьян наживались крупные рабовладельцы-спекулянты, которые скупали за бесценок разоренные земли, при помощи рабского труда восстанавливали на них хозяйство и перепродавали потом втридорога. Что же касается обезземеленных крестьян, то им приходилось все больше строить свой бюджет на государственной помощи: к выплате жалованья членам Совета пятисот и гелиэи прибавилось в начале IV века денежное вознаграждение за посещение народного собрания. Выполнение основной обязанности гражданина — участие в народном собрании — превращалось в своего рода коммерческую операцию.
Афинский демос, большую часть которого составляли еще в первые годы Пелопоннесской войны мелкие землевладельцы, все больше уподоблялся теперь массе обезземеленных бедняков, ведущих паразитическое существование за счет государства, то есть в конце концов за счет эксплуатации рабского труда. Эта масса обнищавших свободных граждан стояла перед необходимостью выбора: «или, занявшись ремеслом, вступить в конкуренцию с рабским трудом, что считалось постыдным, позорным занятием и не сулило к тому же большого успеха, или же превратиться в нищих. Они шли — при данных условиях неизбежно — по последнему пути, а так как они составляли массу, то тем самым привели к гибели и все Афинское государство»[47].
Сложившиеся таким образом социально-экономические условия способствовали появлению и распространению утопических идей, в которых находили отражение надежды и чаяния различных социальных групп афинских граждан и которые вместе с тем по своему содержанию весьма близко соприкасались с одним из наиболее распространенных мотивов греческого фольклора.
В народной поэзии греков издавна существовал сказочный мотив обетованной земли, где живут в довольстве беззаботные счастливцы. В литературу его впервые ввел Гесиод, включивший в поэму «Труды и дни» легенду о смене веков — золотого, серебряного, медного и железного. В условиях уже появившихся на рубеже VIII–VII веков социальных противоречий Гесиод изобразил «золотой век» как такое время, когда не было ни богатых, ни бедных, а плодородная земля приносила людям изобилие жизненных благ.
В годы Пелопоннесской войны легенда о «золотом веке» получила широкое распространение в древней аттической комедии. Греческие комедиографы Кратин, Кратет, Ферекрат, Телеклид не скупились на красочные описания утех и праздников, которые выпадали на долю счастливых и беспечных людей, живших в эти блаженные времена.
Прославление разгульных пиров и необузданного веселья занимало в таких комедиях, повидимому, центральное место. Обыкновенно это изобилие — благодетельный дар природы. Людям не приходится ничего делать самим, так как по улицам города текут ручьи горячего супа, в котором плавают куски поджаренного мяса, на деревьях растут пироги и печенья, фонтаны бьют молоком и вином, на сцене появляются всевозможные скатерти-самобранки и тому подобное. Стоит сказать: «Столик, накройся», как вырастает волшебный столик, уставленный всем необходимым. К услугам жителей этих стран и утехи Афродиты. Беспечным кутилам прислуживают прелестные девы.
К типу этих сказочных комедий примыкают два последних произведения Аристофана: «Женщины в народном собрании» («Экклесиазусы»), поставленные в 392 году, и «Плутос» («Богатство») — в 388 году. Они вводят нас в самую гущу социальных проблем периода начавшегося упадка афинской демократии.
Комедия «Женщины в народном собрании» названа так потому, что ее хор состоит из афинских женщин, которые, скорбя о тяжелом положении государства, решают взять бразды правления в свои руки и наладить жизнь на иных началах: обобществить имущество и уравнять экономически граждан.
Утверждаю: всё сделаться общим должно, и во всем пусть участвует
каждый.
Пусть от общего каждый живет, а не так, чтоб на свете богач жил и
нищий,
Чтоб один на широкой пахал полосе, а другому земли на могилу
Не нашлось; чтоб у этого — толпы рабов, а другой и слуги не имел бы.
…Мы общественной сделаем землю.
Всю для всех, все плоды, что растут на земле, всё, чем собственник
каждый владеет.
(Женщины в народном собрании, 590–593, 597–598)
Такова основа программы, которую излагает героиня комедии Праксагора. Дальше она развивает свой план. Все граждане обязаны передать свое имущество в государственную казну. Кормить их будут в общих столовых, из общих складов будет выдаваться им одежда. Воровство потеряет всякий смысл, ибо каждый гражданин может выбрать себе в общественной кладовой любое платье по вкусу. Если все же останутся жулики и скандалисты, то средством воздействия на них будет вычет из обеденной порции и насмешки за общим столом.
За обобществлением имущества и ликвидацией индивидуального хозяйства следует обобществление жен и детей. Женщины станут общим достоянием и будут жить со всеми мужчинами, рожая для них детей. Так как при этом невозможно будет различить, кто является отцом ребенка, то дети будут считать своими отцами всех, кто старше их по возрасту. Для того чтобы не возникло затруднения в установлении общности жен, ибо мужчины, естественно, устремятся к самой прекрасной женщине, а женщины будут искать связи с самым красивым молодым человеком, Праксагора вводит ряд ограничений, которые должны, по ее мнению, обеспечить порядок в этом сложном деле.
У слушателей Праксагоры возникает вопрос: кто же будет обрабатывать поля, чтобы пополнять обильные запасы пищи? «Рабы», — отвечает Праксагора и более не задерживается на обосновании этого аргумента: беззаботная жизнь за счет рабского труда есть нечто само собою разумеющееся даже для афинской бедноты.