В целом афиняне по итогам первой летней кампании могли с уверенностью смотреть в завтрашний день. Отражением этой уверенности, этой гордости за свой полис и существующую в нем демократическую форму правления является, безусловно, в первую очередь знаменитая «Надгробная речь» Перикла, произнесенная зимой 431/430 г. до н. э. на традиционной церемонии торжественного погребения павших воинов. Эта воспроизведенная Фукидидом речь – настоящий панегирик демократии и блистательный памятник демократической политической мысли. При этом справедливо отмечалось, что демократия, как ее описывает Перикл, имеет отчетливый аристократический оттенок (Loraux, 1986, p. 192).
Наступил второй год войны. Все шло по тому же плану, что и в первый. Весной пелопоннесское войско опять вступило в Аттику. Афинские крестьяне вновь были эвакуированы в город, под защиту стен. Однако вот тут-то в самих Афинах и началось страшное бедствие, не предусмотренное Периклом и спутавшее все его казавшиеся столь продуманными и дальновидными планы. Речь идет о знаменитой эпидемии неизвестной заразной болезни, обрушившейся внезапно на «город Паллады». Внезапно, но вполне закономерно, особенно если смотреть на ситуацию с точки зрения нынешних медицинских и биологических знаний, которыми, конечно, еще не располагали люди «Периклова века». Эвакуация крестьян в город, длительное проживание на его территории значительно большего количества лиц, чем эта территория позволяла, – все это породило значительное перенаселение, скученность, антисанитарные условия.
В подобных условиях вспышке эпидемии в общем-то не приходится поражаться; пожалуй, удивительнее было бы, если бы все обошлось без происшествий. И пусть даже болезнь имела не эндогенное происхождение. По предположению Фукидида (II. 48. 1–2), она началась сперва на территории Персидской державы, в Египте. А в Афины вирус, скорее всего, занесли моряки-торговцы. В пользу этого свидетельствует то, что первые случаи заболевания имели место в Пирее. Однако в условиях превышавшей всякие санитарные нормы переполненности пространства внутри оборонительных стен быстрое и беспрепятственное распространение эпидемии было просто-таки гарантировано. Из этого, конечно, никоим образом не вытекает, что мы должны «задним числом» винить Перикла в крупнейшем стратегическом просчете. Однако отношение к нему сограждан эпидемия, понятно, не улучшила.
На уровне религиозных представлений чума, неизменно ассоциировавшаяся со «скверной», была расценена значительной частью граждан как очередная кара богов за родовое проклятие Алкмеонидов. В сочетании с обвинениями против Перикла как представителя этого рода, со спартанскими требованиями «изгнать скверну», выдвинутыми еще в 432 г. до н. э., наконец, с однозначно антиафинской позицией Дельфийского оракула – все это повело к новой и наиболее серьезной атаке на Перикла, к окончательной утрате им популярности и влияния. «Первый гражданин» и фактический командующий вооруженными силами, стремительно впав в немилость, был досрочно отстранен от должности стратега. Этим дело не ограничилось: против Перикла был возбужден судебный процесс по обвинению в финансовых злоупотреблениях. Формулировка обвинения, насколько можно судить, была выбрана в известной мере произвольно. Она с тем же успехом могла бы звучать и иначе, это принципиально ничего не изменило. Уж очень хотелось озлобленным афинянам покарать лидера, утратившего их доверие, отомстить ему за перенесенные бедствия. Перикл был приговорен к уплате крупного денежного штрафа (Фукидид, История. II. 65. 3; Плутарх, Перикл. 35).
Рушилось все, что «афинский олимпиец» возводил на протяжении своей жизни, шли прахом все его труды. И мы имеем в виду не только и не столько перипетии его личной карьеры, сколько всю судьбу процветающих демократических Афин. С Периклом уходил «Периклов век»; точнее, получилось даже так, что эпоха начала меняться, уходить в прошлое уже при жизни своего творца. На смену стабильности, уверенности, державной гордости стремительно пришли кризисные явления – в области менталитета даже раньше, чем в сферах собственно политических, социальных или экономических. Перикл сам был рационалистом, даже в годы Пелопоннесской войны, и учил рационализму сограждан – и вот этот рационализм начал рассыпаться, как карточный домик, уступая место совершенно иррациональным эмоциям возбужденной толпы. «Первому гражданину», на глазах которого все это происходило, уже не было места в этом новом, отнюдь не дивном мире.
Вполне закономерно, что в последнюю пору своей жизни Перикл переживал тяжелый душевный кризис. Бремя родового проклятия Алкмеонидов всей своей тяжестью легло на политика, который приложил в течение своей карьеры максимум усилий, чтобы от него избавиться. Мало того что Перикл был измучен преследованиями; присовокупились бедствия в его семье. Умерли два сына Перикла. В результате он по большей части «лежал дома, убитый горем» (Плутарх, Перикл. 36). Правда, карьера его еще не закончилась. В 429 г. до н. э. его снова избрали стратегом. Но это было уже не возвращение к прежнему положению «первого гражданина», а скорее милость демоса, считавшего, что многочисленными страданиями Перикл искупил свою вину. Когда-то «афинский олимпиец» властно направлял волю демоса, а теперь ему приходилось получать от того же демоса унизительные подачки.
Тем временем, как сообщает традиция, Перикл заболел и сам, вероятно, заразившись от кого-нибудь из родственников. «Болезнь у него носила не острый характер, как у других, не сопровождалась сильными приступами, а была тихая, затяжная, с различными колебаниями, медленно изнурявшая тело и постепенно подтачивавшая душевные силы… Перикл показал одному своему другу, навестившему его, ладанку, которую женщины надели ему на шею; он хотел этим сказать, что ему очень плохо, раз уж он согласен терпеть и такую нелепость» (Плутарх, Перикл. 38).
Перед нами – лишний признак предсмертного душевного кризиса великого рационалиста. Кстати, и сама болезнь его выглядит как-то необычно; как видим, у него совершенно не наблюдалось симптомов, от которых страдали остальные афиняне, погибавшие от «чумы». Не можем отделаться от впечатления, что Перикл вообще не стал жертвой эпидемии. Он, так сказать, тихо угас, умер в буквальном смысле слова от горя – от целой серии тяжелейших стрессов, совершенно подорвавших немолодой уже организм. Античная медицинская теория таких интерпретаций, естественно, не предусматривала, поскольку категория стресса ей еще не была известна.
Перикл умер, по указанию Фукидида (II. 54. 6), через два с половиной года после начала Пелопоннесской войны, то есть осенью 429 г. до н. э. Плутарх (Перикл. 38) сохранил для нас предсмертные слова этого выдающегося политика, которые нам представляется уместным привести: «Когда Перикл был уже при смерти, вокруг него сидели лучшие граждане и остававшиеся в живых друзья его. Они рассуждали о его высоких качествах и политическом могуществе, перечисляли его подвиги и количество трофеев: он воздвиг девять трофеев в память побед, одержанных под его предводительством во славу отечества. Так говорили они между собою, думая, что он уже потерял сознание и не понимает их. Но Перикл внимательно все это слушал и, прервавши их разговор, сказал, что удивляется, как они прославляют и вспоминают такие его заслуги, в которых равная доля принадлежит и счастью и которые бывали уже у многих полководцев, а о самой славной и важной заслуге не говорят: „Ни один афинский гражданин, – прибавил он, – из-за меня не надел черного плаща“», то есть не облекся в траур.
Итак, вот в чем «первый гражданин», подводя итог всему прожитому и сделанному, видел свою главную заслугу. Но прав ли он был? Позволим себе усомниться в этом. Скорее Перикл выдавал желаемое за действительное. Ведь, умирая, он не мог не знать, что в городе горят сотни погребальных костров, что множество людей оплакивает своих родных и близких, унесенных эпидемией. И винят эти люди в своих бедствиях не кого иного, как его, Перикла, причем нельзя сказать, чтобы безосновательно.
Предсмертные раздумья Перикла, надо думать, омрачались еще и тем, что он не видел среди афинских государственных деятелей никого, кто бы мог стать его достойным преемником. И действительно, после его смерти политическая жизнь в «городе Паллады» как бы «измельчала». Перикл, бесспорно, был человеком отнюдь не без недостатков. И все же его выдающаяся личность накладывала на все, что совершали Афины под его руководством, некий отпечаток благородства и величия. Преемники Перикла (ни один из них) не пользовались столь же большим авторитетом, как он. Не блистало большинство этих людей ни талантами, ни подлинно государственным мышлением. Самое главное – они были не в состоянии подняться до осмысления долговременных, стратегических общеполисных интересов, думая в основном о решении сиюминутных задач, да еще о том, как бы не потерять свою популярность в среде демоса.
«Периклов век», период высшего расцвета греческого полиса и полисной Греции, остался в прошлом. Напрашиваются, конечно, ностальгические нотки. В то же время несомненно, что и сам Перикл внес какой-то вклад в подобное развитие событий. Он в полном смысле слова был переходной фигурой в истории Афин: «последним аристократом» и в то же время «первым демагогом», приложившим немало усилий для слома традиционного аристократического этоса и для торжества нового «ментального космоса», который оказался столь жестоким даже по отношению к своему создателю.
Тема V. Начало конца: дезинтеграция аристократической элиты в конце V–IV вв. до н. э.
Лекция 13. «Новые политики»
Можно с уверенностью сказать, что в IV в. до н. э., в отличие от предшествующих столетий, аристократия уже не играет ключевой роли в Афинах. Правда, справедливо отмечалось, что отдельные представители старой знати продолжали занимать важное место в общественной жизни (MacKendrick, 1969; Arnheim, 1977, p. 156). Но, во-первых, это были скорее исключения, лишь подтверждавшие общее правило. Во-вторых же, что еще более важно, высокое положение этих людей (как, например, оратор Ликург из знатнейшего рода Этеобутадов) обусловливалось уже отнюдь не их аристократическим происхождением, а факторами совсем иного порядка. Древняя аристократия как таковая, конечно, существовала – в этом никто не может сомневаться, – но уже не являлась правящим слоем общества.