Тут наш муж поднимается в свой этаж, к первой своей жене, Анне Степановне. И что там происходит в первые пять минут, остается неизвестным.
Известно только, что сын Петюшка по собственной инициативе бежит в верхний этаж и вскоре оттуда приносит папин чемодан с бельем и носильными вещами.
В тот же день Иван Николаевич объясняется с Ритой. Он просит у нее прощения и целует ее руки, говоря, что он вернулся другим человеком и что к прошлому нет возврата.
Они расстаются скорее дружески, чем враждебно. Конечно, молодая женщина досадует на него. Но досада ее умеренна, ибо за время отсутствия мужа ей понравился другой человек. И теперь она рассчитывает выйти за него замуж.
1940
Фотокарточка
В этом году мне понадобилась фотокарточка для пропуска. Не знаю, как в других городах, а у нас на периферии засняться на карточку не является простым, обыкновенным делом.
У нас имеется одна художественная фотография. Но она помимо отдельных граждан снимает еще группы и мероприятия. И, может быть, поэтому слишком долго приходится ждать получения своих заказов.
Так что, являясь скорее отдельным лицом, чем группой или мероприятием, я побеспокоился заранее и заснялся за два месяца до срока.
Когда мне подали мои фотокарточки, я удивился, как не похоже я вышел. Передо мной был престарелый субъект совершенно неинтересной наружности. Я сказал той, которая подала мне карточки:
– Зачем же вы так людей снимаете? Глядите, какие полосы и морщины проходят сквозь все лицо.
Та говорит:
– Обыкновенно снято. Только надо учесть, что у нас ретушер на бюллетене. Некому замазывать дефекты вашей нефотогеничной наружности.
Фотограф, находясь за портьерой, говорит:
– А чем он там еще, нахал, недоволен?
Я говорю:
– Неважно сняли, уважаемый. Изуродовали. Разве ж я такой?
Фотограф говорит:
– Я опереточных артистов снимаю, и то они настолько не обижаются. А тут нашелся один такой, морщин ему много… Объектив берет слишком резко, рельефно… Не знаете техники, а тоже суетесь быть критиком.
Я говорю:
– На что ж мне рельеф на моем лице – войдите в положение. Мне бы, – говорю, – просто сняться, как я есть. Чтоб было на что глядеть.
Фотограф говорит:
– Ах, ему еще глядеть нужно. Его же сняли, и он еще на это глядеть хочет. Капризничает в такое время. Дефекты видит… Нет, я жалею, что я вас так прилично снял. В другой раз я вас так сниму, что вы со стоном на карточки взглянете.
Нет, я не стал с ним спорить. Неважно, думаю, какая карточка на пропуске. И так все видят, какой я есть.
И с этими мыслями являюсь в отделение. Сержант милиции стал лепить карточку на мой пропуск. После говорит:
– По-моему, на карточке это не вы.
– Где же, – говорю, – не я. Уверяю вас, это я. Спросите фотографа. Он подтвердит.
Сержант говорит:
– Всякий раз фотографа спрашивать, это что же будет. Нет, я хочу на карточке видеть данное лицо, без вызова фотографа. А тут я наблюдаю совсем не то. Какой-то больной сыпным тифом. Даже щек нет. Пойдите переснимитесь.
– Товарищ, – говорю, – начальник, войдите в положение…
– Нет, нет, – говорит, – и слышать ничего не хочу. Переснимитесь.
Бегу в фотографию. Говорю фотографу:
– Видите, как слабо снимаете. Не наклеивают вашу продукцию.
Фотограф говорит:
– Продукция самая нормальная. Но, конечно, надо учесть, что для вас мы не засветили полную иллюминацию. Снимали при одной лампочке. И через это тени упали на ваше лицо, затемнили его. Однако не настолько они его затемнили, чтоб ничего не видеть. Эвон как уши у вас прилично вышли.
– Ну хорошо, – говорю, – уши. А щеки, – говорю, – где? Уж щеки-то, – говорю, – должны быть как принадлежность человеческого лица.
Фотограф говорит:
– Не знаю. Ваших щек мы не трогали. У нас свои есть.
– Тогда, – говорю, – где же они, мои щеки? Я, – говорю, – две недели провел в доме отдыха. Четыре кило веса прибавил. А вы тут одной своей съемкой черт знает что со мной сделали.
Фотограф говорит:
– Да что, я себе взял ваши щеки, что ли? Кажется, вам ясно говорят – затемнение упало на них. И через это они не получились.
Я говорю:
– А как же тогда без щек?
– А, – говорит, – как хотите. Переснимать не буду. Всех переснимать – это я премии лишусь и плана не выполню. А мне план дороже вашей нефотогеничной наружности.
Посетители говорят мне:
– Не нервируйте фотографа. А то он еще хуже будет людей снимать.
Один из посетителей говорит мне:
– Уважаемый, бегите на рынок. Там фотограф «Пушкой» снимает.
Бегу на рынок. Нахожу фотографа. Тот говорит:
– Нет, я снимаю только со своей бумагой. Без бумаги лучше не являйтесь ко мне, все равно снимать не буду. А с бумагой сниму. И если у вас есть перина – тоже сниму. Ко мне тетя из Барнаула приехала – ей спать не на чем.
Я было хотел уйти, но тут слышу, какой-то продавец меня к себе кличет. Говорит:
– Давай подходи к моему магазину. Имею готовую продукцию.
Смотрю, у него на газете разложены всякие разные готовые фотографии. Их штук триста.
Продавец говорит:
– Выбирай себе любую и делай с ней что хочешь. Хоть на лоб себе наклеивай. Погоди, я тебе сам подберу. Тебе как – по размеру или по сходству?
– По сходству, – говорю. – Только, – говорю, – выбирай такую, чтоб щеки были.
Тот говорит:
– Можно и со щеками. Но только они будут дороже на пять рублей. На, прими вот эту фотокарточку. Лучше ее не найти. И щеки есть, и нельзя сказать, чтоб сходство начисто отсутствовало.
Я заплатил тридцать рублей за две фотокарточки и пошел в отделение.
Сержант милиции стал лепить мою карточку. После говорит:
– Так ведь это ж баба.
– Где же, – говорю, – баба. Мужчина в пиджаке.
Сержант говорит:
– Где же к черту мужчина, если у него на груди брошка. Через эту брошку я и замечаю, что это баба.
Поглядел я на фотокарточку – вижу, действительно женщина. Маркизетовая кофточка под пиджаком. На груди брошка с пейзажем. А прическа мужская. И щеки мои.
Сержант говорит:
– Явитесь сюда с настоящими карточками. Но если вы еще раз предъявите мне женскую или детскую фотокарточку, то вряд ли отсюда выйдете, поскольку у меня мелькают подозрения, что вы хотите скрыться под чужой наружностью.
Целую неделю я провел как в тумане. Хлопотал, где бы сняться. На восьмой день, беседуя с фотографом, я почувствовал себя худо. И тогда они вынесли меня в сад и положили на траву, чтоб там меня овеял свежий воздух. Придя в себя, я пошел в отделение. Положил на стол свои первые фотокарточки без щек и сказал сержанту:
– Вот все, что я имею, товарищ начальник. И больше ничего не предвидится.
Сержант поглядел на карточки, потом на меня и говорит:
– Вот теперь ничего себе получилось. Похожи.
Я хотел сказать, что я и не переснимался вовсе. После взглянул на себя в зеркало – действительно, вижу, есть теперь некоторое сходство. Получилось.
Сержант говорит:
– И хотя на карточке вы немного более облезлый, чем на самом деле, но, – говорит, – я так думаю, что через год вы сравняетесь.
Я говорю:
– Я раньше сравняюсь, поскольку мне нужно еще сниматься для проездного документа, для членского билета и для посылки фотокарточек моим родственникам.
Тут сержант наклеил мою фотокарточку и горячо поздравил меня с получением пропуска.
1943
Хорошая игра
Вот что случилось со мной в день Первого мая.
Я шел по дорожке Летнего сада. Внезапно услышал детские голоса. Какие-то ребята пронзительно мне кричали, показывая пальцами на мои ноги:
– Дяденька, дяденька, гляди, у тебя тесемки висят, сапог расшнуровался.
Я посмотрел на свои сапоги. Действительно, один мой ботинок расшнуровался.
Поблагодарив ребят, я присел на скамейку и стал поправлять шнурки. Один из ребят, видимо, самый главный и старший из их компании, подросток лет тринадцати, заломив на затылок свою зимнюю шапку-ушанку, сказал мне с солидностью взрослого человека:
– Хорошо, что мы вовремя заметили вашу неисправность. Вы, гражданин, непременно оборвали бы ваши шнурки, если бы наступили на них ногой. И понесли бы при этом лишний расход.
Я еще раз поблагодарил ребят и с удивлением на них посмотрел. Их было около дюжины. Они сидели, буквально облепив скамейку. Неожиданно они заволновались, зашептались и вдруг крикнули какой-то женщине, которая встала со скамейки напротив:
– Тетенька, тетенька, книжку забыли!
Посмотрев на ребят, женщина вернулась к своей скамейке и, взяв книгу, ушла.
Еще с большим удивлением я стал смотреть на ребят. Увидев мой взгляд, подросток в ушанке сказал мне:
– Нет, это у нас такая игра. На первое апреля люди обыкновенно обманывают друг друга. Нарочно говорят: «Гляди, у тебя нос в чернилах», или: «Гляди, деньги из кармана упали». И потом хохочут. А на Первое мая мы решили наоборот. На Первое мая мы никого не обманываем. И делаем самые хорошие и героические дела. Потому что это Первое мая.
На дорожке сада показался прохожий. Он был слегка навеселе. Шагал нетвердо. И помахивал рукой в такт мелодии, какую он тихонько напевал себе под нос.
Мои ребята гаркнули ему, и так громко, что я чуть не оглох:
– Эй, дяденька, гляди, у тебя вся спина в известке!
Действительно, спина прохожего, да и не только спина, но и штаны, и бок, и кепка были замазаны чем-то белым.
Взглянув на ребят, прохожий, хитро улыбаясь, стал грозить им пальцем, дескать, ладно, не обманете, не проведете.
– Нет, правда, честное слово, спина у вас в известке! – закричали дети.
Прохожий сделал неудачную попытку взглянуть на свою спину. Для этого он раза три повернулся вокруг своей шаткой оси. И, не добившись желаемого, снова погрозил ребятам пальцем и побрел дальше.
Подросток в ушанке сказал ребятам:
– А ну-ка, друзья, побегите до него. Почистите ему спину. Быстро!