– А возможно…
– Именно. А возможно, и намеренно стравливают друг с другом».
Получено от: спецподразделение «Первомай».
На улице зарядил теплый летний дождь, и Аркадий, выхватив драгоценную рукопись со всеми подписями и печатями, завернул ее в пиджак. Затем схватил Ниночку за руку, и они ринулись в сторону издательства.
Но вдруг он свернул через дорогу напротив и затащил ее за собой в маленькое кафе. Здесь подавали чай, кофе, мороженое. Сюда обычно ходили тучные пожилые редакторши, обремененные семьей и плохим здоровьем.
Смеющиеся и мокрые, они рухнули за маленький столик. Положив на него пиджак с рукописью, Аркадий заговорщически приложил палец к губам и отправился к барной стойке.
Конечно же, его сразу узнали. Конечно же, девочка-официантка радостно вспыхнула, когда Стругацкий стал что-то нашептывать ей на ухо. Понятливо закивав, она исчезла, а Аркадий вернулся к Ниночке.
– Открой мне наконец тайну, волшебница, как тебе все это удалось?
– Если очень захотеть, можно в космос полететь, – отшутилась та.
– А то обменялись бы заклинаниями. Я тоже кое-что могу, – заметил он, наблюдая, как официантка идет к их столу с ведерком, накрытым белым полотенцем.
Когда официантка поставила это все на столик, Аркадий встал, закрыл глаза и, картинно взмахнув несколько раз руками, будто творя заклинания, сорвал полотенце. Ниночка ахнула: ведерко было заполнено льдом, а в нем – Эйфелевой башней – утопала зеленая бутылка «Советского шампанского».
Подлетевшая стрелой вторая официантка принесла два хрустальных фужера и, понимающе подмигнув Ниночке, исчезла.
– Что ты им сказал, Арк?
– Сказал, что собираюсь сделать тебе предложение.
Та расхохоталась.
– Ну ты и дурак великовозрастный. Нельзя же так.
– А ты думаешь, нам иначе бы принесли шампанское? Ничего, потом скажу, что ты отказала.
С легким хлопком он открыл бутылку и разлил по бокалам пузырящийся напиток.
– За магию и колдуний!
Ниночка, положила свою ладошку на его руку, чуть придерживая его торжественный жест:
– Нет, Арк. За дураков, которые творят этот мир.
Сочи, 1929 год
Он вышел днем из тяжелых старинных деревянных дверей санатория, бывшего когда-то чьей-то там усадьбой.
Усмехнулся.
Эк ведь причудливо сложилось, а? Босяк в барских хоромах отдыхает.
Решил прогуляться к морю, развеяться. Вчера, по приезде, запершись в комнате, наконец-то надрался со спокойной душой: никто не следит. Хотя, конечно, черт их знает, санаторий-то ведомственный. Поэтому перед уходом тщательно почистил зубы порошком и надушился одеколоном.
Медленно спускаясь по каменистым ступенькам, увидел сверху белоснежные грибки тентов кафе, которое приметил загодя.
Нужно было разведать оперативную обстановку.
Наметанным глазом официант разглядел в этом коротышке в мятом костюме и синей сатиновой косоворотке большого человека. А по столь явно слышному выхлопу, вкупе с помятым лицом, сразу определил, чем лучше угодить.
Услужливо изгибаясь, проводил к столику с видом на море. Не говоря ни слова и ничего не спрашивая, через пару минут принес маленький запотевший графинчик с водкой, бутерброд с осетриной и нарезанный дольками лимончик.
Лишь после того как клиент залихватски тяпнул рюмочку и занюхал рыбцом, осмелился предложить меню.
Сделав заказ и почувствовав после выпитого облегчение, посетитель огляделся. Рябь в глазах исчезла, противная мелкая дрожь отступила.
Вдруг накатил чудесный морской запах, вымывая остатки похмельной паутины из головы. Пожалуй, теперь стоит подумать и о том, как этот самый отдых разнообразить.
В сфере видимости симпатичных парней не было. Разве что официант, но опускаться до этого уровня в первый же день опасно.
Зато через пару столиков сидела очаровательная рыжеволосая девушка.
Одета не по погоде: в черное облегающее платье, черную шляпку («нэпманша, что ли, недобитая?» – подумал он), с маленькой черной же вуалью. Перед ней стоял такой же графинчик, какой принес ему официант, и был он почти пуст.
Глядя на ее точеный профиль, заметил, как по щеке катится одинокая слезинка. Барышня медленно и элегантно подняла руку, будто чокаясь с невидимым собеседником, и выпила фужер до дна.
Подозвал официанта (тот отрекомендовался «Еремеев, в любое время к вашим услугам»), поинтересовался, что за фря такая.
Оказалось, встречалась с одним известным красным командиром, отдыхавшим здесь же. Трагически погиб третьего дня, спасая пассажиров самолета. В газетах даже писали, неужто не слыхали?
Для виду сочувственно покивав, хотя ни черта он не слышал, решил брать крепость штурмом, пока другие осадные машины не подкатили. Накатив еще для храбрости, поднялся и, чуть шатаясь, направился к даме.
– Простите, сударыня, – сказал он тихим проникновенным голосом, галантно склонившись, – позвольте выразить свои соболезнования. Наслышан об ужасном горе, с вами вместе скорблю не только я, но и весь советский народ. Хочу предложить выпить в память о столь великом человеке.
Та вскинула на него чуть покрасневшие зеленые глаза:
– Вы знали Яна?
«Черт, надо было хоть фамилию покойничка спросить, неудобно вышло. Ладно, выкручусь».
– Лично нет, но там, где я служу, – многозначительно заметил он, – мне приходилось сталкиваться со всеми легендарными красными командирами. Кстати, простите, не представился. Николай. Николай Ежов.
Новочеркасск, 1962 год
– Вы хотите меня идиотом выставить? Или под статью подвести? Что? Нет, конечно, – он вздрогнул, – я понимаю. Приказ партии и правительства выполню.
Борис Николаевич, положив трубку, глубоко задумался. То, что требовали «сверху», было как минимум преступлением. Хотя во времена Сталина бывало и не такое, но ведь теперь вроде как все иначе?
Зачем опять-то беспредел творить?
«Не нашего ума с тобой дело. Не упекли бы, главное, сами потом за ретивость», – думал он, спускаясь из квартиры к машине.
Когда подъехали к воротам, на проходной уже собралась возбужденная толпа. Курочкин знал – завод встал. Повышение цен на продукты и снижение зарплаты вывели рабочих из цехов.
«Ну вот и все, теперь или пан, или пропал».
– По какому поводу собрались? Почему не на рабочих местах?
Он гневно кричал на рабочих, выйдя из машины, а сам замирал от страха – а ну как набросятся сейчас?
Раздались выкрики:
– Жрать чего нам?
– На что жить будем?
– Где мясо? Мясо-то на что нам покупать теперь?
Борис Николаевич обвел взором собравшихся, начальственно наморщив лоб. Взгляд уцепился за торговку пирожками, стоявшую поодаль, и, взявшись руками за лацканы пиджака, проорал:
– Нету мяса вам, значит? Так жрите ливер, скоты!
Люди оторопели, а он вскочил в машину и укатил в сторону дирекции.
Там его уже ждали. В кабинете, развалившись по-хозяйски в кресле, сидел здоровенный детина в стильном костюме западного покроя. На его добродушном бледноватом лице сияла улыбка, и он смотрел на Курочкина, как на лучшего друга.
– Ну здравствуй, Борис Николаевич.
– Кто вы такой?
– Да это не столь важно. Собственно, по какому поводу решил потревожить. Тебя хотят подставить. И подставить – под кровь. Только я могу помочь спасти шкуру. Усек?
Не искушенному в византийских перипетиях интриги высших эшелонов власти Курочкину сделалось дурно. Он рухнул в обморок.
Герион вскочил с кресла и подбежал к нему. Приложил указательные пальцы к вискам упавшего. Тот начал приходить в себя.
– Кто вы? – тихо переспросил директор завода.
– Мое имя ничего не скажет, давай я посажу тебя.
Словно пушинку, он схватил грузное тело и водрузил на стул. Поднял веки, поглядел в глаза, поинтересовался:
– Пришел в себя?
– Да, спасибо. Тяжелый день.
– Ладно, слушай внимательно, времени у меня мало. Скоро приедут знатные гости из Москвы. И ты должен будешь сделать вот что…
…Если бы Альфреду Розенбергу показали этого мужчину, он мог бы счесть его истинным арийцем. Высокий, голубоглазый блондин с мужественным лицом.
Те, с кем он был вынужден работать последние годы, привыкли видеть его в очках и с огромными лошадиными зубами. Но сейчас… сейчас настало время быть самим собой, шелуха с гримом остались там, в Москве.
Еремееву было уже около шестидесяти, но на теле ни грамма лишнего жира, а внутренние органы не страдали ни от табака, ни от алкоголя. Не был Виктор Николаевич зависим и от любви, хотя по долгу службы сейчас был официально женат. И только одна страсть по-настоящему владела им.
Еще мальчишкой все свободное время просиживал в тире, даже увлекся математикой и физикой, чтобы лучше понимать процесс стрельбы.
Ощущать оружие в руках – как часть себя, прицел – как пробуждение от суеты этого мира, палец на спусковом крючке – как фиксацию своего предназначения, и, наконец, выстрел – выполнение долга. Плата за способность чувствовать себя живым – забирая чужую жизнь, иначе – собственная смерть, небытие.
Поэтому, когда Ежов предложил работать в секретном подразделении НКВД, Еремеев ни секунды не раздумывал.
Сомнения не посещали его, когда при Сталине расстреливал заключенных и выполнял заказы на убийства. Не задавался вопросами при стрельбе по протестующим в Тбилиси, после двадцатого съезда партии.
Да и сейчас, расположившись с пулеметом у окна в здании парткома, он беспокоился лишь о том, чтобы из-за долгого вынужденного сдерживания своей страсти предвкушение от предстоящего отбирания жизней не перебило сладострастия самого действия.
Старая команда террора, которая теперь проходила по служебным сводкам как спецгруппа «Первомай», служившая под его началом с тридцатых годов, снова в деле. Пускай там было много новых лиц, но пережившие ежовскую опалу сегодня ликовали сердцем, целясь в протестующих.
Все ждали только сигнала.
И в шестьдесят приятно тряхнуть стариной.