– Вот смотрите, друзья мои. Перед вами – типичный представитель Системы. Чуть, может быть, выше по рангу своих соплеменников, но в принципе такой же, как все. Две комнаты в коммуналке, жена-стерва, сын курит тайком, начальство внесло в расстрельные списки, у самого – хронический геморрой и цирроз.
– Или возьмите мой разум под контроль, или объясните, что имеете в виду, не понимаю ни единого слова, – пробурчал здоровяк.
– А то и имею в виду. Хотите, разбужу сейчас его и задам один-единственный вопрос: «О чем мечтаешь, человече»? И знаете, что он ответит? Даже телепатом быть не надо: «Чтобы у соседа корова сдохла».
Герион недоуменно поинтересовался:
– Неужто в городе до сих пор крупный рогатый скот держат?
– Нет, все, засиделся ты в своих зверинцах, с юмором беда просто, – вздохнул Кнопмус, – да и вообще… выглядишь как какой-то толстовский крестьянин, в коридор выпусти – арестуют через пять минут. Блохастый, слышишь меня? Берешь шефство над ним. Считай это партийным заданием.
Пес зашелся кашлем, похожим на смех. Затем что-то вопросительно щелкнул.
– Даже не надейся. В ближайшие годы работаешь в Хранилище. Считай это своей последней прогулкой, и чтобы тебе было так же весело, как мне, Герион все это время будет самим собой.
Заседание проходило в закрытом режиме. Помимо самих судей, охраны и Николаева, присутствовали лишь тринадцать обвиняемых, которых тот выдал на следствии, как и обещал.
Председательствовавший Василий Ульрих монотонно читал приговор. Николаев с отсутствующим видом разглядывал его грузное лицо с маленькой щеточкой усов под носом.
Пока все шло нормально. Он сыграл отведенную ему роль и даже не вслушивался в то, что говорит председатель. Тот бубнил, перечисляя фамилии и должности осужденных, а Николаев не хуже его знал их: Борисов в свое время заставил выучить все наизусть.
Когда до него донеслись слова: «Приговариваются к расстрелу с конфискацией всего лично принадлежащего им имущества», – приготовился выслушать отдельное дополнение о том, что ему расстрел заменяется принудительным лечением, но этого не произошло.
Ноги подкосились.
– Приговор обжалованию не подлежит, высшая мера социальной защиты должна быть приведена в исполнение в течение часа.
Николаев чуть не упал, но конвойные крепко держали обмякшее тело. Он покрылся потом и зашептал, а затем и заорал:
– Обманул! Обманул! Обмануууууууууууул!
Когда приговоренных выводили из зала, Николаев окончательно тряпкой повис на руках конвоиров, и лишь слезы жалости – не к Кирову, не к тем, кого он оклеветал, а к самому себе – катились из его потухших глаз.
Новосибирск, 1966 год
Дверца отворилась. На пороге стоял Кнопмус, одетый на сей раз уже не в застиранный халат, а в черный строгий костюм и белую рубашку. На ногах сияли лакированные штиблеты.
– Извините за столь неудобную процедуру, Михаил Андреевич, но, к сожалению, с недавних пор мы ощущаем на себе слишком пристальное внимание некоторых разведслужб. Приходится устраивать такие вот представления. Давайте руку.
Он помог ему выбраться наружу и стряхнул с плеча гостя невидимую пылинку.
Суслов огляделся.
Никакого погреба с холодильником не было и в помине.
– Итак, добро пожаловать. Вы чуть ли не единственный советский политик, кто был допущен сюда при жизни, так сказать. – Кнопмус обвел вокруг себя руками. – Это то, что в верхах принято называть Хранилищем. Всего, конечно, не покажу, но мы побываем в одной интересной лаборатории, что убедит вас оказать нам безотлагательное содействие в важнейшем проекте.
Мужчины двинулись по открывшемуся темному каменистому коридору. У одной из дверей из черного дерева Кнопмус остановился и попросил отойти спутника в сторону. Через секунду та беззвучно открылась.
Переступив порог, Суслов замер с отпавшей челестью. Перед ним в зале стояли целые ряды огромных сосудов. На серебряных поверхностях первых же емкостей он увидел знакомые до боли лица, высеченные рукой гениального скульптора. Там были и Есенин, и Дзержинский, и Чкалов, и Тухачевский, и Бабель, и Вавилов…
– Они живы, Михаил Андреевич. Это золотой фонд советской державы, который мы многие годы спасали от смерти и продолжаем сохранять до дня икс.
Суслов вздрогнул:
– Дня икс?
– Возможной глобальной катастрофы. Нет смысла прятать в бункерах безмозглых подонков, которые первыми ринутся спасаться из кремлевских кабинетов. Мы видим одной из своих целей сохранение лучших представителей народа. Так вот. Для чего я вас срочно вызвал? Раньше были лишь подозрения, а теперь есть полная уверенность. Грядет буря. Неотвратимая. И это место уже – не секрет. Мы должны создать альтернативное убежище, и тут не обойтись без вашей незримой поддержки.
– Чем же я могу быть полезен?
– Нужно заменить нашими специалистами одну воинскую часть, которая сейчас ведет строительство в Уральских горах. Все должно выглядеть естественно, чтобы никто ничего не заподозрил. Абсолютно открыто. Одна часть переходит на новое место дислокации, другая занимает ее место. Только там будут не военные, а наши доверенные люди, переодетые в форму, конечно. Они и займутся подготовкой объекта.
– И что же это за место?
– Гора Ямантау.
Глава 5
Москва, 1971 год
В этот кабинет приходили в трех случаях.
Во-первых, по рабочей, а вернее, по служебной надобности: сообщить, подписать, шепнуть. Правда, последнее время грань стала стираться: с тех пор как многие бывшие палачи вдруг оказались писателями и переводчиками. Обычных «стукачей» вытесняли старые опытные работники сталинских органов.
Во-вторых, здесь решались проблемы. Нужно встать в очередь на кооператив, достать редкие лекарства, финскую сантехнику, автомобиль без очереди? Человек, занимавший кабинет, с радостью употребит свое влияние, и ваше дело в шляпе.
Ну и в-третьих… В-третьих, сюда вызывали.
– Садитесь, Аркадий Натанович.
Виктор Николаевич Ильин, которого публика Центрального Дома литераторов шепотом, за глаза, называла «генералом КГБ», не вставая, сделал приглашающий жест рукой.
Стругацкий опустился в кресло напротив стола секретаря московской организации Союза писателей. Хозяин кабинета, как обычно, скалился своими фарфоровыми зубами, растянув губы полукругом.
Поправив огромные очки на носу, он вперился змеиными глазками в собеседника:
– Как ваше здоровье? Как братец? Как матушка? Все ли в порядке, нет ли в чем нужды?
Аркадий насторожился. Спросил, чуть прищурившись:
– Что стряслось? Что-то с моими родными?
Собеседник вяло махнул длинной костлявой рукой.
– Да пока ничего, не переживайте. Пока ничего, – повторил он с напором и замолчал.
Аркадий понимал, куда попал, и потому, имея представление о стиле ведения беседы с подобными людьми, был внешне спокоен.
«Хочешь в молчанку поиграть? Давай поиграем вместе».
Так они сидели минут пять и таращились друг на друга. Затем зазвонил телефон. Ильин взял трубку, не отрывая взгляда от Стругацкого, продолжая изображать улыбку.
Выслушав собеседника, сказал: «Хорошо». Положив трубку, причмокнул губами:
– Да, дело дрянь. Ну попробуем помочь.
Ильин наклонился, открыл ящик. Достал оттуда пухлую папку. Аккуратно положив на стол, вкрадчиво поинтересовался:
– Аркадий Натанович, аббревиатура НТС вам знакома?
Тот пожал плечами:
– Конечно. Машинно-тракторная станция.
Лицо Ильина мгновенно налилось кровью, и он, вскочив со стула, гаркнул:
– Дурачка строишь? Не МТС, а НТС. Народно-Трудовой Союз. Слыхал о таком?
Аркадий отрицательно покачал головой. Рот Виктора Николаевича вновь расплылся в лошадиной улыбке. Усевшись обратно, открыл папку. Вынул какой-то журнал, протянул Стругацкому.
– Вот, полюбуйтесь, – зловеще прошипел он, внимательно наблюдая за реакцией писателя.
Мягкая обложка, почти карманный вариант. Крупным черным, жирным шрифтом в верхнем левом углу – «Грани». Журнал, о котором предпочитали говорить только при включенном радиоприемнике и только с давно проверенными людьми.
Зачем он тут?
– С тридцать восьмой, – усмехаясь, подсказал Ильин.
Пролистав до нужной страницы, Аркадий с ужасом увидел знакомый текст. «Сказка о тройке».
– Понимаете, чем грозит подобная публикация? Я даже не говорю сейчас о статусе члена Союза писателей. Тут посерьезней дело будет. И касается оно, кстати, не только вас, но и вашего брата в равной степени. А возможно, – зловеще заметил Ильин, вперив узкие зрачки в глаза оторопевшего Стругацкого, – а возможно, и не только его.
Аркадий подавленно пробормотал:
– Не… неужели вы… то есть ну, у вас… в общем, то есть ну неужели никто не разобрался? Как же так? Никто из нас даже не думал… И не передавал никому ничего. Я не меньше вашего поражен…
– А я, представьте, не удивился совершенно, – перебил его Ильин, – последнее время некие братья Стругацкие в книгах чуть ли не в открытую хают советскую действительность.
Помолчав, вдруг снова перешел на крик:
– Вот этот самый пасквиль, – он ткнул пальцем в сторону журнала, – с чьего голоса писали? Отвечай! На чью мельницу воду льете? А теперь еще и удивляться вздумал?!
Ильин встал из-за стола, грубо вырвал из рук Аркадия серую книжицу и аккуратно убрал в папку. Вернувшись в кресло, не глядя на посетителя, углубился в бумаги, заметив сквозь зубы:
– Пока вы свободны, гражданин Стругацкий. На вашем месте во избежание последствий я немедленно бы отправился к брату и совместно дал публичную отповедь подобной мерзости. В противном случае последуют соответствующие выводы.
Москва, 1947 год
Генерал-полковник второго ранга Виктор Семенович Абакумов сидел в своем кабинете на Лубянке у маленького золотистого камина и грел ноги. Эту привычку он перенял у Хозяина.
Впрочем, и во многом другом старался походить на него.