(1916)
Сверхъестественное(Отрывки воспоминаний)
Первый сеанс спиритизма, на котором мне пришлось быть, оставил по себе тяжелое впечатление; воспользовавшись наступившей темнотой и особым нервным напряжением, так свойственным этим минутам, человек с резко очерченными чертами южного лица, принятый нами почему-то за медиума, вышел в прихожую и унес хозяйскую шубу. Уходя, он предупредил нас, чтобы мы ни в коем случае не разрывали цепи.
То, что он ограничился одной шубой, надо приписать исключительно его скромности. Мне снова пришлось услышать об этом человеке через несколько лет. По-видимому, медиумические наклонности его не пропали даром, и после одного из удачных сеансов он ускоренно очутился на скамье подсудимых, в качестве обвиняемого в восьмой краже. Казенный защитник утверждал, что род занятий подсудимого — спиритические сеансы — действительно не мог внушить ему достаточного уважения к чужой собственности.
Во всяком случае, вера во все сверхъестественное, которое должно оканчиваться такой ненужной пропажей вещей домашнего обихода, была во мне сильно поколеблена.
Я цинично разбивал все построения доверчивых людей о загробных явлениях и таинственных голосах.
— Так не верите? — убеждали меня идеалисты. — А как вы объясните… У моего знакомого в Пскове был такой случай. Умер у него зять. Лежит зять на столе, в саване. Вдруг взял и поднялся.
— А зачем это он? — требовал я разъяснения необоснованного поступка псковского зятя.
— Как зачем?.. Ведь мертвец, поймите…
— Чего же тут понимать: пьяный, наверное, был, — делал я попытки объяснить поведение беспокойного мертвеца.
— Кто пьяный? Мертвец?
— Ну да… А что?
— Да разве мертвецы пьют? Вы что? Следователь, что ли?
— Да вы-то что заступаетесь за них, — переходил я на более обидчивый тон, — третьего дня я вот тоже иду по одному переулку, вдруг подходит он ко мне — дайте, говорит, на ночлег, а от самого водкой разит. А вы — мертвец, мертвец. Этак всякий напьется, в бок ножом пырнет, окна выбьет, а на поверку выйдет, что он — мертвец. Много их…
Этим обычно кончались все попытки сблизить меня с целым циклом самых разнообразных явлений загробного мира. Если же я сам пытался рассказать кому-нибудь о сверхъестественном, то весь мой рассказ носил на себе явные следы пристрастного отношения к его героям и нескрытую тенденцию видеть во всем уголовную подкладку.
— Мне один человек говорил. — начинался мой обычный рассказ о соотношении сверхъестественного к жизненному. — у него был случай. Ночевал он в номерах. Вдруг слышит — ночью скребется кто-то сапогом в стену, песни непристойные поет и на гармонике играет. Играл-играл, пел-пел, вдруг как отворится дверь — и словно как облако какое вползает в комнату. Обомлел мой приятель. Язык к гортани прилип, слова сказать не может. И что же, проснулся утром, а ни часов, ни брюк — какие бывало. Вот они, привидения-то…
Бескорыстных, трудолюбивых мертвецов, которые приходили, бесцельно путали трусливых людей и уходили < радостным сознанием сделанного дела, — я не признавал. Стуки в стены, движения блюдечка и появления давно умерших родственников казались мне не доказательством существования чего-то необычайного в нашем мире, а — лишней работой для ближайшего мирового судьи.
Для меня лично появление мертвых родственников, которые выбирают обыкновенно для своих посещений совершенно незанятое время, — гораздо приятнее, чем посещение родственников, случайно оставшихся в живых.
Правда, у мертвых родственников почти всегда одинаковая цель прихода — предупредить о чьей-нибудь смерти (я склонен думать — не находятся ли они на услужении у какого-нибудь хорошо поставленного бюро похоронных процессий или синдиката гробовщиков), но все их поведение по сравнению с родственниками живыми явно говорит в их пользу.
Мертвый родственник скромно приходит ночью, становится в уголок, произносит заученную фразу или даже просто пугнет взглядом и исчезает, не дожидаясь, пока вы затянете с ним нудный разговор о погоде или о здоровье шестимесячной Нюточки. Если же вы еще сделаете вид, что вы испуганы и дрожите, — привидение будет целый век благодарно, до того оно будет польщено сознанием, что работа не пропала даром… Попробуйте испугаться и начать креститься, когда приедет живой родственник…
Покойный дядя никогда не ввалится к вам в комнату с багажом, с четырьмя плетеными корзинами, с двумя племянниками, с женой, которой вы должны уступить кабинет или спальню…
Живого дядю надо занимать. Расскажите ему, что вы пишете романы, и дядя пожалеет, что вы не почтово-телеграфный чиновник. Втолкуйте ему, что вы скоро откроете магазин пишущих машин, он будет настаивать, чтобы вы поступили в балетную школу… В довершение всего дядя окажется вегетарианцем, и вам придется обедать на кухне с прачкой, для которой специально готовятся мясные щи.
Сыновья дяди в это время будут развлекаться всеми теми способами, какие окончательно изгнаны дядей из их домашнего обихода… Из чувства сострадания к рыбам, которым приходится плавать в таком маленьком пространстве, они перельют все содержимое аквариума в пианино, сопровождая это занятие веселыми, радостными восклицаниями. В сиротливо опустевший аквариум они аккуратно сложат остатки торта и лакированные ботинки.
Мертвый дядя бездетен. Его одинокая мятущаяся душа ищет теплого слова участия. Попробуйте отнестись к нему человечнее, когда печальные обстоятельства (а не простое необоснованное желание сесть вам на шею на две недели) заставят его прийти к вам.
— Боже мой, да никак это дядя? — вглядываетесь вы в расплывчатую, белую фигуру привидения. — И правда — дядя!.. Какими судьбами…
— Через семнадцать дней умрет твоя жена, — холодно отчеканивает покойник.
— Ну, — радостно изумляетесь вы и, спохватившись, спрашиваете озабоченно. — Почему это?
Дядя неловко молчит.
— Вы бы сели, дядя… На каком… кладбище устроились? Как дела?.. Может быть, чайку или папироску?
— Через семнадцать дней… — тупо настаивает дядя.
— Да, я слышал… Все помрем когда-нибудь… Курите?
Покойный дядя робко переминается с ноги на ногу:
— Слышал? Через семнадцать дней…
— Да что вы, дядя, право… Не глухой я, — с легким раздражением произносите вы. — Может быть, коньячишку хлопнем, чего там… А?
— Нельзя нам, — тоскливо произносит покойничек, — неудобно это, и вообще… через семнадцать дней твоя жена умрет…
Видя, что с упрямым старикашкой трудно что-нибудь сделать, вы поворачиваетесь на другой бок и засыпаете.
Дядя уходит обратно порассказать другим завистливым мертвецам, какой у него любезный и разговорчивый племянник.
Через семнадцать дней вы вспоминаете, что жена ваша должна умереть. Самое туманное заявление об этом вызывает с ее стороны бешеный скандал с обвинением вас в пристрастии… А через несколько дней снова ночью является покойный дядя с извинением, что он перепутал квартиру и что через семнадцать дней, с того момента, должен был последовать перелом ноги у бабушки, а не преждевременная смерть моей жены…
Бабушка остается невредимой.
Иногда — что всего обиднее — к вам притаскивается привидение, ничего общего с вами не имеющее.
Вы ложитесь спать в чужом доме, в какой-нибудь заброшенной комнате, в которой обычно хранили варенье, и вдруг вам, как снег на голову, является развязное привидение с совершенно нелепыми притязаниями.
Проснувшись, вы видите, что чье-то несимпатичное лицо склонилось над вами и пытается вступить в разговор.
— Вам что? — потягиваясь, спрашиваете вы.
Обрадованный тем, что с ним вступили в разговор, покойник удобнее усаживается в кресле и приготовляется рассказывать.
— Сорок лет тому назад, когда шумела осенняя вьюга, в этой комнате произошло страшное дело… Вооружившись кухонным ножом, преступник…
— Извините, я не судебный следователь, — холодно отвечаете вы.
— Нет, вы послушайте, — уверяет покойник, — это интересно… Меня здесь убили кухонным ножом…
— Вы чего же, — подыскиваете вы слово, — гражданский иск предъявляете?..
— Вас, кажется, это мало трогает? — обиженно спрашивает покойник. — Тут, можно сказать, на глазах человека зарезали, а он…
Вам становится неловко.
— Извините, — оправдываетесь вы. — У меня завтра утром работы масса… Потом полотеры придут…
— А как же я, — робко спрашивает покойничек, — а я бы уж рассказал…
— Расскажете другой раз, — примиряюще предлагаете вы, — знаете что: приходите завтра часов в пять… Жена тоже послушает — она любительница этих историй…
— Нельзя нам… днем-то, — тоскливо уверяет покойник.
— Ну, извините, — охватывает вас внезапное раздражение. — Я для вас свою жизнь не могу ломать… До свиданья…
Несолоно хлебавши чужой мертвец недовольно уходит, злобно швырнув ваши брюки со стула на пол: мертвецы мстительны.
Все это, как я уже говорил в начале, вспомнилось мне по поводу спиритических сеансов… Именно та недобросовестность медиума, о которой я упоминал, и положила раз навсегда начало моему скептическому отношению к сверхъестественному.
В каждом мертвеце мне всегда, с того скверного случая, чудится авантюрист — и надо сознаться, что мне приходилось встречаться с такой неудачной имитацией загробного мира, что мой скептицизм может быть вполне оправдан.
Так, однажды мне пришлось ночевать на одном постоялом дворе в провинции. Когда в доме все уснули, кто-то осторожно повертел ручку моей двери и вошел в комнату. Я быстро зажег свечку.
— Не зажигай, — сдавленным голосом предупредил меня вошедший. — Я мертвец.
— Здесь вам не кладбище, — прикрикнул я на него, — чего вы сюда суетесь?
— Я пришел за тобой, — тем же голосом ответил мертвец.
— А зачем? — спокойно спросил я.
Видимо, этот вопрос застал его врасплох. Действительно. зачем я нужен обыкновенному безработному мертвецу, — мне самому никогда не приходило это в голову.
— Я за твоей душой, — гробовито зарычал мертвец.
— Да ты не мертвец, — перешел я на тон убеждения, — от тебя и могилой не пахнет.
— И не надо, чтобы пахло, — резонно заметил мертвец, — вот в прошлом году становихин Петька умер — три дня лежал, а духу никакого…
— Тоже сравнил, — усмехнулся я, — то ребенок, чай, а ты этакий верзила…
Видимо, на мертвеца мои слова подействовали, потому что он сразу переменил тему разговора:
— Дай-ка мне два рубля.
— Не дам, — резко отпарировал я. — За душой пришел — бери и уходи.
Мертвец мялся.
— Дай два рубля!
— Вот что, — продолжал я, — хочешь рубль? А за это сбегай мне на станцию и подай телеграмму…
— Пишите, что ли, — грубо согласился он.
Утром мертвец, которого, оказалось, звали Митькой, прекрасно отвез меня на станцию и даже не просил на водку. Оказалось, что он служит у хозяина двора и собирается жениться… Парень рабочий и шелковый.
Можно ли после этого верить в сверхъестественное?..
Отцовская кровь
Независимо от времени года и суток, он не пропускал ни одного уличного скандала, если только скандал происходил или еще намечался при нем. Должно быть, у него это было наследственное, потому что и отец его, параличный старик, ухитрялся затевать ссору с проходящими мимо, даже в те редкие моменты, когда его, вывезенного в кресле погреться на солнышке, оставляла одного сиделка. В городе у нас рассказывали, что один раз какие-то два мастеровые, выведенные из себя приставаниями старика, вывалили его из кресла на тротуар; прибежавшая сиделка в ужасе застала и старика, и кресло опрокинутыми, причем кресло, как подобает неодушевленному предмету, лежало молча, а старик во время бесплодной попытки подняться собственными силами громко и нехорошо почему-то ругал соседей, выпускающих собак без намордников.
Сын его, мой приятель, не раз вспоминал с тайной завистью эту отзывчивость к уличным происшествиям, которой славился отец. В те минуты, когда мне приходилось вталкивать его на извозчика, или некрасиво оттягивать за рукав от соблазна раздуть небольшое происшествие с чужой кошкой, или неверно взятым билетом до размеров события, увеличивающего практику мировых судей, он всегда говорил со вздохом:
— Вот отец бы здесь был… Что я…
Это было, конечно, преуменьшение своих достоинств. Характерную черту своего рода Володя проявлял несравненно сильнее, чем его параличный предок.
— Здесь, кажется, свободное место?
— Видите, что двигаться некуда.
— Мне кажется, что даме можно было бы и усту…
— Сам полчаса на ногах проторчал.
Казалось бы, что самого экспансивного человека такой разговор в трамвае не оторвет от чтения объявлений в вечерней газете, но Володя рефлексировал на все. Я сразу замечал, что он начинает ерзать на месте и подыскивать подходящие слова для вступления. Начинал он, впрочем, мягко:
— Виноват… Вот вас дама просила уступить место…
— Ну, просила, а вам что? — хмуро отзывался человек в котелке и с портфелем.
— Вы мужчина, и вам следовало бы…
— А вам какое дело?
Даже этот немногосложный диалог сразу давал возможность Володе переменить официальный тон на более интимный.
— Расселся, нахал…
— От нахала и слышу…
— Что? Я нахал? — Володя радостно, встревоженно осматривал невольных свидетелей, осторожно отодвигавшихся от него, и, поймав нить события, угрожающе надвигался на человека с портфелем. — А вот я тебе покажу…
— Ничего, я постою, — робко вмешивалась дама. — Я постою…
— Нет, вы сядете, мадам, — решительно отвергал чужую уступчивость Володя, — А вот он у меня из трамвая вылетит…
— Сам вылетишь… Мальчишка…
— Мне выходить сейчас… — умоляюще обращалась дама.
— Всем сейчас выходить, мадам… А вот этому животному я сейчас пропишу…
— Кто животное? Я?
— Ты.
— Я?
— Ты.
Вполне естественно, что на следующей остановке большинство пассажиров сразу решало, что чистый уличный воздух несравненно приятнее спертого воздуха трамвая. Новым пассажирам приходилось заставать уже развязку случайных прений, когда Володя угрожающе размахивал руками над головой человека с портфелем, а тот тупо смотрел на пол и прогнозировал события: ударить ли Володю или потребовать протокола.
Если я был вместе с Володей, всякое предложение успокоиться действовало на него нервирующе.
— Володя… Володя…
— Ну, что тебе?!
— Оставь…
— Я оставлю… Я оставлю, только пусть эта скотина вылезет из вагона.
— Кто скотина? Я скотина?.. Сам ты скотина…
— Ты слышал? — втягивал меня Володя в гущу происшествий. — После подтвердишь… Вот когда я возьму его да пригну.
Кончался скандал тем, что мы проезжали нужную нам станцию, а господин с портфелем незаметно вылезал на третьей остановке и, длительно стуча зонтом по земле, посылал вслед удаляющемуся трамваю кучу тех пожеланий, которые не располагают ко встречам и интимному знакомству.
Отцовская кровь набегала на Володино сердце даже в те моменты, когда, казалось бы, ей можно было находиться в совершенно спокойном состоянии.
— На тебе полтинник, — расплачивался Володя с извозчиком, передавая лишний гривенник, — лаку потом нажрешься…
— Собака жрет… — догматически заявлял извозчик, укладывая деньги в помятый кошелек. — А человек кушает.
— Ты еще поворчи…
Чувствуя, что все денежные расчеты кончены и он получил право быть свободным в выражениях и способах своего поведения, извозчик, по исконным обычаям своей профессии, решал продолжать так неискусно начатый разговор.
— А что мне, ворчать нельзя, что ли…
— А вот я тебя стащу с козел, — вспыхивал Володя, — ты у меня поговоришь…
По-видимому, отвечая больше своим мыслям, чем Володе, извозчик высказывался коротко и определенно:
— А кого и кнутом по роже хлопнуть можно…
— Ах, вот как… Ты так…
— Володя, — уныло вмешивался я, — смотри, народ собирается… Нас же у Пицыных ждут…
— Ничего, подождут… Ты поди вперед, я вот только с этим…
Мудрено ли, что, когда мы усаживались у Пицыных за чашку чая, снизу звонил швейцар с просьбой сойти к старшему дворнику тех двух господ из гостей, которые с извозчиком скандалили.
— Там околоточный дожидается…
— Что это у вас вышло? — любопытствовали хозяева и, не получая ответа от Володи, судя по их лицам, делали необоснованные предположения, что извозчик, отчаявшись получить плату за проезд мирным путем, решил прибегнуть к помощи полицейской власти.
— Нехорошо как это, — услышал я однажды шепот у себя за спиной. — Приходят пьяные, дерутся с извозчиками, а потом швейцар косо смотреть будет… Придется рублевку прибавить, а то письма внизу задерживать будет…
У садовых или цирковых касс, где мы должны были только дать оторвать талоны с заранее купленных билетов. Володя ухитрялся задерживаться до второго антракта. Иногда его возмущал отказ капельдинера пропустить кого-то с неподходящим билетом, и он требовал вызова всей администрации увеселительного учреждения, угрожая притащить их за ноги по лестнице личными силами: когда же при ближайшем рассмотрении билет обиженного оказывался использованным уже четыре раза в самых разнообразных местах, Володя принимал не менее горячее участие и в попытках капельдинеров вывести упрямого человека из здания или сада, причем быстрое исполнение этого предприятия почти всегда вело к тому, что нас не пускали обратно и самих.
Мы с ним жили в одной комнате, и естественно, что все прогулки совершали вместе. Когда через несколько месяцев я стал жить один, только тогда я понял, какое, в сущности, удовольствие самому вспоминать о своих шалостях в каком-нибудь саду или на гулянье, а не читать их в бесстрастных и холодных описаниях официальных представителей порядка.
Иногда — и это было чаще всего — Володя являлся защитником женщин, теряющихся от безграничной мужской наглости. Впрочем, ни разу я не слышал, чтобы Володя получил благодарность от защищенных.
— Сударыня… С одиночеством изволите гулять?..
— Оставьте, пожалуйста. По характеру и гуляюсь.
— Я думаю, что мое сообщество в данном приятном вечере…
— Ничего, я и одна… Я не из таких…
— Такая очаровательная в своей наружности дама…
Володя каким-то внутренним чутьем, а не простым невооруженным взглядом, замечал непорядки быта.
— Этот тип, кажется, пристает к женщине… Ты видишь, вот этот… Нет, не слева… В панаме.
— Кажется…
— Ага… Я его сейчас проучу… Послушайте, вы, тип… Вы чего к этой даме пристаете?
— Извините, господин, такой же билет для входа имею, и всякие посторонние лица…
— Я вам покажу, как лезть к приличной женщине…
— Уж и приличная… — фыркал человек в панаме.
— Как же вы смеете говорить…
— Хочу и говорю.
— А если я…
Приличная женщина, по-видимому, сильно заинтересованная всем происходящим, давала возникшему спору новое толкование.
— Да вы не ссорьтесь, — миролюбиво предлагала она, — ужинать так ужинать, а то меня подруга дожидается…
Несмотря на сильно изменившиеся обстоятельства, уведенный мною в сторону Володя все еще не считал себя удовлетворенным и глухо шептал:
— Ударить бы его, этого хама в панаме… Знал бы, как приставать…
— Володя, да ведь эта девица…
— Ну, знаю, знаю, а ты все равно не приставай…
— Может быть, ему нужно сначала познакомиться с ее матушкой или войти в доверие к ее дяде…
— Я, брат, такое тебе скажу, если ты еще будешь…
Несравненно хуже поступила с Володей одна дама, которую он действительно защищал от какого-то не в меру игривого инженера. Весь ужас этого ночного инцидента для Володи был в том, что инженер, остановленный в момент одного из настойчивых подходов к даме, сразу признал свою неправоту и изъявил желание извиниться.
— Так нельзя, — немного оторопев, возразил Володя.
— Я извиняю, — со слезами в голосе сказала дама, — дайте мне только уйти…
— Виноват, сударыня, — решительно заявил Володя. — Мы все должны поехать в участок, чтобы там засвидетельствовать..
— Я не хочу ехать в участок, — робко попросила дама, — у меня… У нас… Меня муж дожидается…
Володя был неумолим.
— Этого нельзя так оставить… Если вы отказываетесь ехать, я должен сейчас крикнуть полицейского… Нужно проучить такого…
— Он же извинился, — не зная, что делать, пискнула дама. — Вот и извозчик едет…
— А этот господин, оскорбив женщину, уйдет спокойно домой? Нет, извините…
Инженер оказался довольно тактичным человеком:
— Я охотно пойду с вами, но даму вы должны отпустить, раз она сама…
— Мне нужно… У меня дома… У нас дома…
Когда на Володин призыв прибежал полицейский, первая просьба, направленная к нему, исходила от дамы, выразившей настойчивое желание уйти.
— А кто не пускает? — удивился полицейский.
— Вот этот господин, — показал на Володю инженер, — я требую, чтобы он отпустил ее…
Обрадованная дама, конечно, бросилась к извозчику, а полицейский добросовестно составил, по требованию инженера, протокол с подробным описанием Володиных требований от дамы, чтобы та ехала в участок. Делу ход дан не был, но Володя часто вспоминал об этом, причем людям, близко стоящим к неизвестной даме, вряд ли было бы приятно услышать о ней в том пристрастном освещении, в каком о ней говорил Володя.
Прошло много времени, с тех пор как мы расстались с Володей. Наверное, он не переменился, и у него теперь только другой невольный бездеятельный соучастник его наследственных привычек, такой же мученик, как и я. Я мысленно жму руку этой тихой, безответной жертве.
Заканчивая этот маленький и несвязный некролог о живом человеке, я не могу не упомянуть, что тень Володи всегда преследует меня, когда приходится видеть шумное скопление чем-то обеспокоенных людей. Если даже пять человек ищут в вечерей темноте потерянный на тротуаре серебряный рубль[4] — я все равно опасливо перехожу на другую сторону: мне неизменно кажется, что сейчас из-за угла выбежит Володя, сразу найдет утерянную монету и вручит ее одному из добровольно ищущих, и непременно тому, кому эта монета никогда не принадлежала: подымется крик, оскорбленный владелец будет говорить неприятные фразы, и свой вечер я должен буду закончить где-нибудь, куда меня не тянут ни привычки, ни надобности.
Боязливо оглядываюсь я по сторонам даже в тех случаях. когда сам оказываюсь потерпевшим. В конце концов, неприятность от подозрения железнодорожного контролера. внимательно просматривающего ваш билет, — кратковременна и малоощутима для спокойного человека, но когда за вас вздумают заступиться с такой интенсивностью, что вам на первой же остановке приходится пропускать два очередных поезда, — это жестоко. Впрочем, у Володи есть верные сторонники. Недавно один мой знакомый с таким искренним чувством удовлетворения рассказывал, как он наказал человека, толкнувшего его в каком-то переулке, что на его предложение пойти вместе в оперетку я ответил молчаливым уходом по черной лестнице в гости к лицу, не имеющему ни телефона, ни постоянного адреса.
Многие из знающих меня охотно подтвердят этот, в сущности, неважный факт.
Искусство лжи
Человека, говорящего только одну правду, хорошо держать конторским сторожем, письмоводителем или выдать за него дочь. В других случаях жизни, особенно в простом житейском общении, это удивительно ненужные и скучные люди. Когда правдивый человек возвращается из театра домой — он подробно передает вам все содержание спектакля, начиная с того, какое количество времени проходит между первым и вторым действием, и кончая фамилией квартирной хозяйки героя; после этого вы на долгое время зачастите в кинематограф, избегая даже разговоров о театре.
Если он прочтет роман и вы попросите его рассказать о фабуле — он сделает это с такой пунктуальностью, что автор романа на продолжительное время сделается вашим личным врагом.
Его передача мягкости сегодняшней погоды, со всеми атмосферическими подробностями, заставит вас остаться дома и наглухо закрыть окна; доклад об отвратительной погоде — смело может толкнуть на длительную прогулку без зонта и шляпы…
Действительно, скрашивают жизнь только лгуны… Лгун всегда живет тем, что он вам наврет, заражая вас своей выдумкой, в которой он всегда главное действующее лицо. Если он вам рассказывает о трамвае, переехавшем старуху, которая с факирской быстротой выросла из столкнутой велосипедистом девочки, вы. главным образом, осведомляетесь не о состоянии здоровья бедной старушки или ответственности вагоновожатого, а о его. лгуна, самочувствии.
— Шел я, — экспансивно рассказывает он, — смотрю на свои ботинки и думаю: почему это у других гуталин носки под зеркало разделывает, а у меня мазь оставляет. Надо, думаю, в другом месте покупать да со специальной тряпочкой. Тут ее и раздавило.
— Кого? — удивленно спрашиваете вы. — Тряпочку?
— Какую тряпочку? — изумляется лгун. — Кто сказал: тряпочку?
— Да раздавило кого?..
— Старуху, конечно. Шла, и раздавило. Трамвай — это вам не собака. Налетел — от старухи одни перья полетели. Ноги в одну сторону, туловище в другую, голова, конечно… Вскочила старуха и кричит — задавили… Мозг разбрызган… Еле-еле ее успокоили. В больницу отвезли…
— Какой ужас, — морщитесь вы, — мозги текут…
— А я вот ничего, — самодовольно произносит лгун, добросовестно откидывая факт, — не перетрусил… Бросился вперед, схватил ее под уздцы и остановил… Прямо под копытами был, а остановил…
— Кого — старуху?..
— Как старуху? — снова изумляется лгун. — Лошадь.
— Какую лошадь? Ведь тут трамвай задавил.
Лгун улыбается снисходительной улыбкой:
— А у полицейского конного — разве не лошадь?.. Что же он, по-вашему, на абажуре сидит?..
— Так зачем же у него лошадь останавливать?
— Как зачем?.. А! Да, что с вами говорить… Вы всегда придираетесь… Жалеете, что не с вами это произошло…
И лгун отходит обиженный. Обиженный, потому что если бы вы ему поверили, он на самом деле уверил бы себя в том, что он действительно спас старуху…
Беда в том, что русский лгун не умеет лгать. Ложь — величайшее искусство, хотя бы уже потому, что искусство — красивая ложь. Когда художник рисует девушку с кошкой или беллетрист описывает потревоженную совесть арестанта — ничего этого на самом деле нет: ни кошки, ни совести, ни арестанта, ни девушки. Все придумано, для того чтобы красиво обмануть. Если художник и беллетрист талантливы — они обманут настолько добросовестно и жизненно, что им все поверят и будут восхищаться.
Если же один нарисует кошку с рогами, а другой арестанта оденет в водолазный костюм, — никто не поверит и назовет обоих врунами.
Добросовестная ложь всегда интересна, и поэтому добросовестных вралей я люблю ужасно…
Добросовестный враль всегда удаляет свидетелей своего рассказа.
Говоря о чудесном спасении им девушки от леопарда, он непременно скажет:
— Ах, если бы покойный Петров, добряк англичанин Смит, похороненный в Вальпарайзо, и негр Джон, которого так безжалостно линчевали американцы, — могли бы рассказать вам, какой это чудный был момент… Леопард бросился на Нину и почти уже впился зубами в горло, как я успел ткнуть ему нож в сердце. Леопард упал бездыханным к ногам Нины… Вскоре после этого я попросил у нее руки, и, если бы не эта проклятая желтая лихорадка, унесшая ее в могилу, я был бы счастливейшим смертным…
Попробуйте, принимая во внимание полнейшее отсутствие свидетелей, поколебать такого враля самыми подробными справками, — он никогда не уступит своей позиции.
— Виноват… А ведь, кажется, я где-то даже читал это, леопарды не бросаются на девушек… Особенно на блондинок.
Добросовестный враль ласково улыбнется, вежливо кивнет головой и быстро согласится:
— Вы правы, совершенно правы. Я сам читал это, и мне приходилось с этим сталкиваться в жизни, я даже был свидетелем одной сцены, как леопард съел одну девушку и, только дойдя до головы и увидев, что она блондинка, пошел — а еще говорят, что у зверей нет горя! — и повесился на лиане. Но это все относится к леопардам индийским, а я говорил об американском, водящемся под 59° сев. широты и 37° долготы…
Вам останется или поверить, или вновь осведомиться у враля: каким образом он, не зная никакого языка, кроме русского, мог столько времени путешествовать по Америке, хотя бы и Южной.
— Видите ли, — с той же вежливой улыбкой ответил добросовестный враль, — я научился языкам нескольких местных племен, главным образом племени тхлокоа, и объяснялся на их наречии…
— А как это? — негодующе спрашиваете вы, чувствуя, что никто из присутствующих не может бегло объясняться на этом мало распространенном языке.
— Как? Да очень просто. Например, я люблю вас — будет: ткой нго пьянга. Дай мне хлеба — кри прука волим… У них даже стишки есть такие забавные:
Каира тика паи миа
Таи диун кали сиа.
Милые стишки… Я много таких знал…
Такого лгуна вы не поймаете. Конечно, если бы здесь присутствовал отец лгуна, который бы мог документально доказать, что все скитания по Америке ограничивались одной поездкой в соседний губернский город для сдачи эк-310
заменой, — может быть, лгун был бы посрамлен, но при отсутствии точных данных никто не усомнится в его словах…
Место действия всех рассказов добросовестного лгуна всегда носит в себе зачатки мистицизма. Если это улица— то обязательно без фонарей и такая маленькая, что у нее нет даже собственного названия, если это городок, то настолько затерянный, что трудно даже сказать, сохранился ли он теперь, в наше бурное время…
Когда добросовестный лгун говорит о литературе, он только делает намеки на то, что не все рассказы одного известного писателя написаны вполне самостоятельно и что было время, когда этот писатель не гнушался подписывать своим именем произведения кой-кого другого…
Совсем другой характер носит ложь враля недобросовестного. Эти люди работают, как неопытные воришки, влезающие днем через форточку квартиры первого этажа за бронзовым пресс-папье с письменного стола…
Только что кончив рассказывать о том, что всю прошлую неделю он пролежал в белой горячке, которая явилась прямым следствием желудочного катара и тяжелой любовной драмы, недобросовестный лжец непосредственно приступает к рассказу о том. что с ним произошло третьего дня в Николаевском саду.
— Иду я, вдруг вижу — идет Петр Николаевич, который умер недавно. Всматриваюсь — никого… Целый день очухаться не мог… Все по городу шлялся…
— Извините, — робко спрашивает чей-нибудь голос из угла, — ведь вы в горячке лежали… Даже сами назвали ее белой… Как же вы могли встретить Петра Николаевича?..
Недобросовестный лжец всегда обижается и начинает горячиться:
— Как встретил — как всех встречают… Иду, и он идет…
— А белая горячка?
— Что вы все белая да белая… Он не от горячки умер…
— Кто не от горячки?..
— Как кто? Петр Николаевич… Служит преспокойно в банкирской конторе… А вы — горячка…
— Так почему же он исчез?..
— Я почему знаю?.. Говорю вам, что всю прошлую неделю пролежал…
Свидетелей недобросовестный лжец не кидает, а, наоборот, старается привлечь самых спокойных и пользующихся доверием людей.
— Вы знаете, — пониженным шепотом рассказывает он где-нибудь в углу, — в прошлую субботу я в клубе змею видел. Ползет по полу… Ползала, потом в форточку вылезла. Марью Карловну хвостом задела…
— В субботу? — недоверчиво спрашивает кто-нибудь из слушателей, пытаясь уличить-лгуна. — Да ведь в субботу Марья Карловна у нас в карты играла…
— А что же, — нагло спрашивает в этих случаях недобросовестный лжец, — змеи карт, что ли, боятся?..
— Не карт, а… как же она могла попасть в клуб?..
— Кто в клуб — змея?
— Нет, Марья Карловна.
— Приехала. Очень просто. Сам видел. В белом платье.
— Весь вечер в зеленом сидела…
— Ну, у вас в зеленом, а в клубе — в белом. Очень просто.
— Так как же она уйти могла незаметно?..
— Значит, я вру?
На такую прямую постановку вопроса редко кто возражает, и недобросовестный лжец чувствует себя успокоенным.
Касаясь области литературно-исторической, недобросовестный лжец не щадит неопытных слушателей и защищается авторитетами, как перевернутым креслом.
— Знаете чем навеян гётевский «Фауст»? — задумчиво спрашивает он. — Самой простой ссорой автора с Метерлинком. Вот вам и знаменитости…
— Позвольте, ведь Гёте жил в начале одного века… Л Метерлинк…
— Что в начале одного века? А Пушкин?..
— При чем же тут Пушкин?..
— Пушкин при чем?.. Ну знаете, батюшка… Извините…
Ложь — громадное творческое дарование. Хорошо лгущая женщина часто делает жизнь любимого человека раем. Лучшие книги мира — ложь…
Октябрь
Любите вы работать в таком состоянии, чтобы левая нога медленно, но верно примерзала к полу, правая робко и по-детски обиженно согревалась в корзинке с бумагами под столом, пальцы, обхватившие ручку, разжимались только при помощи разрезного ножа или другого твердого и острого предмета и принесенный из столовой чай напоминал о коньках и башлыке? Я, лично, очень не люблю.
Может быть, вы обратили внимание на то, с какой радостью ваши близкие меняют туалет весной? Стоит только голодному лирическому поэту поместить в вечерней газете стихотворение о прелестях первой травки и горячих лучей солнца, как самые спокойные люди, которых трудно заподозрить в легкомыслии, начинают издеваться над собой.
Травки, конечно, нет; если она и есть, то исключительно в прессованном виде еще с прошлого года хранится в образцовых конюшнях. Горячих лучей солнца тоже нет; по крайней мере, его совсем незаметно днем и утром. По теории вероятности вряд ли оно показывается и ночью — но носить шубу считается уже зазорным.
— Вы что, больны? — участливо спрашивают вас знакомые, встретив на улице.
— Нет, кажется. А что?
— Да так. Апрель месяц. В шубе.
— Ах да. Я и не заметил… Вижу, на улице снег, холодище… Мне бы надо рубашечку одеть и босиком…
— Ну босиком — не босиком, а шуба… Жарко, наверное…
— Всегда я так напутаю… Другие вот умеют одеться… Взять хоть вас — лицо у вас радостное, синее, ноги на месте не стоят — синие, наверное, тоже. Щеки красные. Уши белые. Прямо не человек, а радуга… Завидно даже…
— Да я что… Приду домой, спиртом ототрусь. А вот вы — в шубе… Апрель месяц все-таки…
Женщины, конечно, еще — хуже; они готовы выбежать на улицу в голубом платьице при первом заявлении по телефону, что снег перестал идти. Все равно не им, а мужу приходится платить доктору. Скверную роль в этом деле, конечно, играют портнихи; не в силах дождаться весеннего сезона, приносящего солидные заработки, они еще с января месяца начинают уверять клиенток, что случаи солнечных ударов начали повторяться все чаще и чаще и выходить в первых числах февраля на улицу в зимнем пальто — значит идти на верную смерть. Здесь уже жены не смотрят на то, что в расходах по похоронам им участвовать не придется, а предпочитают спастись.
Это все весной.
В октябре месяце очень холодно. Я мог бы подтвердить это массой свидетельских показаний. Если вы не хотите окончательно ссориться со своими близкими, не смотрите, что они носят в это время. Человек, расходившийся в каком-нибудь зеленом костюме или всеми помыслами и симпатиями сросшийся с желтым пиджаком, добросовестно и честно считает октябрь одной из неотделимых частиц жаркого тропического лета.
— Вы, кажется, на дачу собираетесь? — иногда приходится мне хмуро спрашивать такого экзотического знакомого.
— Я? Нет. А почему вы думаете?
— Костюм у вас такой… Еще бы корзиночку для ягод да стакан холодного квасу в руку…
— Как костюм? Да ведь еще октябрь месяц…
— А когда же вы теплое наденете?
Человек мнется. По-видимому, он собирается надеть теплое пальто уже после выхода из больницы, куда его привезут с отмороженными ногами и животом.
— Да вот осень поздняя будет…
— Ага. В январе?
— Нет, раньше… Впрочем, если будет тепло…
— Может быть, вы предполагаете, что ввиду исключительного времени, какое переживает Россия, зима будет отложена до более благоприятного времени и что…
— Вы, кажется, шутите…
— Помилуйте…
Особенно, в случае наступления холодов, бессердечны женщины. В них моментально исчезает чувство материнства, нежности, душевной мягкости и даже жалости по отношению к близким людям. Все преимущество мужского характера, в этом случае, в том, что если в крещенские морозы мужчина пойдет босиком по снегу или ляжет в голом виде на лед читать книжку лирических стихов — он не будет требовать этого от других. Если бы это сделала женщина, она принудила бы к этому и окружающих ее людей…
Так, по крайней мере, ведут себя женщины в октябре.
— Мне холодно.
Жена смотрит изумленно и недоверчиво:
— Не может быть.
— Честное слово. Надо бы замазать окна.
— Это в октябре месяце?
— Именно. Не только вообще в октябре, а завтра с утра.
— Ты еще чего-нибудь не надумаешь?
— Печь бы протопить надо…
— Печь? В октябре? Топить?
— Только топить. Я ничего больше не требую от простой комнатной печи.
— Просто ты придираешься ко мне… Замазать окна… Да их, может быть, еще открывать придется…
— У себя лично, около своего стола, в октябре месяце я открою окно только для того, чтобы выброситься из четвертого этажа…
— Мы живем в шестом.
— Тем печальнее для нашей семейной жизни.
— Топить печки… В октябре… Ты с ума сходишь… Я сейчас позову Дашу… Даша! Даша!
— Звонят, барыня?
— Нигде не звонит. Скажите, Даша, наши соседи топят?
— Соседи? Топют? В октябре месяце… Да что вы, барыня…
— Ну вот видишь… А там же интеллигентная семья.
— Может быть, соседи разводят белых медведей, Даша?
— Як им только на кухню забегала… Не знаю.
— Не говори глупостей, не задавай дурацких вопросов…
— Может быть, наши соседи приглашают на чашку чая всех знакомых моржей…
— Ты… идите, Даша… Ты просто хочешь поссориться?
— Ничего подобного… Если вы не думаете топить, по крайней мере, перед тем как я сажусь работать, увертывайте меня в теплое одеяло, ставьте около меня керосинку…
— У тебя все смех… Сожжем теперь все дрова, а что к нету делать будем?..
— Летом, особенно в июле, вообще можно перестать отапливать жилые помещения.
— И теперь так посидишь… Ты, жилое помещение…
Просыпаясь, в октябре месяце, в нетопленой комнате, сладко думать о знакомых, кончивших молодую жизнь быстрым наложением на себя рук. Погода на улице — жидкая больничная овсянка — мокрая, холодная, скользкая.
— Чего же ты лежишь? Проснулся ведь. Знаешь сколько времени?
— Знаю, — тупо говорит человек, разлежавшийся в тепле, — половина восьмого. Пополуночи.
— Пополуночи… Ты еще лежи больше. Половина двенадцатого.
— Не может быть, — неохотно сдается теплое существо в постели, — часы вперед идут. У них и стрелка такая. Краешек отбит.
— Ты хоть туфли надень.
Осторожно высунутая из-под одеяла нога бережно пробует туфлю. Впечатление получается неважное, потому что нога сейчас же быстро прячется под одеяло.
— Холодно, — жалобно поясняет ее владелец, — и туфли холодные…
— Что же, кипятком их прикажешь полить? Вставай.
— Мне, собственно, сегодня торопиться особенно не…
— Может, тебе обед в постель принести? Да? Да?
— Потопили бы, хоть на ночь…
— Погоди недели две, топить начнем…
— Что же мне, две недели в постели лежать?..
— А по мне хоть месяц… Черт с тобой.
Может быть, вы тоже любите холод — тогда извиняюсь.
Пути экранотворчесгва
Птичка Божия не знает
Ни заботы, ни труда.
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда.
— И птичку переделать могу, — хмуро согласился безработный литератор Нудакин, — только за это особо.
— Что же вы, может быть, за паршивую птичку триста рублей попросите? — с недоверием спросил представитель, кинематографический предприниматель.
— И птичка работы требует, — уклонился Нудакин, — такое стихотворение в драму переделать, это тоже, знаете…
— Он мне говорит… Птичка — купеческая вдова, ветка — шестиэтажный дом, солнцу взойдет — Семен Иванович какой-нибудь приедет, обольститель…
— Фарс дешевле могу. Птичка — Катька, горничная бывшая, шансонетка…
— Это уж вы — «По улицам слона водили» в фарс переделывайте… Назовите слона Рабиновичем, а вместо хобота ему тещу…
— Так не могу, знаете, меньше двухсот… А пятьдесят — это уже не деньги…
— Только сценарий скорее…
«НОВОСТИ КИНЕМАТОГРАФА»
Известный писатель Нудакин переделал для кинематографа известный романс «Птичка не знает, гнезда не свивает» в большой психологический роман. Ставит известная фирма «Драпкин и Ердылаков». На постановку затрачивается 60 тысяч 42 коп. Известный Нудакин получил за известный сценарий известных 4 тысячи.
Съемка фильма «Птичка знает и свивает» началась. Приглашены известные артисты. Последний из них решился на трюк: ложится на рельсы парохода, который играет известная артистка Большого Худ. театра в Сызрани — П. К. А.
Как нам удалось узнать, сценарий г. Нудакина уступлен фирмой «Драпкина и Ердылакова» фирме «Фильмохлоп» вместе с мертвым инвентарем и заведующим рекламой.
СЦЕНАРИЙ
Часть I. Богатая купеческая семья — долгу ночь на ветке дремлет. То есть сын кутит в шантане, мать находится в незаконной связи с приказчиком, а отец, старый купец Скунсов, прогорает. Младшая дочь мечтает: скоро ли солнце красное взойдет.
Часть II. Солнце красное взошло с парадного входа. В руках у него чемодан, усы кверху, и замечается выражение на лице. Зовут его Паркеткин. Он студент юридического факультета медицинской академии.
Часть III. Птичка — Машенька встрепенулась и поет: я тебя люблю. Поняв, что это относится к нему, студент Паркеткин похищает ее из дома и требует приданого в государственных облигациях. (Попадает Паркеткин в семью Скунсовых как репетитор для престарелой бабушки по-английскому языку и чистописанию.)
Часть IV. Птичке скучно, птичке горе — Паркеткин четыре раза бьет Машеньку по лицу. (На экране большое лицо со следами пощечины, лучше для наглядности зеленого цвета. Музыка должна пояснять происшедшее маршем.)
Паркеткин играет на бегах, а Машенька заражается от плохих обстоятельств чахоткой.
Часть V. В теплый край, за сине море… Машенька складывает чемодан, берет на руки двухлетнего Васю и едет к мамаше. Увы — мамаша умерла. И вот в Машеньку влюбляется инженер-технолог Фиркен, берет ее с сыном, устраивает уютное гнездышко и в конце концов даже усыновляет ее заблудшего мужа Паркеткина.
ОБЪЯВЛЕНИЕ О ПЬЕСЕ
«Кому гнездо, а птичке — слезы».
Новый боевик русского экрана! Драма по известному стихотворению бытописателя нашей столичной жизни Льва Некрасова «Птичка Божия не знает…».
Шедевр русской кинематографии. Трюки! Трюки! Живые слезы лошади на экране в момент ее разлуки с хозяином. Вид Волги зимой! Вид ее же летом! Она же в другие времена года. Главная роль в руках восходящей звезды Глафиры Анкиной-Манкиной. Масса благодарных отзывов.
ОБЪЯСНЕНИЕ ПЬЕСЫ НА ПРОГРАММКАХ
В старый род купцов Скунсовых приезжает пикантный студент Паркеткин. В нем находит идеал своих девических лет дочка Скунсова — Машенька, миловидная наследница пары мильонов. Папа, папа! Я чувствую себя матерью, говорит она отцу, чувствуя, что студент Паркеткин ей нравится.
И верно — не успел старик Скунсов проклясть ее седыми волосами своими, она рождает двухлетнего сына Василия Петровича. Мирно течет ее жизнь; муж насильно физическими выходками бьет ее по лицу, проигрывает в карты на бегах все их состояние и хочет развестись. Огорченная Маша захварывает чахоткой. Мама, мама, просит она, у меня чахотка. Но мать ее умерла и не дает положительного ответа. Тогда является инженер Фиркен и внезапно берет ее замуж. Она поправляется. Прошлые дни ушли. Счастьем повеяло от совместной супружеской жизни.
АНОНС
Акционерное общество «Фильмохлоп» после нашумевшей психологической драмы «Птичка» ставит инсценировку известной поэмы: «Чижик, чижик, где ты был». Предполагается или большая видовая картина из жизни чиновников, или фарс в трех частях. Приступлено к инсценировке известного произведения великого автора — «У меня была собака, я ее любил. Она съела кусок мяса, я ее убил». Собаку играет известная балерина N., посланная не жалеющей затрат фирмой на юг Швеции, специально для отращивания хвоста.
Зимний спорт
Разница между зимним и летним спортом заключается, главным образом, в том, что для летнего спорта необходимо как можно больше раздеться, а для зимнего — надеть на себя Возможно больше дорогих и теплых вещей, которые после какой-нибудь неудачной поездки на лыжах с вывихом ноги бросаются в чулан. Поэтому летним спортом могут заниматься люди самые несостоятельные, с одной переменой верхнего платья. Такой спорт, как, например, гребля, все равно заставляет мало-помалу отказываться от одежды: сначала расстегивается воротнику рубашки, потом она снимается совершенно, и в конце концов гребец едет самостоятельно: то есть сам он сидит на носу лодки, а одежда его прячется под сиденьем на корме. Если же он будет заниматься греблей, исключительно переезжая от одного берега к другому, выбирая место, где нет моста, и каждый раз захватывая с собой желающих переправиться через реку, — он может даже зарабатывать деньги.
Зимним спортом денег не заработаешь. Это будет видно из помещаемого ниже списка различных видов зимнего спорта.
1. Лыжи.
Лыжный спорт требует хороших лыж, загородной дачи и крепкого здоровья, а также отсутствия близких и любящих людей, которые беспокоились бы о том, куда пропал их родственник и почему он не приезжает сам, а его привозят с забинтованной шеей и одной из ног.
К лыжам нужны большие высокие сапоги, которых в продаже обыкновенно нет, а выписываются они из другого города, из которого отвечают, что и там они все распроданы. Кроме сапог, нужна теплая кожаная куртка, стоимостью своей превышающая продажную цену хорошего пианино одной из известных фирм. Нужно также две большие палки, назначение которых сострит в том, чтобы ими можно было задевать при езде посторонних людей, зацепляться за выступы, дорожные столбы и сломать их при первом же падении. Когда все это приобретается, можно приступить к лыжному спорту.
Для этого необходимо, встав в восемь часов утра и забыв дома небольшую корзинку с провизией, спешно выехать на вокзал, где один из железнодорожных служащих любезно сообщает, что следующий поезд отойдет в четыре часа дня. Делает это он невольно, потому что и сам не подозревает, что поезд отойдет в половине седьмого.
Приехав на место, где-нибудь в двадцати двух верстах от города, лыжник не желает терять дорогого и редкого свободного времени и, несмотря на наступившие глухие сумерки, сейчас же приступает к любимому спорту.
Он становится на какое-нибудь возвышение, отталкивается и едет. В первой рытвине одна из лыж демонстративно выбирает другое направление, отделяется от своей подруги и откатывается в сторону. Ее хозяин беспомощно взмахивает свободной ногой в воздухе и дальнейший путь продолжает в несколько измененной структуре: нога с лыжей высоко приподнята, голова, как верный кормчий, находится впереди туловища и расчищает дорогу от снега, а туловище быстро и неопределенно катится по гористой местности. Усилиями двух-трех деревенских мальчишек нее это может быть остановлено на пути, стоит только поймать лыжника за ногу. Иногда он останавливается совершенно естественно, приплюснутый инерцией к случайно оказавшимся на дороге саням или к воротам придорожного домика.
В этих случаях лыжник долго проверяет по начаткам уцелевшей в памяти анатомии целость каждой из составляющих организм частиц и, только убедившись, что все такие необходимые придатки человеческого организма, как голова, руки, ноги и спина, целы, спешно едет на товарном поезде домой, где долго и упорно хворает воспалением легких. Других признаков и отличительных особенностей у лыжного спорта нет.
2. Катание на буерах.
Буером называется такая площадка с парусом, с которой очень удобно во время быстрого пути терять знакомых. Одного сшибает внезапно повернувшимся парусом, другой скидывается на лед неосторожным движением своего соседа, а третий, просто в силу рассеянности и перегнувшийся и выпавший, сам даже не сознает этого. Такой потерянный человек, внезапно очутившийся на льду, чувствует себя очень беспомощно. Кругом лед; буер успел уже отъехать за полверсты, сзади мчится другой буер, который очень охотно легко может налететь на выпавшего, и тогда всем придется в будущий четверг присутствовать на похоронах.
Когда ветра нет, никто не выпадает, потому что парус висит, как половая тряпка на кухне, и буер упорно стоит на месте. Для того чтобы его сдвинуть, необходимо всем слезть с площадки, оставив на ней самого слабосильного и неопытного из компании, и начать подталкивать ее голыми руками. Внезапный ветер охотно приходит на помощь, надувает парус, и буер легко и быстро начинает удаляться, управляемый одним неопытным человеком, который кричит о помощи и дергает за руль, пытаясь что-то сделать, а остальные бегут по льду и, падая, стараются его догнать.
Когда это надоедает, все едут домой и о беге на буерах отзываются сухо и холодно.
3. Катание на санях.
Катание на санях, если в них впряжена лошадь, спортом не называется. В большинстве случаев это называется тратой денег и нормируется не уставом спортивных организаций, а таксой городской управы для извозчиков.
Спортом называется в этих случаях только такое катанье, когда сани служат для него самостоятельно. А так как сами по себе они двигаться не могут, то их ставят на гору, заполняют целой компанией бездельников и толкают. Пассажиров стараются распределить по системе нагрузки трюмов больших океанских пароходов: на дно санок, как наиболее тяжелый груз, ложится пожилой статский советник, на нем, как более легкая прослойка, — дамы и барышни, на них усаживаются двое или трое студентов, а сверху, для поддержания устойчивости и равновесия, осторожно кладется отец большого семейства в широкой котиковой шубе.
Несправедливости при несчастных случаях в санном спорте не бывает. Если при толчке сани освобождаются от пассажиров — то ото всех сразу, без различия пола, возраста, вероисповедания и преимуществ по службе. Если же кто-нибудь поедет дальше, зацепившись шубой за сиденье и стараясь приспособить руки как тормоз. — все равно никто ему не завидует.
Катание на санях можно устроить и дома, положив на ступеньки парадной лестницы доски и выкатываясь прямо на улицу. Но в этих случаях всегда вмешивается полиция, да, кроме того, это уже не будет чисто зимний спорт, так как парадная лестница и доски всегда могут найтись и летом.
4. Катанье на коньках.
Об этом виде спорта писать не приходится: в житейском смысле под ним подразумевается очень многое. Гимназисты называют катаньем на коньках безвестную отлучку из дома до десяти часов вечера, а молодые и веселые дамы, в разговорах с мужьями, называют катаньем на коньках долгое пребывание в гостях у неизвестных молодых людей, с возвращением в два часа ночи.
Творческая душа(Набросок из альбома)
На него никто не обращает внимания. Он сам раздевается в швейцарской и робко поднимается в приемную. Там, также робко, присев на уголок рыжего с потрескавшейся кожей дивана, он безропотно и долго дожидается редактора.
Редакционные мальчишки не стесняются при нем на бегу сыграть в орлянку или с пакетами в руках обсуждают редакционные интриги — как умело затерять рисунки, посланные в цинкографию, или два раза получить на проезд.
— Голубчик… Послушайте…
— Чего вам? — сухо оборачивается мальчишка.
— Николаю Петровичу сказать бы надо…
— Чего сказать-то? — с презрительным пониманием цены людям бросает мальчишка.
— Да вот что, мол, Иван Никитич дожидается… Так и скажи, голубенок, что, мол, второй час сидят и дожидаются.
— Некогда мне… Сенька, поди ты…
— Сам пойдешь…
— Я уж тебе, стрекоза, к празднику потом на чаишко…
— Ладно, пойду… Занят он только…
— Скажи, что загадочник, мол, пришел… Матерьял есть…
— Сейчас…
Через полчаса Иван Никитич обиженно вздыхает и сам идет в редакторский кабинет.
— Можно?
— Кто еще там, — доносится из-за двери, — что нужно?
— Свои, свои — с извиняющейся улыбкой говорит Иван Никитич, кланяясь перед дверью. — Матерьяльчик принес…
— Кто свои? — снова хрипит сердитый баритон. — Какой матерьяльчик?..
— Шарадки новые, анонимы…
— Ну, войдите… Без вас жарко… Дышать нечем, а вы еще анонимы…
— Здравствуйте, Николай Петрович… С дачки приехали?
— С дачи. Показывайте, что у вас…
С момента этого приглашения лицо у Ивана Никитича принимает неожиданно серьезное и благоговейное выражение, а в глазах появляется какой-то скользящий огонь гордости.
— Вот-с одна, злободневнаял.
— Подумаешь, — хмуро хрипит баритон, — злободневная…
— Честное слово… Вчера вечером вылилось…
Иван Никитич вынимает из рваного портфеля аккуратно сложенный листок и, волнуясь, читает:
Есть первое мое в Египте,
Второе бегает по лесу.
А третью часть делают в лифте.
А что все значит, сказать прошу!
— Это что же?
— Фаланга-с, — радостно шепчет Иван Никитич, оглядываясь по сторонам, — воинская фаланга…
— Непонятно. — злобно тыкая окурком, бросает редактор, — давайте другую…
— Как же непонятно? — дрожащим от обиды голосом переспрашивает Иван Никитич. — Уж так просто… Вчера вечером…
— Кто же разберет? Что там в Египте?
— Фа. — терпеливо объясняет Иван Никитич, — фа.
— Какое еще фа?
— Фа-кир, фа-раон, фа-уна…
— Фауна? В Египте?
— Изобилует.
— Ну, ладно… Дальше-то что?
— А по лесу лань бегает, — торжествующе добавляет Иван Никитич. — это уж всякий догадается…
— Нехорошо что-то выходит. — уныло и равнодушно оппонирует редактор. — Фа-уналань… Что-то китайское выходит…
— Конечно, если читатель без понимания, так ему все такое, китайское… Фа-лан…
— Твердый знак ведь…
— Где твердый…
— Лан-то…
— Придираетесь. Николай Петрович… На что животному твердый знак, если оно в лесу бегает…
— Ну, хорошо, хорошо… А с лифтом как это?
— С лифтом? Га.
— Что га?
— Га делают. Приедут и га делают.
— Кто?
— Да кто едет-то. После остановки. Приехали, мол… Как вот слезут с лошади и говорят: уф…
— Я вот никогда не делаю…
— А многие любят…
— Еще есть что?
— Загадочка есть одна… Читать? «На А сначала начинаюсь. на М всегда ведь я кончаюсь, в середке в окна я вставляюсь. Вина в том. правда, не моя, что лишнее во мне есть А, когда же я вставлю предлог, меня отгадать всякий смог».
— Это что, тоже насчет Египта?
— Нет уж, это такое. Древнее.
— Пирамиды?
— Шутите… Где же a-то? Да еще лишнее…
— Вы уж сразу говорите…
— Сказать? — уже лукаво смотрит Иван Никитич. — Скажу, скажу: Авраам…
— Больше ничего?
— Есть еще две…
— Хорошо… Отнесите сами в типографию… Скажите, чтобы корпусом набрали…
— Я сам схожу… Я сам…
— До свидания… У меня еще дело одно…
— Может, фамилию можно? — робко спрашивает Иван Никитич.
— Чью фамилию?
— Да внизу бы… И. Ерпакин.
— Где Ерпакин?
— Фамилию мою… Под шарадами бы…
— Послушайте, вы… Это же черт знает…
— Иду, иду… До свиданьица…
Выходит из редакции Ерпакин взволнованный и веселый. Губы шепчут что-то радостное и глаза смеются. За утлом он вынимает маленькое поломанное зеркальце, поправляет черный истрепанный галстук, выглядывающий сзади, и сдвигает шляпу набок.
Вечером он сидит в пирожной со знакомым фотографом и, медленно прожевывая сальные куски теста, говорит долго и одухотворенно:
— Это что, брат… Сунул стеклышко в баночку да жди, когда что появится… Нет, ты писать сумей, а надо стих, так и стихом.
— Где же! Иван Никитич… Разве я могу, — почтительно-уныло поддакивает фотограф, — наше дело такое…
— Мы, брат, писатели, из души выкладываем… Ты думаешь. это просто — сел да написал, как счет прачке… Э нет…
— Да разве я думаю…
— Иной раз часа по два сидишь… Скажем — верблюд, рифму к нему найти, строк двадцать припиши… А напишешь, тут тебе и деньги, и почет…
— Да уж дело такое, Иван Никитич…
— В семи изданиях пишу… И знают-то как… Поди ты любого мальчишку там спроси: кто такой Ерпакин? А, говорят, Иван Николаевич, знаем, знаем…
А ночью, когда все рядом уснут и только из комнаты соседей, двух студентов, еще слышен шелест страниц. Ерпакин достает лист чистой бумаги, разграфляет его бережно карандашом и садится писать…
Его не интересует, что он через неделю получит за этот вечер четыре рубля: он забывает о двухчасовом ожидании в редакционной приемной…
— Ишь ты, — ухмыляясь, шепчет он, — какое вылилось… Вот так загнул.
Мой первый слог предлог.
Второе — негр уволок…
И на лице у него появляется счастливая, ласковая улыбка.