Обиженная таким непониманием жизни и ее требований, мать как-то сухо заметила, что, если я буду плакать, она отдаст меня в ученье сапожнику.
Увы, зерно нравоучения упало не на ту почву. Я искренне обрадовался и почти полгода лелеял мечту, что меня отдадут сапожнику, и я буду разносить по домам ботинки, снимать мерки, приходить по праздникам за чаевыми, а когда меня будут хвалить за хорошие подметки, улыбаться и, как Матвеич, наш дворовый сапожник, хрипло отвечать: «Работам, как умем».
Матвеича я очень уважал и ставил на недосягаемую высоту за уменье сплевывать сквозь зубы. Это выходило страшно внушительно и выделяло его из ряда других, не умеющих так прекрасно держаться, людей.
Помню, что я целую неделю учился этому самостоятельно, а когда понял, что это требует опытного педагога, брал уроки у самого Матвеича, оплатив их большим рыбьим хвостом и французской булкой, выпрошенными у себя на кухне. Кухня… Довольно долгое время она заменяла мне театр, аудиторию и место, где можно с пользой повеселиться…
На кухне можно было увидеть, как добивают сонную рыбу, как вытаскивают заглотыша из сома, как щиплют курицу и из нее же извлекают недонесенные яйца… На кухне можно было заранее узнать, когда родится теленок и на что может пригодиться при простуде шерстяная ниточка. С кухни я всегда возвращался с ворохом неразрешенных вопросов, каковые доводил за обедом до всеобщего сведения. Вопросы эти носили всегда настолько резкий и злободневный характер, что сладкое я доедал в соседней комнате. Слабые обещания, что я узнаю все, когда вырасту большой, в то время меня утешали мало.
Меня стали брать в гости. С этого момента начинается уже другая полоса в жизни, совершенно самостоятельная, о которой я как-нибудь расскажу в другой раз.
Я сейчас опять вспомнил, что я не изобретатель электрической лампочки, и моя биография не так уже интересна…
Записки опоздавшего
Я лично не мог принять никакого участия в революции. Я привык к доброму русскому движению в кустарных началах, сроднился с этими обычаями, — и по отношению к мартовским событиям у меня даже осталось какое-то нежное чувство обиды.
В девятьсот пятом году меня предупреждали заранее:
— Сегодня к двенадцати часам соберутся студенты у собора и начнут петь. А потом их будут бить.
— Во время пения?
— А вы как думаете? Сначала побьют, потом петь будут, потом снова побьют, потом опять петь…
Для того, чтобы я не сомневался в подготовлении каких-то событий, у меня и у моих знакомых своевременно делали обыск, отбирали все книги, стоящие дешевле тридцати копеек и своим видом напоминавшие о пропаганде, и раза по два вызывали на допрос.
После этого студенты действительно пели, и их действительно-били.
Я знал о каждом партийном собрании. Не мог же я предположить, что четыре городовых и два шпика уныло дежурят у квартиры доброго приятеля только потому, что там играют в шахматы.
Я как следует вмешался в революцию девятьсот пятого года только тогда, когда после ночного обыска и легкой тюремной отсидки меня позвал к себе один ласковый жандармский ротмистр и спросил:
— Чем интересуетесь — заграницей или северными губерниями?
— Ах, — растроганно сказал я, — далеко нам до Европы, да и Север не привлекает меня суровостью своего клима…
— В данное время вас уже привлекло местное жандармское управление.
— Во всяком случае, это не влечение сердца, — откровенно сознался я, — скорее взаимное непонимание.
Он согласился и рассеянно резюмировал:
— Ну что ж. Архангельская, так Архангельская…
— Это не я сказал, — предупредил я, — это вы сказали.
— Разве? — удивился он. — Впрочем, у меня тут же написано: сроком на один год.
— Я думаю, — добросовестно рассеял я его заблуждения, — ни губерния, ни я не выиграем от нашего знакомства.
— А вот Ломоносов вышел из Архангельской губернии, — обиделся он за эту часть территории.
— Все же я предпочел бы избрать другую карьеру.
Мы стали торговаться.
Кончили чертой Европейской России. Эту Россию жандармское управление брало себе, а мне предоставляло Азиатскую. Наблюдать оттуда дальнейший ход революции стало еще труднее.
В мартовские дни этого года я хотел возместить свои убытки и вмешаться в самую гущу событий.
— Первые три дня, — решился, — будут петь студенты… Атак как я не студент, петь не умею и не люблю, когда меня бьют, я проведу это время дома.
Через три дня я вышел на улицу и осторожно спросил кого-то на углу:
— Скажите, гражданин, они еще поют?
— Куда там, — радостно замахал он руками, — их песенка уже спета.
— А войска?
— Войска на нашей стороне.
— А вы, гражданин, какая сторона?
— Наша. Народная.
Острое беспокойство сразу заползло мне в душу — опять опоздал. Войска уже перешли.
Я быстро зашагал по улице. Около какого-то дома я остановился и встал лицом к лицу с помятым и запыхавшимся околоточным надзирателем. Так как была революция, один из нас должен был арестовать другого.
— Я, кажется, вас арестую, — робко начал он.
— А по-моему, я вас, — нерешительно вступил я в пререкание.
Быстро собравшийся третейский суд из двух солдат и одного гимназиста решил в мою пользу, хотя с некоторым ущербом для моего самолюбия.
Он взял от меня околоточного и куда-то повел.
— Скажите, кажется, это они его арестовали? — осведомился я у какого-то господина в котиковом пальто.
— Совершенно верно. По-видимому, вы быстро ориентируетесь в событиях.
— А это по всему городу так?
— Как?
— А вот что полицию арестовывают. Или, может быть, по районам: где она, а где ее.
— Везде ее.
Я опаздывал в революции, как провинциальный товарный поезд между двумя полустанками.
По пути к Невскому я обогнал какой-то эскадрон с типичными погонами на плечах и с не менее типичными лицами.
— Товарищи! — взволнованно сообщил я какой-то группе на углу. — Сюда едут конные жандармы!
— Да ну? — обрадовались те. — Вот здорово-то…
У меня пробежали по спине мурашки. Наткнуться на группу переодетых полицейских — это жутко даже во время революции. Я боком стал пробираться от них.
— Эй вы… Товарищ… Вы куда же?
— Я же вам говорю, что сюда едут жандармы…
Они переглянулись между собой и искоса посмотрели на меня.
— Братцы, да уж не городовик ли переодетый…
— Господа, — с достоинством отпарировал я, — это не достойное предположение — это, может быть, вы…
— А чего же вы от жандармов бросились?..
Опыт целой жизни показал мне, что от жандармов бросаться никогда не является лишним. В эту минуту мне не хотелось делиться с чужими людьми своим опытом.
Я оглянулся на подъезжавших жандармов.
— Будь ты проклят растлевающий, пошлый опыт — ум глупцов…
У жандармов были красные флаги.
Мои нервы не выдержали.
— Товарищи, — со слезами на глазах сказал я одному из толпы, — они тоже?
— Тоже.
По-видимому, студенты пели меньше трех дней.
— Где же старое правительство? — с тайной надеждой услышать, что оно еще цело и мне предстоит быть свидетелем его падения, спросил я.
— Схвачено.
— Дума?
— Заседает.
— Правительство?
— Выбрано.
Я шел домой по людным улицам, тщетно разыскивая следы крови на тротуарах и прислушиваясь — нет ли где-нибудь залпов или сигнального рожка.
Было хмуро и сиротливо на душе.
— Ну что? Как? — спросили меня дома.
— Ничего. Нет революции.
— Как нет? А вот говорят…
— Враки. Полгода тому назад была революция. Черти… Устраивают и не предупредят даже…
— А ведь ты же говорил, что сначала соберутся студенты к одиннадцати часам и будут петь, потом…
Я сердито посмотрел и огрызнулся:
— Ну что вы пристали? Что вы, не знаете, какой нынче народ пошел? Ему бы свое дело сделать, а на других ему плевать. Далеко нам до Европы…
СТИХОТВОРЕНИЯ И ПАРОДИИ
Жестокий
Дубровин с тощею сумой
Стоял, просящий подаянья
На «Знамя русское» с мольбой
И для себя — на пропитанье…
Копейку только он просил.
И взор являл живую муку…
Тут Пуришкевич проходил
И… плюнул доктору на руку…
Так иногда кадет иной.
От оптимизма весь неистов.
Победы ждет… А за спиной
Давно стоит суровый пристав…
Афинские ночи
Сарапьянц из «Курьера» и Теткин из «Края»,
Сознавая, что жизнь наслаждений короче,
И мещанскую этику зло презирая.
По субботам открыли афинские ночи.
Декадентка Петрова, вдова-акушерка,
Две матерые, местно-известные Фрины
В уголке, где трясется без книг этажерка,
Обнажаются гордо и знойно-картинно…
Обстановка афинская стильно-красива:
На стене Айвазовский, открыток две пары.
На столе — колбаса, солонина и пиво,
В гонорарные дни — монпансье и сигары.
Ах, афинские ночи античного тона,
Сколько в вас отреченья от нудной морали,
Сколько красок в волнах голубого хитона
Из утащенной на ночь кухаркиной шали!..
Правда, пристав здесь видит одно балагурство,
Но по клубам шипят о крушеньи устоев…
Да, недаром сюда прибегают с дежурства
Фармацевт Шепшелевич и писарь Обоев…
Да, недаром, продав букинистам все книги
И собрав восемнадцать рублей торопливо.
Гимназисты нашли помещенье для лиги
(Как у тех…) и скупают сигары и пиво.
А в «Общественном сквере», на главной аллее.
Представители «Края» с «Курьером» едва ли