Не слыхали, как шепчут подросточки, млея:
«…Это те, что… афинские ночи… Узнали?..»
Что я написал бы,если бы он умер
Ты в жизни шел походкой робкой,
Не видя часто в ней ни зги.
Под черепной твоей коробкой
Лежали мертвые мозги.
А жизнь-то вся, как на бумаге,
До заключительной строки:
Ни героической отваги.
Ни созидающей тоски…
На «нет» — ты отвечал: «не надо»,
На крик, — согнувшись в три дуги,
С улыбкой ласкового гада
Лизал послушно сапоги.
Любовь считал пустой затеей
И убежденья — пустяком,
Ища свой хлеб и лбом и шеей.
На четвереньках и ползком.
Одет хоть скромно, но прилично
(Где надо — смокинг, где — сюртук),
Ты жил ведь, собственно, отлично
Проворством языка и рук.
Вот умер… Что ж… Мы все там будем…
Мы все свершим загробный путь:
Когда-нибудь да надо людям
От скучных будней отдохнуть…
Но я хотел бы для порядка
Тебе в могилу кол вогнать:
Боюсь, тебе там станет гадко
И ты вернешься к нам опять…
Ему без долгих размышлений
Авторитетов разных тьма
Прижгла ко лбу печатью «гений»
Взамен позорного клейма…
Но тот, другой, всегда с иголки
Одетый в новенький мундир,
В традиционной треуголке,
Незрелых школьников кумир.
Мне и милей, и ближе втрое,
И рад я ставить всем в пример.
Как может выбиться в герои
Артиллерийский офицер.
Два Наполеона
Да, были два Наполеона:
Один из книг, с гравюр и карт.
Такая важная персона.
Другой был просто — Бонапарт.
Один с фигурой исполина.
Со страхом смерти не знаком.
Другого била Жозефина
В минуты ссоры башмаком.
Один, смотря на пирамиды.
Вещал о сорока веках.
Другой к артисткам нес обиды
И оставался в дураках.
Мне тот, другой, всегда милее.
Простой, обычный буржуа.
Стихийный раб пустой идеи,
Артист на чуждом амплуа.
Я не кощунствую: бороться
Со всей историей не мне…
Такого, верю, полководца
Не будет ни в одной стране.
Наполеон был наготове
Всесильной логикой штыка
По грудам тел и лужам крови
Всего достичь наверняка.
Поэтам
Пусть душа безвременьем убита:
Если в сердце алая мечта.
Не бросайте розы под копыта
Табунов усталого скота.
Замолкайте. Время не такое,
Чтобы нежность белого цветка
Разбудила гордое в герое,
Увлекла на подвиг дурака…
Все мертво. Ни песен, ни улыбок.
Стыд, и муть, и вялость без конца.
Точно цепь содеянных ошибок
Нам связала руки и сердца…
Все сейчас — моральные калеки.
Не для них ли думаете вы
Говорить о счастье, человеке
И о тихом шелесте травы…
Не поймут, не вникнут, хоть убейте.
Вашу святость примут за обман.
Не играйте, глупые, на флейте
Там, где нужен только барабан…
Нашим дням, когда и на пророке
Шутовства проклятого печать.
Не нужны ласкающие строки:
Научитесь царственно молчать.
Легенда о страшной книге
Сергею Горному
Ему надевали железный сапог
И гвозди под ногти вбивали.
Но тайну не выдать измученный смог:
Уста горделиво молчали.
Расплавленным оловом выжгли глаза
И кости ломали сердито.
Был стон, и струилась кроваво слеза,
Но тайна была не раскрыта.
Сидит инквизитор, бледней полотна:
«Еще отпирается?! Ну-ка!»
Горящая жердь палачу подана.
Готовится новая мука.
«Сожгите! Но тайну узнайте вы мне —
Пусть скажет единое слово».
Шипит человеческий жир на огне.
Но — длится молчание снова.
Заплакал палач и бессильно сложил
К работе привыкшие руки.
Судья-инквизитор слезу уронил.
Как выдумать лучшие муки?!
Конвой зарыдал, и задумался суд.
Вдруг кто-то промолвил речисто:
«О ваше сиятельство! Пусть принесут
Стихи одного футуриста.
И пусть обвиняемый здесь же прочтет
Страничку, какую захочет…»
Судья предложившему руку трясет.
Палач, умилившись, хохочет.
Велели — и книгу на стол принесли:
Такая хорошая книга…
Измученный молча поднялся с земли
В предчувствии страшного мига.
«Довольно! — сказал он. — Пытали огнем.
Подвергли ненужным обидам,
Я гордо и честно стоял на своем
И только твердил вам: «Не выдам!»
Но если стихи футуриста читать —
Нет: лучше ботинок железный…
Какую там тайну вам надо узнать?!
Пожалуйста — будьте любезны…»
И выдана тайна. В глухой полумгле
Рассказана чья-то интрига.
Свершилось. И грозно лежит на столе
Кровавая страшная книга…
Чего не успел написать Гейне
Сказала раз Клара поэту:
«Мне надо героя в мужья;
Пойди и постранствуй по свету.
Вернешься героем — твоя».
Фриц понял, что плохи делишки, —
Хозяину продал часы,
Взял Шиллера томик под мышку
И в сумку кусок колбасы…
Немало с тех пор миновало;
Он сотни земель исходил,
И счастье поэта ласкало,
И случай ему ворожил.
Он был: музыкантом, артистом,
Врачом, полотером, судьей,
Маркёром, писцом, футуристом,
В нужде — городским головой.
Судьба не перечила хмуро.
Удаче он не был чужой:
Он стал королем Сингапура
И даже индийским раджой.
С открытой душой паладина
И с жутко неполной сумой
В родной переулок Берлина
Фриц взял и вернулся домой.
Из окон увидевши Фрица,
Сдержавшего строгий обет,
В истерику впала девица,
Любовь сохраняя шесть лет.
В восторгах два дня пламенея,
Поэт ей событья раскрыл,
Вдруг Клара спросила, бледнея:
«А ты… в унтерах не служил?..»
«Что? Я — в унтерах?! Да к чему же:
Я так покорю тебе мир». —
«Как, — вскрикнула Клара, — быть мужем.
Не зная, как носят мундир?!
Иди! Потеряла охоту
Быть нежной с таким дураком!»
И верите ль: в ту же субботу
Венчалась с одним денщиком…
Фриц запил… И с видом апаша
В пивных Исшивался и сох,
А вежливый Кларин папаша
Кричал ему ласково: «Hoch!»
Вспомните!Юбилейное
Много вас, в провинциальной тине
Утопивших грустно имена.
Все еще питается доныне
Распыленным прахом Щедрина.
Много вас, с повадкой хитрой, волчьей.
Под цензурным крепким колпаком
Подбирает капли едкой желчи.
Оброненной умным стариком.
Ваш читатель ласковей и проще.
Чем у нас. — он любит простоту.
Но устал: от гласных, и от тещи,
И от нравов граждан Тимбукту…
Знаю я. когда сосед — Европа,
Тяжело перо переломить,
Между строчек с запахом Эзопа
Щедриным исправника громить…
Тяжело потертые словечки
Доставать из пожелтевших книг.
Старый смех топить в газетной речке,
Потеряв свой собственный язык.
Так-то так… А все-таки берете,
В тине душ бессилье затая:
Щедриным, друзья мои, живете,
Щедриным питаетесь, друзья…
Мы — рабы одной каменоломни,
Что зовется — русская печать,
И теперь одно лишь слово — вспомни! —
Мне собрату хочется сказать…
Вспомни, брат, того, кто нам когда-то
Дал слова, какие знал один…
…………………………………………
И услышу отповедь собрата:
«Что пристал? Я сам себе — Щедрин».
Приятный собеседникНабросок желчью
Мысли — как трамвайные билетики.
Жалкие, от станции до станции.
Говорит он много об эстетике,
О Бодлере. Ницше и субстанции.
Весь такой он чуткий и мистический.
Весь такой он нежный и лирический.
Не люблю его я органически,
Я при нем страдаю истерически.
Сколько он со мной ни разговаривал.
Сколько ни прикладывал старания —
Никогда его не переваривал,
И на то имею основания.
Я смотрю: за черепной коробкою
Этой тли природою положена
Смесь трухи с изжеванною пробкою
И какой-то слизью переложена.
Ничего другого. Ни горения.
Ни сердечных взрывов, ни сомнения.
Ни тоски, ни страсти, ни мучения…
Человек? Нет: недоразумение.
От портного — брюки с заворотами.
От брошюр — солидные суждения.
От кого-то — фразы с оборотами.