Разве это так возможно —
От меня подарки брать,
А потом неосторожно
С Женькой польку танцевать?
В вашем доме! В вашем доме!
Обижают, как пса на соломе!
ОНЕГИН
Прошу не говорить мне разные слова!
ТОВ. ЛЕНСКИЙ
Себя я удержу ль едва.
(Бьет Онегина сапогом в живот.)
Не удержал!
ЛАРИНА
В семейном доме и скандал,
Твердила дочкам я стократ:
Не приводите в дом солдат.
ОНЕГИН
Прощайте, девки. Надоели,
Иду стреляться на дуэли.
ТОВ. ЛЕНСКИЙ
Еще и суток не пройдет —
Я попаду ему в живот.
Занавес
Действие IV
Самосуд над Ленским.
ТОВ. ЛЕНСКИЙ
(перед дуэлью)
Последний нынешний денечек
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра в маршевую роту
Пошлет Правительство меня.
Взойдет заутра луч денницы,
И заиграет яркий день.
Хотел бы я повеселиться,
Да перед смертью что-то лень.
(Онегин приближается с секундантами, уверен в себе. Напевает.)
Ах, Ленский… Прибежал, собака?
Вали, робя! Начнется драка…
(Бросается на Ленского. Дерутся. Секунданты поют: «Соловей, соловей, пташечка…»)
Занавес
Действие V
Сорвалось.
(Бал у Татьяны. Гости едят арбузы, грызут семечки, щекочут друг друга. Муж Татьяны играет на гармошке.)
ТАТЬЯНА
Девка перевенчана —
Вот тебе и женщина,
Я другому отдана —
Буду век ему верна!
ОНЕГИН
(подтанцовывает.)
Волосы не чесаны.
Что-то тянет на еду!
Меня милка бросила,
Я другую заведу!
МУЖ ТАТЬЯНЫ
(публике)
В тоске бесплодных сожалений,
К ейным ногам упал Евгений.
(Оркестр играет «Тоску по родине». Хор поет)
Три деревни, два села.
Куда девки, туда я!
Занавес
* * *Если даже после этого тов. Луначарский не найдет, что классики, при снисходительном к ним отношении, легко могут быть приспособлены к снятию с них буржуазного налета и приобщению их к области пролетарского искусства, прямо не знаю, уж что ему надо…
РАССКАЗЫ И ФЕЛЬЕТОНЫ
ЖУКИ НА БУЛАВКАХ(1915)
Первый опыт
IОднажды меня позвали ехать на бега.
Так как это предложение исходило от лиц, которым я ничего плохого не сделал, мне оно не показалось планомерным и заранее обдуманным вовлечением в невыгодную сделку. Говорят, что в первый раз это не кажется никому.
Один из убеждавших меня людей хорошо знал лошадей. Когда он говорил о них, казалось, что он провел все свое детство в беговой конюшне, умеет быстро сойтись с любой, даже самой замкнутой лошадью и выведать от нее беговую тайну завтрашнего дня. Порой я даже удивлялся, почему у него еще не вырос хвост.
— Ты понимаешь: приходишь ты на бега, ставишь на лошадь десять рублей и представь себе твое удивление, когда тебе выдают сто сорок рублей.
— Это будет даже не удивление, а вернее — радость, — согласился я, — тем более, если можно будет поставить еще…
— Ну, конечно, можно… А больше поставишь — больше и дадут…
Признаюсь, что у меня даже мелькнула мысль о застойном состоянии нашей промышленности, раз есть такая область, где каждые десять рублей охотно оцениваются суммой в четырнадцать раз большей, тем более безо всякого применения физического и умственного труда.
— Будешь сидеть и смотреть, а тут тебе деньги…
— Я понимаю, что мне самому бегать не придется… Я не настолько жаден, чтобы увеличивать свой заработок трехверстным пробегом. Но неужели это так?..
— Да, только поедем… Ты сам увидишь… У меня есть верные лошади.
— То есть как верные?
— Да так уж, верные. Не выдадут.
Было похоже, что меня зовут на какое-то темное дело, где верные сообщники обещались не выдавать. Это давало богатую пищу моей любви к необычайным происшествиям, но мало говорило чисто практическим соображениям.
— Все-таки, может быть, ты объяснишь…
— Вот привязался, право… Мне жокей говорил…
— Ах, жокей… А что же, жокеи тоже бегают?
— Еще острит. Не жокеи бегают, а лошади.
— Знаешь, если бы тебе сказала сама лошадь, я был бы спокойнее.
Все-таки я поехал.
IIОколо входа на места резко обнаружилось мое первое незнакомство с беговыми обычаями.
— Пойди отдай в кассу три рубля, — сказал мне один из близких.
— Как же это так, — поморщился я, — еще не видел ни одной лошади, а уже отдавай… На какую же ставить?
— Фу-ты, дурак… Это же за себя.
Я испуганно посмотрел на своего спутника и хмуро полез за деньгами.
— Я лучше за тебя поставлю. Ты здесь свой человек. Я проиграю.
Через несколько минут я понял, что это брали за право попасть на те места, где выдают вместо десяти рублей сто сорок. Это была выгодная комбинация, против которой протестовать было нелепо…
Из какого-то уголка, приветливо прижатый группой разговорчивых людей к стене, я смог сразу осмотреть весь ипподром, по которому мирно и спокойно ездили на лошадях люди, одетые в куски самых разнообразных материй. Так приблизительно одевают к маскараду молодых людей провинциальные костюмеры, у которых все уже разобрано и для шестерых желающих остались только костюм Офелии, розовое домино и два рыжих парика.
В жизни жокеи одеваются значительно скромнее и выдержаннее. Многие из них, заходя даже запросто к знакомым, не надевают красных шапок и зеленых штанов.
— Ты видишь эту лошадь?
— Вижу. Черная?
— Черная. Пятый номер. На нее и ставь. Выиграет.
— Именно эта? Черная? Ты это верно?
Я посмотрел на лошадь. У ней был простодушный вид, совершенно не подчеркивающий ее желания оказать мне небольшую денежную услугу.
— Значит, она наверняка?..
— Ну, еще бы…
Тон у него был настолько уверенный, что я перестал сомневаться. В конце концов, у лошади не может быть человеческой страсти насолить малознакомому и остаться последней только для того, чтобы посмеяться потом с другой лошадью над моей недальновидностью. Я вспомнил, что в специальных трудах я не встречал таких примеров в описании лошадиного характера. Деньги в кассе тотализатора у меня взяли охотно, что еще раз в моих глазах подчеркнуло теплое доверие, которое мне оказывала администрация бегов.
— Ну что, взял?
— Взял. Можно пойти получать? Это из той же кассы?
— Что получать?
— Сто сорок рублей. Ты же сказал…
— Погоди, брат, побегут, потом получишь…
Эта система расплаты мне не понравилась сразу.
— После народа много будет у кассы. Не дотолкаешься. Может, хоть половину сейчас выдадут?
— Начали, начали, смотри…
Я стал смотреть. Бежали семь черных лошадей и одна серая. Какая из них была моя. я догадаться не мог. Бежали долго. Кто-то вытащил из-под меня стул, стал ногами на кончик моего пальто и замахал над самой головой биноклем.
— Где же моя лошадь? — тревожно спросил я спутника.
— Бежит, бежит, не мешай…
Чувствовать, что какая-то лошадь везет сто сорок рублей, принадлежащих лично мне, и не знать, какая она, — это может сильно влиять на настроение. Никаких разъяснений я не мог добиться до самого последнего мгновения, пока человек, отнявший у меня стул, не соскочил с него и, посмотрев на своего соседа, хмуро процедил:
— Идиот… Тоже, советчик…
— Ну, теперь можно идти получать? — заискивающе спросил я спутника. — Все прибежали…
— А ты на какую ставил?
— На черную. У меня даже билет есть. Хочешь — покажу?
— Черных много. А твоя — того, брат…
— Что — того?.. Я не понимаю этих беговых терминов…
— Не пришла, и все.
— Как так не пришла? Что же, ее в дороге потеряли, что ли? Или домой завтракать уехали? Я пойду получать…
— Не ходи, — сухо заметил спутник, — не стоит. Разве кто-нибудь билет обронил…
В кассе мне выдали обратно билет и просили не мешать. Вторичное предъявление того же билета в другом окошечке вызвало более резкий и ярче выраженный отпор моим вполне искренним попыткам оправдать обещание, данное мне спутником еще до бегов, о ста сорока рублях.
Если это была шутка — то я мог бы за нее не платить десяти рублей, тем более постороннему человеку, сидящему в кассе. Если это ошибка моего приятеля и лошади, то пусть они делят мои расходы пополам: я не хочу отвечать за чужие ошибки.
Поэтому я довольно сухо протянул своему спутнику руку и сказал, что еду домой.
— Постой, постой… Куда же ты?..
— Да так, знаешь, домой. Повеселился, и будет.
— Ну брось… Сейчас одна лошадь будет бежать…
— Совсем одна? Эта уж наверное первой придет…
— Нет, не в том дело… Я хочу сказать, что она такая…
— Верная?
— Верная.
— Ну, прощай, я пошел…
— Да нет же… Ну поставь на эту. Я тебе ручаюсь.
Я поставил новых десять рублей и стал сам внимательно следить за лошадью. Это было добросовестное животное, по-видимому, решившее поддерживать мнение о себе моего приятеля. Она сразу оставила сзади себя всех остальных лошадей и только уже около призового столба, экономя силы для другого заезда, пришла пятой.
И на этот раз мой билет, как актерская контрамарка при полном сборе, оказался недействительным. Этим же свойством обладал и билет моего спутника, взятый на другую лошадь, отставшую от моей всего на несколько сажен.
— Ты видишь, — ласково сказал он, не выдерживая моего взгляда, — и я же проиграл.
— Видишь ли, — раздраженно ответил я, — на моих глазах людей переезжало поездом, однако я никогда не утешался этим, когда мне наступали на ногу…
— Да, ты прав, но лошадь же была верная… Это простой сбой…
— Принимая во внимание мое полнейшее незнакомство в этой области, — сдержанно, но сухо ответил я, — ты можешь мне объяснить, что лошадь треснула по ватерлинии, что у нее лопнул пропеллер или что у нее соскочили подшипник и маховое колесо, — я все равно не пойму. Тем не менее я ухожу домой.
— Ну иди… Если ты такая свинья…
— Послушай… Мне это стоило двадцать рублей… Где же мои двести восемьдесят?
— Получишь…
— Может быть, мне их дадут в другом месте, я тогда лучше поеду туда…
— А хоть ко всем чертям…
После этого или перестают подавать руку, или молча вздыхают и остаются. Слабость была и будет одной из отрицательных черт моего характера.
— На какую же ставить?
— Выбери сам…
— У меня совсем нет знакомства в этом кругу… Вот на эту, пожалуй, поставлю… Видишь, вот эта ходит, я на нее хочу…
— На эту нельзя…
— Неужели она тут так попусту бегает?.. Зачем же ее пустили, если на нее и ставить нельзя… Это жульничество…
— Ставить-то можно. Дураки ставят. Только не возьмет. Разве такие берут?..
Я посмотрел на лошадь. Ничего опорочивающего в ее наружности не было. У ней было на месте все, что только может пожелать любая лошадь, берущая призы.
— Может, ты знаешь о ней что-нибудь? Ты скажи. Это останется между нами…
— Да разве такие берут, — иронически усмехнулся он, — а если и придет, так с тебя же еще возьмут деньги…
— Что же это — штраф, что ли? — испуганно спросил я, с презрением взглянув на редкую лошадь.
— Не штраф, а так… Дураки на нее ставят… На Бабочку ставить… Тоже…
— Слышал, слышал… А на какую же?
— Ставь на четвертый номер… Верные деньги.
— Я знаю, что верные… Хорошо, если только не с меня…
Я пошел и безропотно поставил на указанный номер.
— Ты знаешь, это интересно, — сказал я, возвратившись, — я непременно буду смотреть за этой вот, о которой ты говорил… Интересно посмотреть потом на физиономии этих дураков, которые на нее поставят… Ругаются, наверное…
— На то они и дураки, чтобы ругаться, — весело подтвердил мой спутник. — а вот как мы с тобой схватим сейчас…
Лошадь, на которую ставили дураки, действительно вела себя непозволительно. С первого же момента заезда она стала отставать от других, догонять, вмешиваться в общую кучу, выбиваясь из сил и мотая головой.
Я искренне смеялся, чувствуя в душе благодарность к человеку, выручившему меня советом от такого неосторожного шага, как ставка на нее лишних десяти рублей…
Перестал я смеяться только тогда, когда эта смешная лошадь пришла первой. Через несколько минут я увидел небольшую группу дураков, игравших на нее, которые отходили от кассы с горстями бумажек. Выдавали им около шестисот рублей.
— А они берут — эти вот… дураки, — надтреснуто шепнул я спутнику, — по шестисот…
— Берут, — уныло ответил он, — верная лошадь…
— А когда я хотел на нее ставить, — желчно спросил я, — что ты тогда изволил…
— Да разве на такую лошадь…
— А если вот за нее теперь такую сумму…
— Верная лошадь…
— Да… Вот что… Верная?! Знаешь что, голубчик, ты ко мне хотел завтра, кажется, зайти? Да? Хотел? Да?
— Ну хотел, предположим…
— Ну, так извини… Только уж меня дома не будет…
— Видишь ли, я, собственно…
— Может быть, ты через день хотел? Может, на будущей неделе? Может, через месяц? Все равно меня не будет… Прощай…
IIIЯ никогда больше не поеду на бега… Позволить брать с себя какие-то деньги, зависеть от лошади… Я даже не понимаю, как культурный человек может опуститься до того, чтобы сидеть и лихорадочно ждать, когда ему выдадут за десять рублей сто рублей лишних.
Хорошая книга любимого автора, серьезная пьеса или разговор с людьми, которых ценишь и уважаешь, вот что должно заполнять жизнь, отданную кропотливой умственной работе.
Только в четверг съезжу. Говорят, что выдачи будут большие и лошади есть верные. Надо же отыграть проигрыш.
Перед жизнью
Я был виноват только в том, что мне было двенадцать лет. Это обстоятельство, конечно, происходило не по моей вине, но терпеть приходилось жестоко.
В сущности говоря, я не мог никому мешать: наоборот, я всем, чем мог, старался загладить свое присутствие: бегал на пристань смотреть, не идет ли пароход, приносил записки, с радостью таскал забытую накидку, привязывал после катанья лодку, мыл ее, волочил до дачи весла и, без ожидания благодарности, исполнял тысячи зазорных для взрослого человека услуг всему веселому стаду дачников.
У меня были самые широкие общественные инстинкты. Если двое заговаривали о том, что сегодня хорошо ехать кататься на пароходных валах, я уже бежал справляться по расписанию, когда пройдет пароход из города; если заходил разговор о сборе ягод, я первый находил, что это самое лучшее, что можно придумать на сегодняшний день.
И все же со мной поступали незаслуженно. Когда все усаживались в лодку, собираясь переехать на ту сторону Волги, для меня почему-то не хватало места. В лесу для меня не могло не хватить места, но все внезапно пугались за меня, что я устану, и, несмотря на все мои уверения, эти опасения оставались непоколебимыми.
Самолюбие человека, который знает себе цену, не позволяло мне просить. Я делал вид, что прогулка сразу перестала мне нравиться, что у меня есть в запасе что-то более веселое, помогал оттолкнуть лодку, махал вдогонку фуражкой, а когда вечерняя Волга уже скрашивала лодку в серый цвет воды, я садился на берег и плакал.
Я казался себе в это время самым жалким, самым заброшенным человеком. Почему-то вспоминалась хозяйская собака, которую все часто били в впалые бока, и от этого сравнения становилось еще печальнее и больнее.
Разве можно понять двенадцатилетнего человека, которого незаслуженно и, главным образом, еще безнаказанно обидели?
* * *Особенно было обидно, что уезжала или уходила со всеми Ксения Михайловна.
У ней была большая зеленая дача почти на самом берегу. К ней раз в неделю приезжал какой-то толстый человек с большими пакетами. Один раз даже я помог ему донести какой-то пакет с ягодами, увидев дырку, из которой они сыпались.
Как-то дома, за чаем, заговорили, что Ксения Михайловна с ним живет.
Я перестал разминать ложечкой сушку в стакане и решил вмешаться:
— Ничего не живет. Раз в неделю приезжает. Он в городе. а она на даче. Сами вы не знаете…
Все переглянулись, а мама сказала, что я еще чего-то не понимаю. Прекрасно я понимал: с ней жила кухарка, черный пес, с гладкой шерстью, и какая-то старуха в нижнем этаже… Все это я честно высказал вслух.
— Странно, — без большой педагогической нежности взглянул на меня брат, — двенадцать лет идиоту, а глуп… Деньги он ей дает.
— Деньги?.. Ага, — не желая показывать свою жизненную неопытность, заметил я, — так бы и сказал…
А через несколько минут, не желая уступить позиции, я все-таки спросил:
— А вот почему же, скажи, ты умный… Я, конечно, идиот, я не понимаю… Почему мама платит хозяину каждый месяц, а никто не говорит, что мы живем с ним…
На срочное предложение пойти и поиграть около балкона я ответил сдержанным подъемом плеч и не стал дожидаться ответа. После моего ухода разговор почему-то стал оживленнее.
С Ксенией Михайловной мама рекомендовала мне возиться меньше.
— Я и не вожусь… Она красивая очень… Здоровается со мной. Вот я и хожу туда.
— А ты поменьше бы ходил… Товарищей у тебя нет, что ли?..
Сама бы попробовала бы не ходить. Товарищ — это только для драки, а около Ксении Михайловны всегда было столько интересного и занятного…
* * *Утром, часов с девяти, я долго ходил около ее дачи и только после шести-семи прогулок решался сесть на крыльцо и ждать, пока не выйдет сама Ксения Михайловна.
Выходила она к одиннадцати. В розовом или голубом капоте, и так от нее всегда хорошо пахло духами, что сразу становилось стыдно и за помятую гимназическую фуражонку, и за плохо замазанную чернилами дыру на левом сапоге.
— А, Сережа… Ты здесь уж… Ну, заходи сюда… Здравствуй…
— Здрасте, Ксения Михайловна…
— Иди, иди… Пил чай?
— Пил. Сегодня у нас ватрушка.
— А со мной не хочешь выпить?
— Н-нет… Спасибо, — робко посматривал я на приготовленный на террасе утренний завтрак с массой цинично-вкусных вещей. — не хочу…
— Ну, так посиди… Это что у тебя в руках — цветы?
— Да, так, ходил утром… В поле был…
— Ты мне, что ли, принес? Да?
— Да нет, я так… Собирал. В поле был. Утром сегодня…
— А я думала, мне…
Не понимала она, что ли… То ли у меня такой скрытный вид был…
— Если хотите… Я бы с удовольствием…
— Ну, давай, давай, Сережа… В вазу их сейчас поставим… Ну-ка, садись здесь и скажи, чем тебя можно угостить… Хочешь торта?
— Нет, нет… Спасибо…
Не ел и не пил я добросовестно. А вдруг она подумает, что и цветы я собираю, и с утра дожидаюсь ее только для того, чтобы поесть сладкого. Нет. Разве уж слишком дрогнет сердце, когда вплотную подкатится блюдечко с холодной земляникой, обсыпанной сахаром…
А какая она красивая была! Лицо бледное-бледное, волосы густые, голос ласковый. Двадцать шесть лет человеку, у самой деньги в ридикюле, все ее и в лодку и в гости приглашают, а сидит со мной, как с равным, разговаривает. Раз даже зацепил за ложечку, разлил стакан на скатерть, на глазах слезы навернулись, а она только смеется:
— Ничего, ничего, Сережа… Сама вчера кофейник опрокинула…
Совсем как будто не со мной, а с гостем, который стакан опрокинул, разговаривает.
— Ты что сегодня делать будешь?
— Я сейчас пойду, Ксения Михайловна…
— Да я не к тому… Ты всегда приходи, я рада…
— Почитаю немного… Книжка есть интересная…
— А потом вечером поедем кататься, и ты приходи…
— Не взяли меня вчера…
— А сегодня возьмем… Я тебя сама захвачу… А какая книжка?
— Историческая… Князь один воевал…
Уходил я от Ксении Михайловны такой, как будто у меня вся душа пропахла ее духами. И странно было самому, что через полчаса я играл в бабки и спорил из-за какого-то удара. С человеком так обращаются, так разговаривают, а он из-за бабок разодрался с Гришкой, тем более что дело дошло до общего крика и ударов палкой по ногам…
* * *Кажется, это было в пятницу. Растрогал я Ксению Михайловну тем, что целый день шлялся по болотам, удирал от ужей, а к вечеру принес ей целую охапку болотных снежных лилий.
— Вчера говорили, что любите, — конфузливо оправдался я, — извините, только стебельки поломал…
На террасе у нее было много народа. По-видимому, цветы ей понравились, и она совершила совершенно необдуманный поступок.
— Ну, брат, и молодчина ты… Это вот кавалер. Иди сюда… — И, прежде чем я успел опомниться, она сама шагнула ко мне и звонко поцеловала меня в губы.
Я что-то хотел сделать, что-то сказать, но стало сразу жарко, щеки загорелись, все завертелось в глазах, и, не помня себя, я убежал с террасы.
Добежал до леса, зарылся около какого-то дерева в траву и все еще не мог поднять глаз…
Первое, что я сделал, когда пришел в себя, — вынул источенный перочинный нож и стал вырезать на коре милые буквы К. и М. Ксения Михайловна… Что вы сделали? Разве вас сегодня вечером ругали и обещались не выпускать с дачи за то, что вы пришли в одиннадцать часов, прогуляв и чай, и ужин. Меня ведь…
* * *Когда остаются одни женщины, они шепотом говорят самые обыденные фразы. Когда остаются одни мужчины, они вполголоса просят только передать им стакан чая или пододвинуть спички: все остальное, что нуждается в самой примитивной тайне, говорится таким тоном, как будто слушают четыреста человек в зале с плохой акустикой.
Поэтому я не подслушивал, а просто слышал, что говорили под моим окном товарищи брата. Так бы я мог спокойно слушать и лежа в постели, но раз разговор шел о Ксении Михайловне, это требовало более тщательного внимания и дипломатического места за приоткрытой ставней.
— Кто? Эта дрянь? Подумаешь…
— Сам-то, милый мой, целыми вечерами около нее трешься…
— Около Ксеньки? Плевал я на нее… Знаете, такой неприличной бабы я никогда, кажется, не видел, — гудел снизу хорошо знакомый мне баритон нашего гостя, жившего уже четыре недели. — Противная она…
— Ну, не скажи, жаль, что этот толстяк около нее…
— Живет она с ним…
— Ас кем она не живет… Мужики рассказывали, что этот студент… Рядом с ней живет… Третьего дня ночью вылезает из окошка, как в фарсе. И как только ей не стыдно…
— Толстяк деньги перестанет давать…
— К другому на содержание пойдет… Продажная…
— А потом по рукам пойдет…
— Туда ей и дорога…
Что я передумал за эту ночь — трудно вспомнить. Почему-то хотелось плакать. Хотелось опять подойти к окну, приоткрыть ставню и столкнуть вниз чугунную вазу, непременно на голову кому-нибудь из говоривших. Я ничего не понимал, но все обрывки фраз так ясно застряли в мозгу, и каждая имела свой особый, обидный для Ксении Михайловны, смысл. Если я пойду и буду защищать ее, все будут смеяться и поймут, что я не просто ношу ей цветы и дожидаюсь по утрам, когда она встанет. А не защищать нельзя. Положим, кто говорит, разве они понимают ее…
Утром я догнал маму где-то у погреба и спросил:
— Мама, а что значит — жить на содержаньи? Это как нахлебник?
Мама сокрушенно покачала головой:
— Шляешься к этой паршивой бабе… А потом лезешь с глупостями…
— Она не паршивая, — хмуро отрезал я, и самому странно показалось, как я мог произнести такое слово, направленное против Ксении Михайловны. — Это неправда…
— Молчи ты… Иди пей чай…
— Не пойду… Уйду я…
— Куда ты? — крикнула вдогонку мама.
Я остановился, подумал, в голове мелькнул вчерашний разговор под окошком, и хотелось из него выхватить что-нибудь самое острое и больное, чтобы все поняли и оценили.
— Так. по рукам пойду…
* * *Букет уже поставлен в вазу. Солнышко пролезает в щели ситцевых занавесей террасы. Ксения Михайловна вяло жует какой-то пирожок и ласково смотрит на меня.
— Ксения Михайловна…
— Ну?..
— А вы не обидитесь?
— Да в чем дело, милый?..
— Я, правда, не знаю… Честное слово, это не я, а они говорят…
— Да ты говори…
— Ксения Михайловна… Правда это?.. Только вы не обидитесь?
— Да что ты… Я тебя очень люблю, ты очень хороший мальчик…
— Ксения Михайловна… Почему говорят, что вы на содержании?
— Сережа, Сережа… — В глазах у нее испуганные огоньки, ресницы вздрогнули. — Что ты, голубчик?.. Разве можно…
Я не могу не сказать ей все, что я услышал. Разве они имеют право обижать ее, и с каким-то отчаяньем я стараюсь выбросить все сразу.
— Толстяк вам деньги платит… Почему они говорят, что вы какая-то продажная… Ведь не курица же вы…
— Сережа… Ты не имеешь права… Кто тебе сказал? — со слезами в голосе спрашивает, почти кричит Ксения Михайловна.
— Вчера, под окном… Все говорили… И третьего дня из окна, мужики видели, лез кто-то… А потом деньги перестанет давать…
Ксения Михайловна бледнеет и опускает голову. Я теперь не только вижу, но и слышу, что она плачет… У ней подергиваются плечи и краснеют уши. Громче, громче плачет…
— Ксения Михайловна… Вы же обещались…
— Уйди, уйди, Сережа… Я гадкая, скверная…
— Ксения Михайловна, — и у меня на глазах появляются слезы, — неправда, вы хорошая… Вы лучше всех…
— Я скверная, Сережа… Уходи отсюда…
— Вы гоните меня, Ксения Михайловна?..
— Гоню, Сереженька… Уходи…
Она вынула платок, приложила его к глазам и ушла, какая-то согнутая, в комнаты. Я растерянный посидел две минуты и пошел домой.
Ждал я следующего утра с дрожью. А когда я пришел и стал дожидаться, Ксения Михайловна выглянула из окна и что-то сказала прислуге. Та вышла и заперла дверь на террасу. То же случилось и еще через день, а через три дня Ксения Михайловна уехала в город с толстым человеком, приезжавшим раз в неделю.
Я прибежал на пристань. Они уже стояли на палубе пароходика. Увидев меня, Ксения Михайловна что-то зашептала своему спутнику, и тот сердито посмотрел в мою сторону.
Когда пароход заработал колесами и мокрый причал грузно хлопнул о палубу, я робко снял фуражку и махнул. Ксения Михайловна кивнула головой и отвернулась.
* * *Зимой я встретил ее на пути из гимназии. Она ехала с каким-то господином, самодовольно обнимавшим ее за талию. Она, должно быть, узнала меня, потому что чему-то засмеялась и показала на меня пальцем господину.
Я поклонился. В сердце дрогнуло что-то теплое и печальное, но его сейчас же забила нудная мысль о том, что переэкзаменовка по латыни неминуема. И только вечером, почти перед сном, заметив на арифметике две полустертые знакомые буквы, осторожно вырезанные на переплете, мне вдруг захотелось побежать в поле, набрать цветов и дожидаться на ступеньках террасной лестницы, когда запахнет хорошими радостными духами.
Непосредственная натура
IСудьба сталкивала меня с глупыми будничными женщинами, повисающими тупыми тяжелыми жерновами на покорной мужской шее: твердость характера и уменье заглядывать вперед спасали меня в этих случаях, не оставляя в душе ничего, кроме тихой робости перед новыми знакомствами.
Та же судьба столкнула меня всего один раз с незаурядной, полной своеобразной оригинальности и непосредственности женщиной. Если бы я описал мою встречу с ней как рыцарский поединок двух натур, я должен был бы сказать о себе в третьем лице небольшую и красивую фразу из старых романов: он вышел на бой с открытым забралом, а через неделю его ноги все еще торчали из придорожной ямы, пугая прохожих…
Может быть, вы поймете меня, если услышите обо мне, что я часто, не считаясь с приличиями, даже в малознакомом доме неожиданно встаю из-за стола, молча прощаюсь с хозяевами и перестаю бывать совсем. Каждый раз это происходит, когда ко мне подходит кто-нибудь с любезной улыбкой и предлагает:
— Хотите познакомиться с ней?.. Удивительно интересная женщина. Такая оригинальная, непосредственная…
— Вы хотите сказать, что в ней этой мещанской робости. этого буржуазного страха перед…
— Ну, да. да… Конечно. Она умна и смела, она…
— Она говорит правду в глаза, умеет бороться с недоумевающими взглядами, она привыкла…
— Честное слово, такая… Прямо-даже поразительно.
— Это очень хорошо. Очень, очень. Прощайте. Меня ждут.
— Как ждут? Куда? Вы же обещались сегодня.
— Сначала обещал, а теперь ждут. После увидимся…
— Куда же вы?.. Вы, может, обиделись?.. А познакомиться?..
Куда же? Странный молодой человек… Ушел… А почему?
IIЕсли бы я сделал это и в тот раз, никто ничего не потерял бы, но я почему-то любезно поклонился хозяину, поблагодарил его и подошел с ним к Наталье Михайловне.
— Очень приятно.
— Что приятно-то? — с иронической улыбкой спросила Наталья Михайловна. — Разве вы сами попросили познакомить вас?..
— Нет, но все-таки…
— Ну, будет, не ханжите. Вас вот предо мной познакомили с какой-то старой напудренной лошадью, и вы ей, наверное, тоже сказали, что вам это очень приятно…
— Сказал. ей-Богу, сказал, — восхищенно поддакнул хозяин, зацепившись за какого-то другого гостя. — ну и молодец Наталья Михайловна… Я уж пойду, вы займитесь…
— Жаль, — посмотрела ему вслед Наталья Михайловна, — образованный мужчина, красивый довольно, а дурак.
— Ну, что вы, — нерешительно запротестовал я, — наш милый хозяин…
— Ах, вот почему… Значит, если бы я была у вас в гостях, я и о вас не могла сказать то же самое…
— Мне кажется, что…
— Вам кажется, что вы умный?.. Да?
— То есть как? — удивился я неожиданному обороту разговора. — Я думаю, что…
— А мне вот не кажется.
Она с любопытством посмотрела мне в глаза. Я тоже посмотрел на нее. У нее было довольно красивое смуглое лицо, серые глаза и четкие белые зубы: женщине это дает право говорить глуповатые грубости, и я не стал уверять ее в положительности моих умственных качеств.
— Да вы не обижаетесь?..
— Помилуйте, что вы… Напротив…
— Даже напротив… Следовательно, если бы я назвала вас умным, так вы… Да чего там. Пойдемте, что ли, ужинать… Там зовут уже…
За ужином мы сидели рядом. Все время Наталья Михайловна убивала меня неожиданностью суждений по поводу каждого моего слова и самого незначительного поступка. Даже по поводу какого-нибудь простого предложения рыбного салата она умела бросить фразу, сразу раскрывающую предлагающему всю безыдейность его поступка и его незавидную роль в качестве добровольного лакея дамы, которая и сама прекрасно может взять, что ей захочется.
Я даже с некоторым опасением подумал о той легкости и радушии, с которым другие гости уступили мне соседство с такой красивой и неглупой женщиной.
— Вам, кажется, скучно? — вскользь спросила она, понюхав кусочек колбасы и брезгливо кладя ее на тарелку, — несвежая… хорошая дорогой, наверное, показалась… Скучно? И мне тоже… А вот сказать вслух вы бы, наверное, постеснялись…
— Ну. еще бы. — с удивлением отозвался я, — Иван Ильич — мой приятель, жену его я девочкой еще знал…
— Такая же дура была?..
— Она совсем не такая, как вы думаете… Я их очень люблю… И они меня…
— Ну, тоже… Сидят и думают, наверное, что вы лишний рот за ужином… И тоже боятся сказать. Вот вы. наверное, сегодня бы сумели лучше провести время?..
— Да, собственно, звали меня в одно место…
— Я и говорю. Веселились бы там, а здесь зеваете, а сказать трусите…
— Видите ли…
— Трус. трус. трус…
— В чем дело? — с любезной улыбкой вмешалась хозяйка. — За что это вы его?
— Да у нас тут спор один…
— Какой? Ну, скажите… скажите, — с плохо сделанным любопытством пристал кто-то из гостей.
— Дело в том, что вот он… Сказать? — насмешливо посмотрела она на меня.
— Ну. что вы? — тревожно вырвалось у меня. — Пожалуйста, я прошу вас, не надо, пожалуйста…
— Ага, трусишка… Да так, пустяки… Дело в том, что мосье Пилкову очень скучно… Он сегодня был зван на один вечер, отказался, а теперь сидит здесь, скучает, а сказать…
Я опустил глаза, не решаясь их поднять на окружающих.
— Мне кажется, что он мог бы сказать это заранее, — сухо отозвалась хозяйка, — кроме этого, я не смею…
— Ради Бога, Марья Никифоровна… Я пошутил, — убито и сконфуженно сказал я, — то есть я даже не сказал…
— Да мы никогда никого и не задерживаем, — вскользь заметил Иван Ильич, пододвигая кому-то пепельницу, — спички тут же…
Я густо покраснел и не знал, что делать.
Наталья Михайловна уже разговаривала с кем-то другим. Смущенно оглядев присутствующих, я увидел упорно опущенные взгляды и очень незначительный процент сочувствующих.
Кажется, что после меня остались играть в карты. Провожал меня в прихожей хозяин, сухо пожавший руку и уклонившийся от обычного предложения заходить чаще. Наталья Михайловна вышла тоже и сказала, что если я не врал, приглашая ее завтра пойти со мной в театр, — то она с удовольствием. Позвонит сама. Телефон мой найдет в книжке. Если я обиделся, она даже извиняется. Мало ли есть глупых людей, которые думают, что извинение сглаживает все.
III— Вас там любовница к телефону спрашивают, — недовольно сказала кухарка.
Мой собеседник, малознакомый артист, искоса поглядел на меня и игриво улыбнулся.
— Ого… здорово…
— Какая любовница, — сконфуженно пробормотал я, — это что такое…
— Идите, идите, кто без греха…
Я подошел к телефону.
— Это я. Здравствуйте.
— Наталья Михайловна?
— Ну да. Вас, наверное, удивило… Что? Ну, что же я могла сказать? Говорю — знакомая. Та, эта ваша идиотка… Может, это ваша жена? А я думала, что жена. Как фамилия, да как доложить, да по какому делу… А я думаю, скажу что-нибудь такое, чтобы сразу передала… Вы еще не раздумали? Значит, едем? Ну, так я вас буду ждать в театре… У меня сегодня бешеное настроение, хочется смеяться, веселиться, прыгать. Получила одно письмо… Значит, жду. Пока.
Я оделся и с нехорошим предчувствием поехал в театр. Пока я одевался, за стеной старушечий монотонный голос сверлил тишину.
«Ишь ты… Половиков в передней нет, а он по любовницам шляется… Звонит, дрянь такая… Полюбовница, говорит, доложи поди… А если я тебя мокрым полотенцем по роже? Может, я чиновничья дочь, а ты полюбовница… Теперь жалованье-то тю-тю… Все к полюбовнице снесет на кофеи да цветы… В трубку-то срамные словища говорить мастерица, а у самой, чай, белье штопано…»
— Барин, а барин? Так и сказать. — мрачно раздался вопрос пред моим уходом, — если спросит кто, что, мол, к полюбовнице уехал?
IVВо время первого действия пьеса, по-видимому, мало занимала Наталью Михайловну.
— Вы знаете, — шепнула она, — я бы сейчас кататься поехала лучше… Да вы не бойтесь, я не зову вас… Знаете, с песнями, как в деревне… Ну, да эх, вы, залетные, эх, вы мои…
— Тише, — сдержанно попросил ее сосед, нервно комкая программу, — здесь, кажется, театр…
— Что вы? — насмешливо спросила его Наталья Михайловна.
— Глупо, — зашипел сосед. — Очень даже глупо, барышня.
— Я дама, — в тон ему ответила она и подтолкнула меня ногой, — злится.
— Я бы вас просил мне не мешать… Приходят тут какие-то…
Я безумно не люблю скандала, особенно в театре, где каждый нарушающий тишину, будь это даже человек, которого посадили на отточенную бритву, в глазах соседей кажется пьяным буяном. Но положение создалось такое, что мое вмешательство становилось необходимым…
— Я просил бы вас осторожнее…
— А вас кто спрашивает, — злобно повернулся ко мне сосед Натальи Михайловны, — я позову капельдинера…
— Вас же и выведут, — кинула ему та.
— Ну, это мы еще посмотрим… — Он вскочил с места и, протискиваясь между стульями, побежал к выходу.
К счастью, опустился занавес. Больше половины антракта я провел в театральной конторе, объясняясь с какими-то людьми и разозленным соседом по поводу всех слов и жестов; пришлось обещаться на другой день быть у него с извинением; все обошлось хорошо. К Наталье Михайловне я вернулся хмурый и злой.
— Едемте домой, — ₽ предложил я, — надоело.
— Едем, пожалуй, — охотно согласилась она, — пьеса — дрянь, да и публика… Точно с базара…
Дама, внимательно рассматривавшая ее в лорнет почти в упор, с шумом бросила на соседнее кресло ридикюль и встала…
VДня через три я услышал, что в кабинете зазвонил телефон. Нехорошее предчувствие, что это Наталья Михайловна, сразу охватило меня, и я крикнул:
— Даша… Если это та, что сегодня звонила, скажите, что меня нет дома… Поняли?
— Поняла, поняла, не маленькая… Слу-ши-ю… Кого? Их дома нет… Спит? Нет, не спят… Я не говорю, что не спят, а в столовой…
— Фу-ты, дура… Даша, ну, чего же вы… Ну. скажите, что сейчас подойду… Слушаю вас… Здравствуйте, Наталья Михайловна… Ко мне? Вы? Конечно… Конечно… Я очень рад, пожалуйста… Нет, дома… Сейчас должен ко мне брат с женой заехать, я и жду… Едете? Пожалуйста… Фу-ты… Вот тоже… Даша, купите что-нибудь к чаю…
Приехала Наталья Михайловна раньше, чем брат с женой.
— Ого, да у вас очень мило, — сказала она, входя в кабинет, — положите шляпку… Прекрасный диван: можно? Ну, спасибо, я люблю так полулежать… Ну-с, рассказывайте…
Когда Даша открыла через десять минут дверь на звонок и кто-то зашумел ногами в прихожей, Наталья Михайловна засмеялась, лениво потянулась и посмотрела на меня:
— Нашествие родственников началось? Пришли с нравоучениями блудному брату… У меня такая же история…
Не знаю, слышал ли это брат; но. когда я выглянул в прихожую, поздоровался он довольно сухо и почему-то спросил:
— Может быть, мы помешали? У тебя, кажется, кто-то есть?..
— Нет, нет, пожалуйста… Это моя добрая знакомая… Познакомьтесь… Мой старший брат…
Разговор клеился плохо.
Когда он зашел о том, где лучше провести лето, Наталья Михайловна посмотрела на шляпку моей родственницы и засмеялась:
— Здесь покупали?
— Что? Шляпку? — удивленно спросила та. — Здесь… А что?
— Я так. Вспомнила. У меня одна знакомая называла такие шляпки гурьевской кашей. Фруктов масса, а смешно…
— Это очень дорогая шляпа. — обиженно возразила та.
— Это-то и обидно. Мещанская шляпенка. а денег стоит уйму. Модная, наверно. Мода — это такая приманка для мещан…
Я с размаху переменил тему разговора. До своего ухода Наталья Михайловна, узнав, что мой брат инженер, успела сказать, что у нее тоже есть два знакомых инженера и что вообще инженеры жулики.
— Ну-с, прощайте, — весело сказала она, надевая манто, — решайте свои семейные дела… Пилите вашего братца за истраченный рубль, советуйте ему жениться… У меня самой родственники… Позже я вам позвоню…
— Какая у тебя странная знакомая, — неопределенно произнес брат после ее ухода, — давно знакомы?..
— Недавно, — смущенно ответил я.
— Ты, кажется, что-то скрываешь…
— У него, может быть, есть причины скрывать от нас, — зловеще вмешалась жена, — но мне кажется, что только уже не прислуга…
— Что прислуга?
— Прислуга, которая так в курсе дел… Мы приходим, а она уже изволит докладывать: у барина любовница сидит…
— Ей-Богу же, это…
— Это, конечно, твое дело, ты не маленький, но ты так упорно твердил, что целые дни работаешь…
— Да я, право же…
— Да ты не оправдывайся, смешно… Ну, пока прощай… Заходи…
— Вы ко мне…
— Да теперь к тебе неловко… Еще помешаешь…
VIТяжелый дубовый клин нельзя вынуть сахарными щипцами. Его можно выбить только клином.
— Знаете что, Наталья Михайловна, — сказал я ей при последней, сильно зависевшей от нее. встрече, — вы завтра будете звонить ко мне?
— Буду.
— Не надо. Пожалуйста, не звоните.
Она с удивлением посмотрела на меня:
— Странно. Вы, может, хотите, чтобы я приехала сама?
— Именно не хочу. Понимаете, что значит: не хочу?
Она пожала плечами.
— Это же нахальство говорить женщине…
Я немного подумал и мягко ответил:
— Пожалуй, вы правы. Это нахальство.
— Вы меня хотите удивить и тем самым…
— Ничего не хочу. Понимаете?..
— Удивляюсь… В таком случае…
— Ну, что там… Прощайте…
— Прощайте… Только я думала…
— Что там думать…
* * *Больше я не видел Натальи Михайловны. Кажется, года через два я встретил одного приятеля, который млел и сох около нее.
— О тебе часто говорим, — сказал он.
— А что? Рассказывает что-нибудь?
— А как же… Ты только не сердись… Все рассказывает. Чудак, говорит, он… Влюбился и нарочно придумал какую-то историю, чтобы поссориться…
— А тебе что она — нравится?
— Да нечего, брат, скрывать… Как и ты в свое время… Непосредственная такая, целостная натура, искренняя. Я теперь около нее живу. С родными из-за нее разошелся да и с приятелями тоже… Оригинальная женщина…
Иногда я думаю: почему мы защищаем себя от дождя, грозы или ветра, и никто не додумался до какой-нибудь примитивной защиты от непосредственных, оригинальных натур, влезающих в чужую жизнь. Тем более что и то средство, которое я испробовал, нельзя назвать особенно плохим…
Рассрочка
Для людей со здоровым организмом и крепкими нервами. которых нельзя добить одним ударом, кто-то придумал верное и непоборимое средство и назвал его рассрочкой.
Впервые я познакомился с этим издевательством над свободным и независимым человеком несколько лет тому назад.
В теплый июньский вечер, когда я нетерпеливо дожидался звонка, после которого все становилось лишним, у людей перепутывались лица и фамилии, а извозчики, тупо ухмыляясь, могли брать любую сумму, подсказанную им не столько практикой, сколько несложным воображением, за доставление меня к только что обусловленному по телефону месту, — в этот вечер ко мне в кабинет вошел какой-то робкий человек в рыжем пальто и, несмело кашлянув, положил передо мной большую книгу в красивом и богатом переплете.
— Это может служить украшением книжного шкафа, — не то вопросительно, не то утверждающе сказал он, — великий писатель, который…
— Я не хочу украшать своего книжного шкафа, — недовольно ответил я, — и вообще у меня нет сейчас денег.
Мой ответ не поразил его оригинальностью. По-видимому, все люди, с которыми он так знакомился, старались показать себя в его глазах гонителями печатного слова и скорбно умирающими нищими.
— Не надо денег, — ласково кинул он, — вы только скажите. что вам нравится, и завтра же первые шесть томов… Скажите ваш адресок.
У меня не было оснований скрывать пред ним своего адреса: моя скромная трудовая жизнь позволяет мне говорить о нем открыто даже малознакомым людям. На этот раз моя откровенность оказалась пагубной.
Не помню, чем кончился наш разговор в этот день, но на другое утро тот же человек настойчиво сидел у меня в столовой и дожидался, пока я встану.
— Здравствуйте, — вежливо приподнялся он при моем появлении со стула, около которого жутким возвышением лежали первые шесть томов чьего-то полного собрания сочинений, — вчера вы изволили сказать…
— Я же вам сказал, что вынимать такие деньги…
— Шестьдесят рублей, сразу, за книги? — почти с ужасом спросил он, на мгновение входя в мою психологию, — это в такое время… Да что вы… Дайте три рубля.
Я немного опешил. Незнакомый человек предлагал мне сделку, явно не выгодную для него даже с первого взгляда. Но костюм и подчеркнуто-скромное выражение лица не позволяли видеть в нем мецената. Предлагать мне что-то в двадцать раз дешевле номинальной стоимости — это было до того коммерчески непонятно, что я смог это объяснить или усталостью моего собеседника и желанием его окончательно бросить свою профессию, или же грубо замаскированным стремлением поймать меня на чем-то примитивно-понятном. Поэтому я осторожно спросил:
— Три рубля? Сразу?
— Сразу.
— Ага… А, может, они старые, эти книги ваши…
— Прошу посмотреть… Переплетики клеем пахнут…
— Вид, действительно, новый… Может, они так старые…
— Как старые, извините?
— А так, вообще… А остальные когда?
— Деньги? А это не беспокойтесь. Рубль в месяц — деньги небольшие…
— Рубль? И все книги у меня сейчас так и останутся? — недоверчиво спросил я.
— У вас. По первым числам буду заходить…
За три рубля, после его ухода, я любовно вложил в книжный шкаф шесть роскошных книг; одну из них потом вынул, положил на стол и провел около часа в тихих радостях чувства собственности.
«Чудак, — ласково, мысленно улыбаясь, думал я, — за рубль в месяц такую прелесть… Вот случай-то…»
Если бы кто-нибудь мог в этот момент заглянуть мне в душу, он понял бы, что яд рассрочки начинал действовать, разрушая прежнее представление о жизни и ее трудности.
Через неделю я уже был у портного и заказывал в рассрочку два дорогих костюма и пальто. Меня почти до слез трогали наивная доверчивость и внутренняя доброта этого человека, предлагавшего мне все лучшее, что у него было в магазине.
— Вы видите, — показывал он на какую-то материю, которую раньше добродушно называл русским хламом, — это морем пришло… Английская, лучшая… Море, мины, подводные лодки, а она идет и идет… Весь Лондон в ней ходит… Посмотрите только пломбу: разве же это не пломба?
— Сколько же она стоит? — нерешительно спрашивал я.
— Эта материя? Эта вот, с пломбой?
— Да, с пломбой.
— Цены ей нет, этой материи, Я же вам говорю — такое время и вдруг морем…
— Но все-таки?..
— Он еще спрашивает… Дайте десять рублей, а там каждый месяц… Такой видный молодой человек и вдруг какие-нибудь пятнадцать рублей в месяц…
Становилось даже неловко. У этого человека, наверное, была семья, каждый грош он зарабатывал тяжелым трудом, и тут на моих глазах он разорялся, исключительно из-за красивого порыва одеть меня, чужого ему, в ту материю, в которой ходит весь Лондон.
— Хорошо, я беру. И вот эту материю. И эту. И эту вот тоже.
Через несколько дней я должен был завести новый шкаф для костюмов. Шкаф привезли из мебельного склада, в сопровождении двух изящных кресел с зеленой кожей и этажерки в готическом стиле.
— Пустяки, — говорил, пожимая мне руку, мебельщик, — вещей на какую-нибудь пару сот… Успеете. Разве мы вам не верим… Сейчас двадцать рублей, а ежемесячно.
Почему в это время не пришел ко мне агент автомобильной фирмы и не предложил купить автомобиль за сто рублей, а остальные ежемесячно — не знаю. Очевидно, судьба иногда, в минуту прихоти, защищает людей, ею же обиженных.
* * *Человек — звали его Семеном Николаевичем, — который приехал предложить мне несколько тысяч на какое-то предприятие, мной же выдуманное, с уважением посмотрел на меня и несколько удивился.
— Неужели? Мне кажется, что сорока тысяч, какие я предлагаю, должно было бы хватить…
— Сорок тысяч? — иронически спросил я. — Да ведь это же такие пустяки… Третьего дня, когда мне предлагали около ста, так я прямо сказал… Что? Звонят? Да, да, у нас… Саша, отоприте… Скажите, что я сейчас…
— А я уже второй раз, — недовольным тоном проворчал кто-то из передней, — не брали бы. если не могут…
— В чем дело?
— А вот этот пришел, барин… Руль просит, что вы ему должны…
— Кому рубль?
— Да за книги… Второй раз, говорит, приходит. Утром был, так спали вы…
— Ах, Господи… Ну, сейчас… Отдайте ему, Саша, где я буду менять…
— Извините, господин, — и в комнату просунулось плечо человека в рыжем пальто, — мы тоже не меняльная лавочка, только с меня ведь спрашивают… Рубль только…
— Саша, разменяйте…
— Лавочки-то закрыты. Воскресенье, чай.
— Я могу вам предложить, — сдержанно предложил Семен Николаевич, — вот десять…
— Ему рубль нужно…
— К сожалению…
— Ну, зайдите, голубчик, после…
— Я зайду… Только не понимаю, зачем тогда брать…
Уже отворив дверь и. очевидно, обращаясь к горничной, он кинул, полную яда и внутренней обиды, фразу:
— Тоже, в рассрочку лезут… Голье…
— У вас, может, с деньгами туговато действительно? — не смотря на меня, спросил Семен Николаевич, — если разрешите, я могу вам…
— Помилуйте… Он каждый раз так приходит, когда…
— Обязанность. Их тоже по головке за это не гладят, когда платить отказываются…
— Я не думаю отказываться, только такое неурочное время…
— Да. да… Я понимаю, я только так. Ну-с, кажется, поздновато.
— Что вы, только десять часов.
— Ну-с, я пошел.
Семен Николаевич больше ко мне не заезжал. Наше предприятие осталось невыполненным. Позже мне передавали, что Семен Николаевич ищет нового компаньона.
— Сговаривался, говорит, с одним, да так — жулик оказался… Врал, врал, а сам при Семен Николаевиче полтинника прачке заплатить не мог…
— Прачке?
— Кажется… Не то агенту за швейную машину… Много таких. Что правительство смотрит…
* * *— И это все выиграл?
— Удачный банк сорвал… Да тут и немного — всего рублей восемьдесят…
— Едем, значит?
— А ты как думаешь… Только столик заказать нужно. Скажи по телефону… На даровые деньги и кутнуть приятно.
— Еще бы… Одевайся скорее. Сегодня хочется встряхнуться..
— Я сам засиделся… С удовольствием проболтаюсь вечеришко… Тем более что завтра снова засаживаться за…
Ну, кого еще черти несут… Саша! Неужели вы не слышите?.. Звонят же…
— Дома, дома… Нет, вот здесь они…
— Ах, это от Хравина… Что? Счет? От Хравина? Какой же счет от Петьки?.. От портного?.. Ах, от портного… Видите ли, мне сейчас так некогда… Так некогда… Как, четвертый раз? Третьего дня утром, а потом я не знаю… Мне не говорили…
— Приказывали, чтобы, говорят, дождись…
— Дайте… Почему тридцать семь? Ах да, за прошлый месяц…
— Тридцать семь сорок… На обороте расписаться потрудитесь…
— Нате вам тридцать семь сорок… Только скажите, чтобы в следующий раз раньше посылали…
— Третьего дня утром заходил, так сказали…
— Я и говорю, что попозже… Сами знаете, что утром, когда человек…
— Вечером вчера был, так горничная ваша и говорит…
— Ну, да, да, я знаю… Передайте только, что в следующий раз… Ну, вообще ничего не передавайте… Саша, заприте… Черт знает, что… Свиньи… Сошьют, а потом лезут. По пяти раз за одним взносом лезут… Звонил? Занято? Ну, ты в другое место позвони… Дорого там очень… Дерут за все. Бутылка содовой, так это уж… Грабители наши… Позвони в другое место…
— Двести тридцать два… Тридцать два, да, и сорок. Что? Вызывают? Это я вызываю, барышня, не путайте… Кто хочет переговорить?.. Ах да, наш номер… Слушаю… Сергей Григорьевич? Дома, дома… Это тебя…
Я взял трубку. Это тоже было большой ошибкой.
— Слушаю вас. Что? Кто у меня был? А. это вчера. Я очень извиняюсь, но я был страшно занят… Как, к поручителю? Я вас не понимаю… Поручитель здесь ни при чем, ведь я же не отказываюсь платить за мебель…
— Это что, за мебель тянут?
— Погоди, не мешай… Слушаю… Ну, да, я, кажется, ничего не говорил… И ваш резкий тон и разговоры о мировом судье, мне кажется, что… Что же это за ультиматум, — а если я сейчас не могу… Я думаю… Мне кажется… По-моему… Ну, хорошо, присылайте… Дома, дома… До свидания… Что? Шестьдесят четыре? Почему так много? Ах, да, да, понимаю… Хорошо, распишусь…
— Кончил? Пошли ты их к черту… Ну, давай я буду звонить…
— Куда еще звонить?
— А столик-то…
— Пошел ты к черту со столиком… Не видел я его…
— А как же, ведь собрались уже…
— Не пойду я. тучи, дождь будет… Дерут там… Поганая котлета какая-нибудь, а как будто из золота сделана и проба наверху… Потом, что за удовольствие? Шантан, грязь, такое время и вдруг…
— Так ты уже раздумал? Жаль… А я хочу съездить… Сам говорил, что настроение такое.
— Настроение… Ты уже уезжаешь? Ну, ладно, а я работать сяду… Посидеть хочешь — пожалуйста, пожалуйста, я так это спросил… Кстати, у тебя нет пятнадцати… Нет, двенадцати рублей?.. Тридцать семь, да шестьдесят четыре, а у меня…
— У меня нет. Ей-Богу.
— Конечно, если бы тебе нужно было, так у меня бы не хватило духа, но если мне нужно…
* * *Время — палач не только для людей. У вещей тоже есть свои морщины, лысины, седина…
Новые когда-то кресла побурели и сжали кожу, испещренную пятнами, переплеты у книг разбухли и загнулись на краях, костюмы сели и расползаются в самых неожиданных местах, а три человека, невидимые и суровые, вползли острым заржавленным клином в мою жизнь и губят лучшие минуты.
Я никогда не чувствую их ядовитого дыхания в дни, когда робкая большая бумажка беспомощно застрянет в бумажнике, готовая распылиться от холодной руки бытовых нужд. Но в те часы, когда последняя скомканная спасительница завтрашнего дня с неслышной лебединой песней покидает меня для чьих-то грязных кухонных рук, — в эти часы сразу появляются три человека и уныло напоминают о взятых мной на себя обязательствах…
Я маленький, незаметный человек: моя жизнь канет бесследно для потомства… Но если бы для меня понадобился биограф — какие деньги он заплатил бы за фотографии этих трех людей…
Как нехорошо, как опрометчиво и скорбно покупать что-нибудь в рассрочку…
Кот
У меня спокойный, уживчивый характер. Я много работаю для того, чтобы близкие не знали ни в чем нужды. Все это дает мне право требовать известного уважения ко мне и хотя бы примитивных забот. И до тех пор, пока в доме не появилось это существо с ободранной мордой, всегда выпачканное в саже и с обрезанным кем-то хвостом, мне не на что было жаловаться.
Но с момента появления на кухне Серого я почувствовал, что одному из нас придется уйти.
В первый раз я увидел его у себя на письменном столе, где он, удачно столкнув лапой чернильницу, с любопытством смотрел, как текут по свежей, еще не разрезанной книжке с авторским посвящением мне чернила.
Жена стояла около стола и с умилением смотрела на него.
— Это что? — хмуро спросил я.
— Кот, — не думая отпираться, ответила спокойно жена. — Игрун какой… Поел и играет… У ты, милый…
Мне кот не понравился сразу. Особенно система его развлечений после еды и неудачный выбор места для этого. Поэтому я сейчас же попытался уронить его в глазах восхищенной женщины.
— У него морда в царапинах…
— Побегал бы по крышам, и у тебя было бы так же…
Это была неоспоримая правда. Мои развлечения протекали в другой плоскости и не оставляли внешних знаков. Но уступать позиции мне не хотелось.
— Он в саже весь… И хвост оторван.
— Ему не на балы ходить…
— Да, но и в домашнем обиходе, ты же понимаешь…
Почему нельзя ходить запросто с отрубленным хвостом. я не знал и, боясь сбиться с правильного логического пути оклеветания грязного кота, резко замолчал, злобно поглядывая на веселое животное, и бросил на стол газету.
— Еще что-нибудь прольет.
— По-моему, кто не любит животных, — вскользь заметила жена, поглаживая Серого, — у того не может быть чуткой души… Так, кирпич вместо сердца…
— И с кирпичом люди живут, — сделал я необоснованное предположение и тоже вскользь добавил: —А вот некоторых котов хорошо бы брать за хвосты и выкидывать на улицу…
— Сначала кота выкинуть за хвост, потом и жену можно…
Это. конечно, было самоунижение, но я вообще сделал глупо, что завел вес? этот разговор. Если бы я действительно набросился бы на кота и, не дав опомниться ни жене, ни ему самому, вышвырнул его на лестницу, все бы этим окончилось…
С первого же вечера его взяли под свое покровительство, кроме жены, — мама, работница и даже квартирантка, одинокая старая дама без определенного возраста и занятий.
I— Агаша, почему вы не дали мне сливок? Вы же знаете, что я люблю к утреннему чаю, чтобы…
— Не я, а Мария Владимировна…
— А, ну хорошо.
— Он уж ластился, ластился, оне и дали, — растроганно пояснила Агаша, — любят оне его.
— Кого они любят? — тревожно спросил я.
— Да кот выпил. Вылакал блюдце, другое налили, а потом удрал. Сейчас на дворе шляется…
— Значит, это коту отдали сливки?..
— Уж очень ластился…
Я не люблю стучать дверьми во время выхода из дома. Сегодня я это сделал.
II— Я спать иду… А ты что, работать?
— Не хочется что-то… Второй час уж, а нужно…
— Ну, работай… Только не затворяй дверь, а то не слышно будет… Кота опять нет дома, бегает где-то. Придет. царапаться будет; Агаша спит, как бревно. Ты послушай, как замяукает — пусти…
— Отрываться от работы…
— Что же, мне не спать целую ночь? Может, на лестнице прикажете сидеть?
— Ну, хорошо, хорошо… Буду слушать, когда этот паршивый кот притащится.
Когда нить рассказа, какой я начал писать, удобно пристроившись у стола, начала раскручиваться плавно и весело и оставалось дать только неожиданную развязку, в кухонную дверь кто-то зацарапался.
У дверей на лестнице не было никого. Я немного подождал и пошел обратно совсем в ином расположении духа, чем оторвался от бумаги.
Немудрено, что веселая развязка в рассказе приняла вид горькой семейной драмы, причем героиня через четыре строчки переменила свое законное имя Евгении Петровны на Катю. Эти соответствующие обстоятельствам замечания сделал мне первый же редактор, возвращая рукопись обратно.
Оказалось, что кот спал дома под диваном. Я выяснил это около шести утра, когда мне пришлось встать из-за его назойливого мяуканья и выпускать его непременно через парадное крыльцо.
III— Ты спишь?
— Ага… Мм… да… кх…
— Проснись, пожалуйста…
— Ага… Мм… да… кх…
— Послушай. Саша… Саша же…
— Ну, что?.. В чем дело…
— Видишь ли… Где-то кот орет… Прямо надрывается… Он. должно быть, забрался на крышу и слезть не может, еще упадет, разобьется… Нужно разбудить дворника.
— Я из-за твоего кота, голубушка, по двору голым бегать не стану.
— Значит, я должна буду бегать голая? Да? Ты так думаешь?
Что я думал, трудно было высказать в присутствии женщины, хотя и близкой.
— В общем, или ты, или я, но кота сейчас же надо достать…
— Ну, хорошо, хорошо… Я пойду.
Хорошо, что весной нет снега. Иначе было бы еще холоднее в накинутом на незастегнутую одежду пальто бегать по двору и разыскивать дворника.
— Павел!.. А Павел?.. Спит, черт!.. Павел!.. Послушайте, Павел!..
— Сейчас отворю… Кто?..
— Павел… Павел… Опять спит… Павел!..
— Сейчас… Сейчас…
Через десять минут, в течение которых над моей головой где-то на крыше действительно раздавался непрестанный, полный дикого отчаяния и суровой безнадежности кошачий вой, Павел вышел из дворницкой.
— Кот там, — показал я куда-то вверх, — достать надо…
— Спать мешают, — сделал он попытку понять меня. — камнем его хорошо… Окно только там, боязно…
— Достать его надо… Наш он.
— Доста-а-ать? — удивленно произнес он. — Кота-то?
— Да, кота, вот…
— С крыши-то?
— С крыши… Упадет, разобьется…
— Да где же его достать… У нас вот в прошлом году тоже один шатался кот. так его Никита ключом пришиб…
— Может быть, лестница такая…
— Лестница-то есть…
Действительно, сбоку была лестница, поставленная, конечно, для более настоятельной необходимости, чем та, которой руководился я.
Через несколько минут я, человек свободной профессии, прочитавший много хороших и умных книг, чутко разбиравшийся в жизни и делавший некоторые успехи в своей общественной карьере, и Павел, крепкий, здоровый, серьезный мужчина, сосредоточенно, хмуро и медленно ходили по крыше, издававшей под нашими ногами громкое железное хлюпанье, и ловили кота. Если бы не холод весенней ночи и не предстоящий завтра трудовой день, в этом можно было бы даже найти своеобразный спортивный интерес.
Слабому, хотя и развязному, животному трудно было справиться с двумя взрослыми мужчинами, и где-то около закопченной дымовой трубы я поймал белого с сероватыми подпалинами кота и с торжеством настоящего охотника понес его домой. Павел нес с собой домой полтинник и неопределенное отношение к моим умственным способностям.
Дома я услышал, что жена разговаривает с кем-то тоном, на который имею право только я один.
— Ну, милый, ну, родной мой, испугался… Ну, золотой мой, ну, ляг, успокойся… Ну, ляг, хороший мой…
«Странно, — подумал я, — кто же это там пользуется таким успехом?..»
Я отворил дверь и вошел в спальню.
— Только ты ушел, — с улыбкой сказала она, — а он сам зацарапался…
— Кто? Кто зацарапался?
— Да кот… Вот он у тебя на подушке лежит…
— А это? — и я обиженно вытащил пойманного на крыше кота из-под пальто.
Почему это было так смешно, я не понимаю, но жена рассказывала об этом всем знакомым целый месяц…
Я даже не понимаю жены соседнего доктора, которая прислала возмущенную записку, что если мне очень нравится лазать в пьяном виде ночью по крышам, то я могу ловить собственных котов и не трогать чужих…
За то вознаграждение, какое я ему предложил, Павел мог бы и не рассказывать никому о нашей совместной работе. Не обидно, конечно, что швейцар, снимая фуражку, почему-то улыбается, но барышни из соседней квартиры могли бы не хихикать мне вслед и не перешептываться.
IVСтановилось тяжелее.
Раньше, когда к нам собирались близкие люди, жена, разливая чай, обычно бросала вскользь:
— А мы роман собираемся писать…
Или какую-нибудь другую фразу, подчеркивающую мое особое положение среди окружающих меня людей. Затем шли долгие разговоры о заманчивых предложениях издателей, о бесчисленных письмах неизвестных поклонниц, среди которых, судя по конвертам, были даже графини, и о многом таком, что позволяло мне стыдливо и приятно краснеть и чувствовать себя маститым, мировым писателем, отдыхающим среди любящих и почитающих его близких.
Незаметно, но бесповоротно все это ушло в прошлое.
— А он сегодня опять хвостом в кипяток попал, — завязывала разговор жена, — и ничего, хоть бы что…
— Кто? Саша? — спрашивал кто-нибудь из гостей.
— При чем здесь Саша… кот попал… А вот вчера, между прочим…
Целый вечер шли долгие и восторженные разговоры о характере, поведении и привычках кота.
Я скромно выпивал пододвинутый мне стакан и робко уходил к себе в комнату. На что я был теперь нужен?.. Мое отсутствие проходило незаметным, и, если я слышал доносившийся из столовой взрыв шумного восторга, я знал, что это Агаша принесла извлеченного откуда-нибудь из-под шкафа или из корзины с бельем моего счастливого соперника…
VВ темные вечера под видом срочного делового визита я уходил из дома, ловил кота где-нибудь на черной лестнице и ехал на другой конец города подкидывать его куда-нибудь к неосвещенному покинутому зданию.
Через два дня, проходивших в мрачном отчаянии моих близких, кот являлся голодный, заморенный и отсыпался на моей постели.
Я уславливался с дворниками о преждевременной смерти Серого, но судьба, по-видимому, покровительствовала этому грязному животному: неудачно пущенный камень попадал почему-то в ногу подвернувшемуся мальчишке или в окно подвального этажа; накидывание мешка или простой тяжелой доски вызывало крик по всему дому, причем возмущенные соседи вызывали на место происшествий лично меня, и я сам, незримо участвуя в черном заговоре, должен был публично делать выговор дворнику и требовать, чтобы он оставил мое домашнее животное, никому не мешающее, в покое.
Домовый управляющий, ценя меня как аккуратного плательщика и старого квартиранта, извинялся по телефону за своих дворников. А когда один из них был рассчитан за это, как жертва моих заговоров, он, обиженный, ходил по кухням и раскрывал нашу тайну. Как и чем я мог оправдаться?
* * *Кончилось тем, что кота кто-то отравил. Я до сих пор не знаю, с кем я могу обменяться долгим и растроганным рукопожатием… Около недели в доме чувствовался покойник. Обедали не вовремя, на меня смотрели хмуро: все чувствовали во мне человека, руки которого обагрены кровью.
Теперь, когда это забылось, я чувствую себя хозяином положения. На столе у меня чисто, сидя ночью за работой, я не дожидалось ничьего царапанья в дверь, а когда в полуоткрытую форточку со двора долетает томительный и унылый кошачий призыв к помощи, я знаю, что не меня, а другого этот призыв вытолкнет на двор из теплой и светлой комнаты.
Если бы теперь снова пришел к нам какой-нибудь кот и изъявил явное желание поселиться и жить на тех же условиях, я позвал бы его к себе в кабинет и постарался бы в простых и возможно более убедительных выражениях доказать ему, что он здесь лишний. Если бы он не понял, я показал бы это ему в более наглядных формах.
Что бы вы ни говорили, а есть случаи, где даже мягкому, интеллигентному человеку приходится обращаться к помощи грубой физической силы…
Анекдот
Когда играете в двадцать одно, и если в колоде есть мелкие карты. — к восемнадцати можно совершенно свободно прикупать. Я. по крайней мере, всегда прикупаю. Когда я вчера у Мамониных собирался рискнуть таким приемом тремя рублями, ко мне подошел Васенька Пикнусов, остановился сзади и потрогал за плечо.
— Ну?
— Есть анекдот, — подмигивая, сказал он. — Сегодня утром слышал…
— Сейчас, Васенька. Пожалуйста… У меня девятнадцать… Ваши двадцать.
Три рубля слабо улыбнулись и ушли к моему соседу. Я отдался во власть Васеньки.
— Приходит один купец в трактир, — захлебываясь от возможности удивить меня, рассказывал Васенька. — видит: висит канарейка… «Сколько стоит?» — Двадцать рублей. «Зажарьте». Зажарили. А купец, знаете, посмотрел и говорит.
— «Отрежьте на пять копеек?» Так, да?
— Знаете? — обиженно спросил Васенька. — Могли бы сказать…
— Да у анекдота-то бородища до земли… Седая, Васенька… Его еще Иона в китовом животе выдумал…
— Многие и такого не знают.
— Да вы не обижайтесь, Васенька…
— Я ничего. Вы всё знаете. Откуда это только, удивляюсь…
Васенька отошел от меня и заговорил с каким-то молодым человеком в визитке и со сверкающим подбородком.
Молодой человек вежливо слушал и кивал головой. В одном месте он прервал Васеньку и улыбнулся. Тот обиженно посмотрел в сторону и отошел. Но, судя по тому, что молодой человек стал искать кого-то глазами, я понял, что Васенькин яд начал действовать.
Через полчаса за чаем молодой человек, которого звали Соломоном Абрамовичем, подавая мне варенье, сказал, что ему очень скучно.
— Да, знаете, немного…
— Мне, между прочим, третьего дня анекдот рассказывали один еврейский… Вы не любитель?
— Мерси, ничего…
— Приходит Шепшелевич в ресторан… Видит, висит щука… То есть не висит, а в аквариуме висит. Одним словом, плавает. «Сколько стоит?» — «Двадцать пять рублей». — «Двадцать? Нафаршируйте. Только с чесноком». Нафаршировали. «Отрежьте мне на двадцать пять копеек».
— Ага… Да… Это тово… В ресторанах это часто…
Соломон Абрамович круто замолчал и, помешав ложечкой чай, заговорил с соседом слева. За общим шумом мне не было слышно их разговора. С соседом его я знаком не был. Говорили, что он начинающий писатель. В наше время это не наталкивает на желание познакомиться.
Он наклонился к Соломону Абрамовичу и слушал, что тот говорил. В середине рассказа он вдруг весь всколыхнулся от радостного смеха и замахал руками:
— Знаю… знаю… А потом говорит ему…
За ужином пришлось познакомиться и с начинающим писателем.
— Пишете? — спросил он.
— Пишу. Мерси.
— Я тоже. Вчера у меня роман приняли. Да! В редакции мне. между прочим, Леонид Андреев рассказывал. Приезжает он на моторе в шантан. Входит в зало. Видит: в аквариуме лошадь. Что это я! Не в аквариуме, а так… висит. Даже не висит, а так, у подъезда… «Хотел было я попробовать конины, — говорит Андреев. — Сколько стоит эта лошадь?» — «Триста рублей». — «Зажарьте». Те удивились, но все-таки зажарили. «Готово-с, г-н Андреев!» — «А ну-ка, — отвечает маститый писатель, — отрежьте мне на три с полтиной»…
— Ах да… Чудаки эти писатели… Да…
Начинающий неудовлетворенно посмотрел на меня и под видом раздобывания коньяка засел на другом конце стола. Вскоре у него завязалась беседа с каким-то лысым господином, надоедавшим своим соседям долгой и вязкой передачей утренних телеграмм с войны, которые все читали в положенное на это время. Соседи вздохнули свободно, а человек, передававший телеграммы и требовавший общего согласия с его взглядами на превосходство минной борьбы перед конной, внимательно слушал начинающего писателя.
Последнего, по-видимому, не удовлетворил и этот слушатель. Он сердито отодвинул стул и цинично схватился за полную бутылку белого вина…
Перед уходом человек с военными темами нагнал меня около передней и беспомощно развел руками:
— Ну, вот хоть убейте, не пойму их логики.
— Чьей?
— Да вот немецкой… Ну, что они там делают? Хороший десяток мин…
— Ну, как же. а ведь там Жоффр. Все-таки такой полководец…
— Кстати, о Жоффре… Вы слышали новый анекдотец? Приезжает раз Жоффр, будучи еще ротмистром, на броненосце в Калькутту. Видит: идет слон. «Зажарьте, — говорит, — на рубль, а потом…» Нет, сначала, отрежьте, говорит… Да… да вот как… Идет и видит слона… «Сколько стоит?»
— «Зажарьте, а потом отрежьте на рубль». Так, кажется?
— Вы знаете? Странно, странно…
Когда я уже выходил, хозяйка навязала мне какую-то даму:
— Проводите… Вы такой милый…
Очевидно, это очень нехорошее качество моего характера, дама мне досталась скучная, сонная и живущая за четыре версты.
— Тает уж… Настоящая весна…
— Потом лето будет…
— Ага… да… Лето… да…
Я затаил душевную боль и, чувствуя в сердце тяжесть четырех верст, махнул рукой на совесть.
— А со мной случай был, — хмуро сказал я, — захожу я недавно в ресторан, вижу: канарейка висит. «Почем?» — говорю. — «Сто рублей». — «Зажарьте».
— Кого? Канарейку?
— Канарейку.
— А зачем это вы?
— А так. Скучно как-то было.
— Ну, и что же?
— Зажарили… А я и говорю: «Отрежьте-ка мне…»
Когда на подъезде своего дома дама сказала, что я неисправимый весельчак и что со мной целый день не проскучаешь, я понял, что Васенька иногда бывает прав…
Больше я не смеюсь над его анекдотами.
О военной беллетристике
Я искренно люблю хороших лжецов. В тихом, провинциальном городе, где зверинец является редким явлением, о котором помнят только старожилы, приятно ж легко завоевать симпатии и искреннее преклонение слушателей, умело рассказав об одной из встреч с сенегальским тигром на песчаных берегах Замбези.
— Вы знаете, это был даже не тигр, а два тигра… Тигр обыкновенно разъяряется в течение целого месяца; представьте себе, что эти тигры, как д заметил по их оперению, разъярялись с третьего-четвертого числа, а это было двадцать восьмого…
Я хорошо ж это помню, потому что со мной был мой походный отрывной календарь, который я любил развешивать на бамбуковых кактусах, отягченных финиками… Тигр смотрит на меня… Я смотрю на него… Снимаю револьвер, прикладываю его к плечу и вдруг…
Никто из слушателей не знает, что делает тигр, встречая человека с отрывным календарем, а тактично подобранная обстановка из тропической жизни, флоры и фауны сама наталкивает на доверие.
Но вот лжец опрометчиво попадает на знакомое всем поле действий — местный чиновничий клуб.
— Странный случай, знаете… Сижу я в левой комнате, вдруг вижу, что буфетчик берет тарелку и начинает…
— Из левой комнаты буфета не видно, — робко вставляет кто-то из угла. — Там дверь закрыта…
— Разве закрыта? — изумляется лжец. — Я и не заметил…
Доверие падает сразу. И если неосторожный человек начинает рассказывать даже о том, что он встретил кошку, самую простую и безобидную, на лестнице, даже такой заурядный случай встречает резкий отпор.
— Не такой у нас дом, чтобы кошки по лестницам шлялись, — хмуро заявляет хозяин.
— Да я не говорю…
— И, наверное, это была не кошка, а Аннушка, которую я послал за папиросами, — уже демонстративно настаивает хозяин. Иронически настроенный гость, на которого никто не обращал внимания, даже обижается.
— Девушку за кошку принять… В наше время этого не знали… Беллетристы, которые пишут о войне, сильно напоминают мне таких неосторожных и несдержанных людей.
Рассказ о событиях в окопах— Мы сидели в окопах. Небольшие уютные комнаты, приютившие нас, страдали отсутствием комфорта. Из водопровода не шла вода, швейцар грубил, и звонки испортились… Но в такое тяжелое время в окопах и за небольшую комнатешку приходилось платить дорого.
Весь наш корпус, из пяти-шести человек, помещался в одном помещении. Против нас стоял многотысячный взвод немецких солдат, разрывались брустверы, где-то по полю рыскали канонерки, и было жутко.
Дементьев взял в руки зарядный ящик и подумал:
«Такая изящная вещь, украшенная живописью, и может производить такие разрушения… Как странна война…»
Ухали амбразуры, посылая огнедышащие мортиры.
— Надо идти стрелять, — сказал штабс-прапорщик Иракин, входя в комнату, — наши семнадцатифутовые пушки уже принесены.
Они вышли на воздух. Шрапнель, наполненная бризантными снарядами, была сложена вместе с фугасами…
— Подвози волчьи ямы, — скомандовал сам ефрейтор, подъезжая на взмыленном автомобиле.
Генерал приложил руку к козырьку и насыпал порох в пулемет. Где-то у немцев выстрелили.
Дементьев ясно видел, что летит снаряд. Это было небольшое существо, из которого шел дым.
«Нужно встать за проволочное заграждение», — подумал Дементьев, но потом выпрямился и стал думать.
Снаряд летел.
Дементьев бросился вниз к письменному столу и набросал телеграмму:
«Милая Катя, прощай».
Снаряд летел.
Дементьев снова поднялся наверх.
— Подлетает, ваше благородие, — крикнул конный сапер, заряжая орудие.
Со страшным криком снаряд взвился в землю. Дементьев был спасен. Осколок снаряда, подлетев к нему, сплющился в бесформенный кусок от левого кармана. Дементьев вынул бумаги: там была карточка Кати.
Рассказ о событиях на море…Эскадрон броненосцев ринулся в бой. Впереди мчался флагманский транспорт, руководимый ротмистром NN.
— Держи в кильватер, — крикнул адмирал, приоткрывая окно башенки с двенадцатикилограммовыми пушками, — стреляйте в упор перекидным огнем!
Громадный миноносец, закрыв своим стальным телом бронированный крейсер, высаживал десант на неприятельские шлюпки. Летели, разрываясь где-то в воздухе, мины Уайтхеда.
— К нам приближается подводная лодка, адмирал, — доложил‘знаменосец с мачты, — надо приготовить все.
— Где вы видели ее? — нервно спросил адмирал.
— Разве вы не видите? — сказал тот, подавая подзорную ракету. — Вот из воды торчат осадные орудия!
— Она возьмет нас блокадой… Что делать?!
Мина грузно щелкнулась в рею.
— Адмирал! Половина броненосца оторвалась и ушла под воду!
— Но у меня осталась еще половина… Вытащите из крюйт-камеры береговые батареи и стреляйте в подводную лодку…
Где-то прошел кильватерной колонной миноносец. Море хранило тайну.
Рассказ о событиях на N-ском фронтеЭто были алжирские стрелки из Трансильвании. Дивный воздух Кордильер зарумянил их черные лица, и нельзя было в этих людях узнать беспечных парижан, танцевавших недавно карнавал на Нотр-дам-де-кляри.
— Поручик Жерминаль, — сказал один из главнокомандующих батальона, — вы любите жизнь?
— Да, я люблю жизнь, — сказал поручик, откладывая в сторону блиндированную шпагу. — но я отдам ее.
Солдаты запели митральезу и двинулись в бой.
Рядом шли союзники Франции — англичане, сербы, японцы и черногорцы. Со всеми с ними сроднились алжирские стрелки еще в Марокко.
Поручик Жерминаль знал, что ему поручено тяжелое дело. Ему надо было заставить убежать неприятельские окопы и разбить неприятельский штаб, который был минирован до последнего человека.
И он сделал это, поручик Жерминаль де-Войяж, храбрый сын Алжирских Гималаев.
* * *Милые товарищи по литературе… Наступило то Великое, о чем нельзя лгать. Ваше желание писать о нем — мне понятно и близко, но это Великое надо знать и чувствовать, чтобы дотронуться до него развязным пером… Там умирают тихо: там и геройство — тихое. Там просветленные люди, которые незаметно для себя создают незабываемые дела… Позже оттуда придет человек, простой и незатейливый, который спокойно и негладко расскажет о счастье и об ужасе людей побеждающих и умирающих.
Если же вы все-таки хотите подорвать свой кредит среди читателей, то усвойте себе хоть одно: легкие крейсера береговой службы, даже в самые критические минуты, никакого участия в штыковых боях не принимают, а ответственная передача поручений исполняется исключительно ординарцами без помощи не только сложных проволочных заграждений, но даже и простых лафетов от скорострельных орудий…
Потомки
Много лет тому назад, выходя из дому, Пушкин вспомнил, что не захватил с собой чистого носового платка.
Вернувшись домой и, после тщетных поисков, не найдя этого платка, великий поэт оставил на столе записку. Так как Пушкин писал только стихами, то даже эта скромная записка была написана звучными строками автора «Евгения Онегина»:
NN! Когда б ты приволок
Мне носовой один платок!
Тебе я благодарен буду
И сей услуги не забуду.
NN, к которому была обращена эта записка, платка не нашел, но сверху приписал и свою просьбу, тоже стихами, так как в пушкинский период даже прозу все писали стихами:
О Пушкин, друга пожалей
И оставь у прислуги семь рублей.
В течение двух дней, пока бумажка валялась на столе, на ней появлялись новые и новые фразы:
«Был у тебя. Поедем завтра к Д. Ладно?» — писало на ней какое-то незнакомое лицо.
«Хорошая тема, — набросал на уголке сам Пушкин. — Грозный. Опричники. Лес. Большой монолог. Народ. Музыка».
«Был я. Приду завтра», — писало другое незнакомое лицо.
На обратной стороне скучающий гость нарисовал козу. Бумажку вымел лакей. Потом поднял ее и вместе с другими бумажками отдал прислуге на растопку.
Коза, нарисованная опытной рукой, привлекла внимание простодушной женщины. Она взяла бумажку и положила ее к другим бумажкам, так или иначе заслуживающим внимания.
Судьба играет человеком. Кухарка вышла замуж. Через восемьдесят лет ее внук, ветеринар в одной из глухих провинций, разбирая архив бабушки, аккуратно сложенный в коробке из-под карамели, нашел бумажку, на краешке которой стояла подпись гениального поэта.
Через две недели ее вертели в руках два исследователя Пушкина, которых многие осторожно звали пушкинианцами. Это ремесло перешло им по наследству; к этой профессии они приучали и своих детей обоего пола.
— По-моему, Пушкин, — уверенно сказал один из них, прочитав бумажку, — и фамилия похожая: Пушкин, и год подходящий…
— Опять же, по козе видно, — согласился другой, — кто, кроме автора «Полтавы», мог так нарисовать это простое животное?..
— К тому же этот ритм в стихах:
Был у тебя. Поедем завтра к Д.
— Это, кажется, проза…
— Это проза? Ну, знаете… Тут даже не поэт окончание припишет: сегодня я, а завтра ты в беде… Слышите?
— Что ж я, не пушкинианец, что ли?! Слышу.
— Дополним?
— Воспроизведем.
— Издадим?
— Может быть, вы думаете, что я миллионер, что у меня по особняку в кармане, чтобы я стал спорить?..
Приблизительно через месяц в одном из журналов, печатавшем большей частью варианты ненаписанных стихов гениальных людей, появилось новое неизданное стихотворение Пушкина. Из уважения к автору оно было названо посмертным.
Стихотворение имело, после тщательной обработки его, приблизительно такой вид:
NN! Когда б ты приволок
Мне чистый носовой платок.
О Пушкин, друга пожалей
И оставь у прислуги (вариант: — прислуге)
семь рублей.
Был у тебя, поедем завтра к Д.
И будем оба мы везде.
Опричник. Грозный. — Тема вот.
Лес, монолог большой, народ.
Был я. Приду к тебе опять.
Играть. Кидать. Пытать. Шагать.
Споров по поводу стихотворения почти не было. Некоторые пытались из упрямства прйписать его Лермонтову, ссылаясь на нарисованную козу, так как Лермонтов был на Кавказе, где коз очень много, но пушкинианцы не выпускали добычи из зубов, и пришлось им уступить.
Когда неизданные стихи увидел режиссер большого идейного театра с повышенной платой на места, он побледнел, схватил себя за сердце и упал на стул.
— Бедные мы, — успел простонать он, — другие возьмут и сделают…
— Успеем, — успокоил его близкий человек, притворяя дверь, — инсценируем за один присест… Это не энциклопедический словарь в четыреста двух полутомах в кожаных переплетах… Сядем вместе, и пьеса будет…
Инсценировали стихотворение для большой обстановочной пьесы. Сначала хотели переделать в комедию, чему сильно способствовала развязная поза козы, нарисованной на обороте, и история с носовым платком, но для памяти Пушкина это показалось неудобным. Решили остановиться на вполне законченной исторической драме.
«Декорации-то нетрудно сделать, — хмуро думал режиссер, — художника только хорошего надо позвать: в первом действии все на фоне носового платка, во втором можно завтрак в сукнах, в третьем монолог зеленой краской с желтыми переливами… Вот четвертое… Не то козу эту самую живую поставить, не то в духе Грозного…»
Пьесу писали заново, придерживаясь пушкинского замысла. Содержание получалось довольно яркое и, как об этом не раз высказывался в интервью с репортерами сам режиссер, выдержанное в духе творчества гениального поэта.
Молодой опричник во время чтения монолога теряет носовой платок. Появляется незнакомец в маске, который говорит, чтобы ему за платок выдали семь рублей, иначе он грозит уехать к Д. За сценой настоящий мотор гудит в настоящий рожок. Для реальности в первых рядах даже пахнет бензином. Опричник не соглашается на такую трату и уходит в лес, собрав пред этим громадную толпу народа и объявив ей, что эти семь рублей он оставляет своей прислуге, так как у него прислуги нет, то эти деньги берет с собой коза. Кончается пьеса выходом NN, загримированного под Пушкина, с последней краткой фразой: «Был у тебя. приду опять…»
Так как слов для всех действующих лиц не хватило, пришлось их заимствовать из других неизданных произведений разных авторов.
Диалоги получались хотя и красивые, но часто не соответствовали развитию фабулы.
— Была та смутная пора, — горячо говорил герой пьесы, — когда Россия молодая, в бореньях силы напрягая, мужалась гением Петра…
Героиня, не давая ему докончить фразы, возражала уверенно и сердито:
— Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, так воспитаньем, слава Богу, у нас немудрено блеснуть…
Ссора кончалась только благодаря вмешательству третьего лица, введенного в пьесу режиссером для заполнения пустого места у настоящего розового куста с чудными плодами, причем это третье лицо давало резюме, мирившее всех:
— Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь.
В одном месте, где пушкинские неизданные стихи были слишком неуместны, а нужно было все же брать что-нибудь из пушкинского материала, герой пьесы читал большой монолог из ежедневной газеты о необходимости устройства лечебницы для алкоголиков имени великого поэта.
Пресса в своих мнениях о пьесе раскололась на две неравные части. Большая, не получившая контрамарок на премьеру, укоряла декоратора и вторые персонажи в чрезвычайно долгих антрактах; меньшая часть, уступившая свои контрамарки родственнику жен, наоборот, пьесу выдвигала, сравнивая ее даже с «Крейцеровой сонатой» по звучности стихов…
И только один экстерн, прочитав к экзамену «Капитанскую дочку» и сделавшийся внезапно поклонником Пушкина. — скопил от продажи старых учебников семнадцать рублей, поехал на могилу великого поэта и выразил свое мнение по поводу пьесы. Взял бумажку, прикрепил ее ржавым гвоздем к ограде и вывел большими кривыми буквами:
«Здесь плевать воспрещается».
ТИХИЕ НЕПРИЯТНОСТИ