Из почтения к ней[62], как только на востоке взошло солнце, и сладкоголосые птицы в зеленых ветвях возвестили о приближении дня, каждый из нас, поднявшись, принялся украшать свое стадо изумрудно-зеленой листвой дуба и земляничного дерева и развешивать над дверями большие венки из листвы, цветов дрока и других растений; после чего, воскурив чистую серу[63], мы стали обходить свои накормленные досыта стада с благочестивыми молитвами, дабы никакое зло, будь то недуг или порча, не коснулось их. По тому же поводу каждая хижина оглашалась звуками различных музыкальных инструментов. Каждая улица, каждый закоулок и закуток были осыпаны зеленым миртом. Все животные ради священного праздника были освобождены от работ и предались желанному отдыху[64]. Плуги, грабли, мотыги, оглобли и ярма подобным же образом были украшены венками из свежих цветов, что свидетельствовало о праздности. Не нашлось ни одного земледельца, который бы в этот день задумал прилагать силы для какой-нибудь работы; все резвились в занятных играх вокруг увенчанных быков у наполненных кормушек и распевали любовные песни. В то же время непоседливые мальчишки с наивными девушками в знак всеобщей радости упражнялись на улицах в детских забавах.
Но, дабы благочестиво принести обеты, должно было последовать к дымящимся жертвенникам, и мы всей компанией отправились в священный храм. Поднявшись по немногочисленным его ступеням, узрели мы врата с росписью, изображающей леса и благодатнейшие холмы с обилием лиственных дерев со всевозможными плодами, меж коих можно было видеть животных, пасущихся или бредущих по зеленым лугам, а на страже вокруг них было, может быть, с десяток псов; от топота стад клубилась пыль, выписанная так, словно настоящая. Одних пастухи доили, других остригали[65], некоторые селяне играли на свирели, были и такие, что, казалось, с большим искусством пели в такт их игре. Но что нам понравилось больше всего остального, так это нагие нимфы, стоявшие за стволом каштана, как будто намереваясь спрятаться, и одновременно смеявшиеся над бараном, что пытался жевать дубовый венок, висевший у него перед глазами, забыв о сочных травах вокруг себя. Сквозь заросли к ним тихо-тихо подкрадывались четыре сатира[66] с рогами на голове и с козлиными ногами, верно, чтоб напасть из-за спины; и те, почувствовав опасность, пустились в бегство по густой чащобе, не уклоняясь от терновника или чего-либо, что могло бы их поранить. Из них одна оказалась быстрее прочих, она забралась на граб и отсюда защищалась длинной веткой, которую держала в руках; другие в страхе бросились в речку, чтобы спастись вплавь, и прозрачные воды только слегка скрывали или вовсе не скрывали их белоснежные тела. Позже, когда поняли, что опасность миновала, вышли они на берег, усталые и запыхавшиеся, сушили свои влажные волосы и при помощи жестов и слов, казалось, старались предостеречь тех, кто еще не успел достигнуть берега. В другом месте был изображен белокурый Аполлон, опиравшийся на посох из лесной оливы и пасший стада Адмета на речном берегу[67]. Внимательно следя за стычкой двух могучих быков, бодавших друг друга, он не замечал, как хитроумный Меркурий в козьей шкуре, скрепленной на левом плече, крал у него коров. На том же лугу стоял и Батт, обличитель вора; превращенный в скальный камень, он так и застыл с вытянутым указательным пальцем[68]. Немного ниже был виден Меркурий, что сидел на большом камне и раздувал щеки, играя на свирели; скосив глаза, он смотрел на белоснежную телицу, что стояла рядом, ибо с великой хитростью он замыслил обмануть многоочитого Apiyca[69]. На другой створке врат был изображен пастух, простершийся у подножья высокого дуба и спавший среди своих овец, меж тем как собака обнюхивала сумку[70], лежавшую у него под головой; и по тому, как Луна радостным своим оком взирала на него, было понятно, что это Эндимион. Близ него был Парис, который серпом выводил на коре вяза имя «Энона»[71]; ему еще не довелось судить обнаженных богинь, представших перед ним[72]. Но столь же утонченной по замыслу, сколь и восхитительной по исполнению была работа предусмотрительного и скромного живописца, изобразившего Юнону и Минерву в такой исключительной красоте, что превзойти ее было бы невозможно, так как он остерегся являть Венеру во всей прелести, как надлежало бы, а изобразил ее со спины, такой хитростью извиняя недостатки своего искусства. И много изящного и прекрасного довелось нам еще увидеть в различных местах этой росписи, о чем сейчас я плохо помню.
Вошли мы в храм и приблизились к алтарю, где, в виду изваяния святой богини, увидели жреца, одетого в белоснежные одежды и увенчанного зеленой листвой; и как столь радостному дню пристали особо торжественные обряды, то и весь предстоящий священный ритуал в полной тишине предвещал многие чудеса. В скором времени, собравшись вокруг жертвенника, мы увидели, как своими руками он зарезал белого ягненка и его внутренности благочестиво возложил на жертвенный костер вместе с душистыми маслами, ветвями девственной оливы, сосны, потрескивающего лавра и пучками сабейской травы[73]. Затем, пролив из сосуда теплое молоко, преклонив колени и протянув руки к востоку, он начал так:
«О досточтимая богиня, доказавшая нам уже не раз свою чудотворную силу, склони же свой милостивый слух к самым благочестивым молитвам собравшихся у твоего алтаря. Каждый смиренно просит тебя даровать ему прощение за свои прегрешения, совершенные либо сидя и пася стадо под каким-нибудь из священных твоих дерев, либо зайдя в неприкосновенные твои рощи и потревожив своим приходом святых нимф и козлоногих божеств, либо когда по необходимости вместе с травою докучным серпом лишат тенистых ветвей посвященные тебе рощи с тем, чтобы накормить изголодавшихся овечек, либо — случись сие по неведению — помнут траву на безгласных могилах или замутят ногами живые ручейки, нарушив обычную прозрачность их вод. Ты же, о богиня милосерднейшая, получишь в ответ их почитание, коли отведешь болезни и слабости и от простых стад и от их хозяев. Признаём, что наши глаза не достойны лицезрения в рощах ни мстительных нимф, ни обнаженной Дианы, купающейся в студеной воде, ни лесного Фавна в полдневный час, когда, усталый, он возвращается с охоты и, сердясь на палящее солнце, пересекает широкие поля. Оборони стада наши от всех магических заклятий и всяческого колдовства, что вредит им; призри кротких агнцев, дабы не жгли их сглазом завистливые очи; храни нашу свору отважных псов, защищающих робких овец и зорко следящих за ними, дабы поголовье ни в какое время года не уменьшалось, чтобы к вечеру возвращалось в загоны столько же, сколько выходило поутру; чтобы никогда пастухов наших не видели плачущими и приносящими в свои жилища окровавленные шкурки, еле-еле вырванные из пасти хищного волка. Да минует нас беспощадный голод, да будет всегда вдоволь травы, листвы и воды чистейшей для водопоя и омовения стад наших; и во всякое время да не обделены будем ни молоком, ни приплодом, ни обилием мягчайшего руна, когда пастухи наши, принимая это, будут радоваться прибытку».
Это было сказано четверократно[74] пока многие среди нас неслышно шептались; затем каждый, в знак очищения, омыл живой речной водой свои длани, и после, когда от соломы зажгли огромные костры, все принялись проворно прыгать через них во искупление прегрешений, свершенных в минувшем. Вознеся благочестивые молитвы, закончив торжественные жертвоприношения, вышли мы через другую дверь на прекрасную равнину[75], покрытую приятнейшими лужайками, на которых, как я полагал, никогда не паслись ни овцы, ни козы[76] и куда не ступала ничья нога, кроме разве что нимф; и доселе еще слышу я, как жужжащие пчелы кружатся, пробуя нектар на нежных цветах, растущих там; такими чудесными и нетронутыми показались мне тогда эти угодия. Здесь повстречали мы много изящных пастушек, что, идя плавной походкой, плели свежие венки; они на тысячу причудливых способов украшали ими свои белые волосы, и каждая силилась мастерством искусства превзойти дары природы. Среди них наш Галичо увидел ту, которую, пожалуй, любил больше всех; не спросив никого из нас, после нескольких пылких вздохов, под звуки свирели Евгения он начал петь, и столь сладостно, что прочие смолкли.
ЭКЛОГА 3
На берегу зеленом,
Где ток бежит игривый,
Где в красочных цветах лесная сень,
Пастух в венке, сплетенном
Из дуба и оливы,
Встал под благую ясеневу тень,
И пел он в третий день
Веселого апреля,[77]
А на кустах приятных
И в кронах благодатных
Ему в ответ звучали птичьи трели;
Он к солнцу взор направил
И так светило славил:
«Пастух небес высокий,
Отверзи дверь рассвета,[78]
Румянцем чистым небо осияй!
Яви нам прежде срока
Мир в красках, полный цвета,
Пленительный и вожделенный май;
Повыше путь вздымай,
И пусть твоя сестрица
Поспит немного боле,
Но на небесном поле
Да не простынет ясных звезд станица;