[111]. Здесь, я полагаю, мы найдем множество дерев, на которых я в ту пору, когда кровь моя была еще горяча, своим серпом вырезывал имя той, кто была для меня превыше всех стад; думается, что эти послания вместе с деревьями теперь выросли[112]; здесь я молил богов сохранить навеки хвалы в ее честь и вечную ее славу».
Все единогласно решили последовать совету Опико и в один момент изъявили согласие по его желанию. Пройдя немногим более двух тысяч шагов, вышли мы к реке, именуемой Эриманфом[113], которая у подножья горы из пролома в живом камне с великим устрашающим грохотом и кипенью белой пены выкатывалась на равнину и, протекая по ней, своим ропотом оглашала ближние рощи. Шум, долетавший издалека, вселил в приближавшихся пастухов неодолимый трепет и, конечно, тому была причина, ибо, по общему мнению окрестных жителей, здесь обитали нимфы этой страны, отчего у всякого, кто подходил к этому месту, в душе рождался испуг, как только его слуха достигали неведомые звуки. Так и мы, замерев при этом шуме, не могли ни говорить, ни петь себе в удовольствие и стали медленно подниматься на гладкую гору, на которой росло, быть может, тысяча кипарисов и сосен, таких высоких и развесистых, что тень от каждого дерева заменила бы целую рощу. Затем, когда мы достигли вершины горы, солнце поднялось немного выше, и мы смущенно присели на зеленую траву. Но овцы и козы, которые охотнее паслись, чем отдыхали, разбрелись[114] по заповедным местам на крутой лесистой горе и объедали ломкий кустарник, пробивавшийся из-под земли; та приподнималась, чтобы достать ветку ивы, та обгрызала нежные верхушки дубовой поросли, а большинство пошло на водопой к чистому источнику, радостно смотрясь в него, как в зеркало; и если наблюдать за этим издалека, можно легко поверить, будто животные нависали над обрывом. Пока мы безмолвствовали и внимательно созерцали это зрелище, позабыв о пении и обо всем прочем, вдруг нам показалось, что где-то вдалеке звучат волынка и кимвалы вперемежку с громкими возгласами пастухов. Отчего мы поднялись со своих мест и быстро направились на ту часть горы, откуда доносились звуки, и настолько углубились в лес, что пришли наконец к цели. Там мы увидели десять волопасов, пляшущих вокруг могилы почтенного пастуха Андроджео, как это обычно делают похотливые сатиры, которые скачут по рощам в полночный час, поджидая, что вот из ближней речки выйдут их возлюбленные нимфы; и тогда мы вместе с ними стали справлять печальный обряд.
Тот из волопасов, кто был достойнее, стал посередине танцующих у высокой гробницы и возложил на алтарь душистые травы. Затем, по древнему ритуалу[115], он пролил свежее молоко из двух сосудов, из двух священную кровь и еще из двух благородное пенящееся вино, рассыпал в изобилии благоухающие цветы различных оттенков; и тогда благочестивым и сладостным ладом заиграли волынки и кимвалы, и он протяжно запел хвалу усопшему пастуху:
«Радуйся, радуйся, Андроджео[116], и, если после смерти успокоенной душе твоей позволено слушать[117], внимай слову нашему и торжественные почести, которые в этот час воздают тебе твои товарищи, прими благосклонно, где бы ты ни пребывал. Уверен я, что твоя благостная душа, снизойдя с высот, посетит снова эти рощи и что видит она и чувствует, как сегодня мы в память о тебе освящаем твою свежую могилу. И если это правда, как она может не ответить на такой наш призыв? И ты, кто сладостным звучанием свирели чаровал весь наш лес, наполняя его невыразимой гармонией, как ныне, замкнутый в тесном узилище меж холодных камней, выносишь вечное молчание? Как, всегда примирявший ссорившихся пастухов своими кроткими речами, мог ты их покинуть, оставив ропщущими и недовольными паче прежнего? О, благородный отец[118] и учитель всего нашего племени, где найти нам равного тебе? чьим наставлениям следовать? под чьею опекою будем теперь жить спокойно? Не ведаю, кому нам теперь доверяться в наших сомнениях и затруднениях. О скромный пастырь, неужели никогда леса наши тебя больше не увидят? Кто еще в этих горах так любил истину, насаждал справедливость и почитал богов? Под твоими крылами расцветала земля наша столь величественно, что, быть может, никогда еще досточтимый Термин столь равномерно не обозначал границы полей, как то было в твое время. Ах, кто еще воспоет нимф в лесах наших? кто подаст нам верный совет в бедах? кто утешит нас и обрадует в печалях, как ты, который часто распевал на берегах зыбучих рек сладостные стихи? Ах, теперь с трудом наши стада смогут пастись на зеленых лугах без твоей свирели[119]; пока ты жил, они обычно при ее звуках с упоением пережевывали траву под благодатной сенью молодых дубов. Ах, когда тебя не стало, и наши боги ушли вместе с тобой, покинув эти поля. И сколько раз потом мы тщились сеять чистую пшеницу, столько же раз пожинали несчастные плевелы с бесплодными побегами в безутешных бороздах; и в долинах наших на месте фиалок и других цветов поднимались терны с острейшими колючками и ядом. Посему, пастухи, бросьте траву и листья на землю и тенистыми ветвями покройте свежие ручьи, ибо того хочет в свою честь Андроджео. О счастливый Андроджео, прощай, навеки прощай![120] Вот уже пастушеский Аполлон[121] торжественно сходит к твоей гробнице, дабы увенчать ее своим благословенным лавром. И также фавны подходят, с увитыми венком рогами, нагруженные нехитрыми сельскими дарами, которые преподнесет тебе каждый в меру сил своих: с полей колосья, с кустов гроздья и виноградные листья, с деревьев созревшие плоды. На зависть окрестным нимфам, которых ты при жизни так любил и почитал, пришли они все сейчас, неся кошницы, полные белоснежных цветов и благоуханных плодов в благодарность за твое служение им. И то, что больше всего, дар могильному праху, долговечней которого нельзя преподнести — Музы дарят тебе стихи; стихи тебе дарят Музы[122]; и мы под звуки наших цевниц поем тебе и будем всегда петь, пока стада пасутся в этих лесах. И сосны, и дубы, и платаны, растущие вокруг, пока стоит мир, шелестя, будут нашептывать твое имя[123]; равно и быки со здешними стадами в любое время года почтут твою сень и громким мычанием станут звать тебя, а рощи отзовутся эхом. Так что отныне и присно будешь ты в числе наших божеств, и словно Вакху и святой Церере, также на твоем алтаре будут совершаться должные жертвоприношения; если будет холодно, разложим костер, если жарко, укроемся в прохладную тень. И прежде из ядовитых тисов засочится животворный мед, и сладкие цветы станут горькими; прежде зимой будут сеять зерно, а летом собирать урожай черных оливок, нежели когда-нибудь в этих краях умолкнет слава твоя».
Когда он закончил речь, в тот же миг заиграл на приятной свирели, висевшей у него за плечами; и под эту мелодию Эргасто, в чьих глазах, казалось, было влажно, отверз уста и так запел:
ЭКЛОГА 5[124]
Ты в благости святой
Совлекшись риз телесных,[125]
Душа, вошла в превыспренние сени,
Где со своей звездой
Среди отрад небесных
От дольних отрешилась помышлений;[126]
И, солнца совершенней,
Меж духов ты сияешь
Святым своим убором,
И вечных звезд простором
Средь миртов и источников блуждаешь
Ты с горними стадами
И с теплотой любви следишь за нами;
Иные долы, горы,
И рощи, и леса
Ты зришь на небе, и цветы красивей;
Иных сильванов взоры[127]
Пленяет нимф краса —
Бегут им вслед, но там любовь счастливей.
Там, в ароматов диве,
Под сению приятной,
Где Дафнис с Мелибео,[128]
Поет наш Андроджео,
Лелеемый отрадой благодатной,
И покоряет разом
Стихии глас, что не постигнет разум.
Как плющ на вязе старом
И в стаде бык, всех краше,
Как на полях счастливых ржи волненье,[129]
Так славы чистым даром
Ты полнишь хоры наши.
О злая Смерть, нет от тебя спасенья!
Найду ль земную сень я,
Где ты была б не властна?
Узрим ли в мире снова
Мы пастуха такого,
Что пел бы среди нас так сладкогласно,
Что рощи одевались
Листвой, и воды тенью укрывались?
Все нимфы возрыдали[130]
Днесь о твоей кончине
И вместе с ними буки, гроты, кручи;
И прослезились дали,
Поникли травы ныне,
Не светит солнце, спрятавшись за тучи,
И звери в лес дремучий
Ушли с лугов цветущих,
Не видно стад в нагорье —
Не щиплют травку в горе,
Так всё томится от скорбей гнетущих,
И эха глас щемящий:[131]
«О Андроджео, Андроджео!» — в чаще.
Со свежими венками
Здесь, у твоей могилы,
Селян и волопасов не убудет;
Из года в год меж нами,