Сейчас каждый из вас и без моего рассказа может себе представить мое состояние в тот момент и меня самого, которого она покинула в гневе и негодовании, с кем еще незадолго до того была нежной и дружественной, проливала слезы сострадания над душевными ранами. Что до меня, то не знаю, был жив или мертв я тогда и как вернулся к себе домой; но помню одно: в течение четырех солнц и стольких же лун потом не подкреплял я свое тело ни сном, ни пищей; и голодные мои коровы всё это время не покидали загона[192], не знали вкуса трав луговых и вод речных; бедные телятки тыкались носами в сухие вымена голодных маток, не находя в них привычного молока, и наполняли жалобным мычанием окрестные леса. Судя по тому, как я истязал себя, лежал на сырой земле и ни о чем другом не помышлял кроме плача, ни один из тех, кто знал меня в мои бестревожные дни, теперь не мог узнать своего Карино. Приходили волопасы, приходили козопасы и овчары вместе с поселянами из ближайших деревень; считали меня выжившим из ума (так оно и было), и каждый с безмерным состраданием спрашивал меня, отчего я в такой беде[193]. От меня они не добились ответа, только стон единый слышали, так я плачущим голосом сетовал: «Вы, аркадяне, пойте в ваших горах о моей смерти; только петь вы горазды, аркадяне, мою смерть в ваших горах воспойте[194]. Ах, только тогда мои кости упокоятся в земле, когда цевницы ваши поведают рожденным после меня о моей любви и участи!»
Наконец, на пятую ночь, когда жажда умереть стала нестерпима, покинул я свое безрадостное жилище и направился не к ненавистному ручью, виновнику моих невзгод, а в лес, где бродил, не разбирая троп, и в горы тернистые и крутые, куда привели меня мои ноги и судьба; с великим трудом вскарабкался я на высочайший утес, нависающий над морем, откуда рыбаки обыкновенно выслеживают косяки проплывающих рыб. И там, прежде чем солнце зашло, у подножья стройного дуба, где, помнится, когда-то я отдыхал, склонив голову на грудь своей подруги, расположился, словно бы это древо могло дать исцеление моему отчаянию; и после долгих вздохов, уподобляясь белоснежному лебедю, предсказывающему собственную гибель пением погребальной песни, я начал так изливать горькие пени:
«О жестокая и безжалостная, свирепейшая медведиц диких[195], черствейшая дубов столетних, глуше к моим мольбам, нежели море бушующее и рокочущее! Вот ты и победила, вот я и мертв; радуйся, тебе больше не буду докучать своим страданием. Я всё же надеюсь, что твое гордое сердце, которое мне не судьба было завоевать, снизойдет до моего несчастия, проникнется запоздалым состраданием и вынудит тебя проклясть твою прежнюю суровость в жажде видеть хотя бы мертвым того, кого не пожелала одарить простым, добрым словом при жизни. Увы, как могло случиться, что долгая любовь, явные знаки которой ты мне когда-то являла, вдруг в одночасье выветрилась из твоей груди? Ах, разве не вспомнятся тебе приятные забавы нашего отрочества, когда бродили мы с тобой по лесам, собирая румяные ягоды земляники, срывая с высоких дубов вкусные желуди, извлекая каштаны из их колкой кожуры? Или забудешь о тех юных лилиях и первых розах, которые я всегда приносил тебе с полей? Нектаром их цветов не успевали насытиться пчелы, а ты уже щеголяла, украшенная тысячей сплетенных мною венков. Увы, сколько раз ты клялась мне тогда великими богами, что если разлучишься со мною, цветы перестанут благоухать для тебя[196], а источники не дадут тебе привычной свежести! Ах, разнесчастная жизнь моя! К чему я говорю? Кто меня слышит, разве что вторящая нимфа Эхо? Она поверит моему горю, так как сама испытала его однажды, ответит сострадательным шептанием на мой голос; но мне неведомо, где она прячется, почему не выходит сейчас ко мне? О боги небесные и земные[197], хотя вы заботитесь о других несчастных влюбленных, прошу вас, склоните милостиво слух к моим жалобам, услышьте слабый голос, испущенный страждущей душой. О наяды, жительницы быстрых рек; напей, грациозные обитательницы тайных укрытий и светлых источников, поднимите свои белокурые головки из чистых вод, вонмите моему последнему крику пред тем, как я умру. Вы, о прекраснейшие ореады, нагими бродящие по высоким горам на своих охотах, покиньте на время горные владения, снизойдите к несчастному, который уверен, что вы испытаете сострадание там, где его жестокая дама обретает радость. О милосердные га-мадриады, заботливые хранительницы деревьев, покиньте их кров, уберегите меня от той лютой казни, которую руки мои готовятся совершить надо мной самим. И вы, дриады, очаровательные девы, насельницы дремучих чащ[198], не раз, а тысячу раз уже вас видели наши пастухи водящими хоровод под сенью прохладной ореха, с белоснежными длинными волосами, развевающимися позади нежных плеч; если вы не переменились вместе с моей не отличающейся постоянством фортуной, сделайте так, прошу, чтобы смерть моя не осталась незаметной, чтобы память о ней простиралась изо дня в день в грядущие века, и то, чем была обделена моя жизнь, возместилось бы мне молвой. О волки, медведи и прочие звери, скрывающиеся в своих жутких пещерах[199], я покидаю вас, прощайте! Вам уже больше не видеть вашего волопаса, распевающего что ни день в горах и лесах. Прощайте побережья, прощайте зеленые склоны и вы, реки! Живите долго без меня; и пока по каменистому руслу с шумом будете течь в широкое море, вспоминайте вашего Карино, пасшего здесь коров, украшавшего своих быков венками, наигрывавшего на свирели в то время как стада наслаждались водопоем».
Сказав так, уже поднимался я на гребень скалы в намерении броситься с него, как вдруг справа от себя увидел прилетевших двух голубков, которые расположились прямо над моей головою в кроне того самого развесистого дуба и вмиг наполнили это тесное пространство своим воркованием и звуками тысячи сладчайших поцелуев. Это мне показалось благоприятным знамением и вселило надежду на будущую удачу, отчего, раскаявшись, стал бранить я себя за безумное намерение, которому хотел следовать, сиречь лютой смертью избыть муки любовные. И хотя эта мысль не исцелила меня от всего, что я прочувствовал, неведомо как, предстала предо мной виновница моего несчастья: она, беспокоясь о моем здравии, из тайного укрытия сполна слышала и видела всё, что я говорил и собирался делать. И не иначе как поступает сердобольная мать, если ее единственный сын в опасности, так с любовным плачем, любезной речью и благочестивым обхождением утешала она меня и всё сделала для того, чтобы из отчаяния и смерти привести меня к жизни, к тому состоянию, в котором вы меня сейчас изволите видеть. Итак, что ни скажешь об удивительной силе всемогущих богов, если они тогда из самой грозной бури, нависшей надо мной, доставили меня в самую спокойную гавань? А из этого следует, друг мой Синчеро, что если ты примешь на веру поведанную мной историю и поскольку ты человек, как я полагаю, то ты должен будешь утешиться, как и все остальные, и в своих невзгодах укрепишься надеждой, что с помощью бессмертных сможешь вновь обрести душевный покой; несомненно, не может быть, чтобы из-за стольких туч однажды не проглянуло бы ясное солнце[200]. И должен ты знать, что чем с большим трудом достигается желаемое, тем большее наслаждение доставит оно[201], когда мы его обретем, привычным же дорожат меньше».
Сказавши так, завершил он длинную речь и, поскольку слишком долго медлил с нами, сказал нам: «Прощайте» и удалился, погоняя перед собою свою корову. Еще прежде, чем он простился, увидели все мы разом, как среди дубов показался верхом на маленьком ослике человек, такой взъерошенный и по виду грустный, что это всех нас очень удивило. По мере того, как он удалялся от нас по тропинке, ведущей прямиком к городу, без сомнения узнали мы в нем влюбленного Клоника, пастуха ученейшего, искушенного в музыке. Тогда Евгений, бывший с ним в самой тесной дружбе, как посвященный во все его любовные тайны, выбежал к нему навстречу и во всеуслышание обратился к нему так:
ЭКЛОГА 8
Куда один, растрепанный и бледный,
На буром ослике ты держишь путь,
Подавленный, измученный и бедный?
Ведь попадись тебе хоть кто-нибудь,
Тебя увидев, скажет, без сомненья:
«Не Клоник это, не похож ничуть».
Не лучше ли бежать уединенья,
Раз чуткий Купидон на оселке
Натачивает стрелы для раненья?
Пахать на хляби, сеять на песке,[202]
Довериться ветрам и то вернее,
Чем верить женщине, томясь в силке.[203]
Евгений, если б я, собой владея,
Ослабил путы — горький свой полон
И снял ярем, носимый мной на шее,
За руки взявшись, не ходили б в пляс
На этих травах, босы, откровенны,