И сотен песен не звучал бы глас.
Венера и проказник дерзновенный[206]
Скорбь побеждают и меня корят,
Ведь их не услаждает прах мой бренный.
И я всечасно мыслю невпопад,
Придет ли день, когда скажу, свободный:
«О благость неба, я покинул ад»?
Скорей иссохнет дол наш плодородный,
Скорей зимой распустятся цветы,[207]
Чем ты поймешь, что муки те бесплодны.
Коль слеп Амор, то как же можешь ты
Поводырю слепому доверяться?[208]
Коль наг — что ждешь от этой наготы?
Земную жизнь сравнил бы я, признаться,
С единым днем, который пред концом
Стыдом заката должен обагряться.[209]
Как Старость обратится к нам лицом,
И годы пролетят в дурной растрате,
Стыд запылает в сердце багрецом.
И утешаться стоит ли некстати,
Мол, все заботы обратятся в дым,
Коль годы — тати нашей благодати?[210]
Итак, перед пределом роковым,
Когда поймешь, что в землю ляжешь вскоре,
Проникнешься раскаяньем святым.
А если сам с собою ты в раздоре,
То где же обретешь себе покой?
Коль страждет сердце, то рассудку горе.
Смеялись над твоею слепотой
Потоки, горы; милостью не взманен,
Награды не обрящешь никакой.
Сколь счастлив тот, кто в страсти постоянен,
Кто в жизни, в смерти любит, как любил,
Ни ревностью, ни завистью не ранен![211]
Двух горлиц вид вчера меня пленил,
Я зрел, как те гнездо на вязе вили,
И только я был небесам не мил.
Когда подруги мимо проходили
И стали рядом, помутнел мой взор,
Едва я на ногах стоять был в силе.
Молчать иль молвить? Боль язвит в упор,
Повеситься я жаждал на платане,
Мне Ифиса представил вдруг Амор.[212]
Царит безумье во влюбленных стане,
До срока жизнь окончить норовят
И рады безрассудству, как в дурмане.
Скорее, чем изменят свой уклад,
Хоть кожу сменят. В самом деле,[213]
И стадо отдадут за смех, за взгляд.
Вернуться жаждут, вспять не посмотрев,
Не в пламени горят, дрожат не в стуже
Во здравье страждут, радости презрев.
Амора ищут, только всё им хуже;
То жизнь иль смерть, никак не разберу,
Зовут свободу, а узлы всё туже.
Коль состраданья в мире есть хоть мало,[216]
То пусть душа свободу обретет,
Мне б смерть от горя избавленьем стала.
Земля! Пусть утешенье снизойдет
На скорбный прах мой, что в твоем укрытьи,
Бесследно канув, забытье найдет.
О, светочи трещащие, молить я
Не устаю: придите сей же час,
Чтоб мог ее навеки разлюбить я!
Сбегайтесь, звери, вас зовет мой глас,
И вы, о пастухи, оплачьте тело
Того, кто смертью опозорит вас.
Долг милосердью справьте, други, смело,
Меня под кипарисом схоронив,
И будет ясно: смерть свершила дело.
О рифмы, ваш безрадостен мотив,
С моею перстью вы развейтесь в поле,
Могильный холм гирляндами увив.
Пусть песня помнит о плачевной доле,
Пусть над моей могилой возвестит:
«Любил, а днесь лишь тень и прах — не боле».[217]
И, может быть, тогда меня почтит
Жестокая, зажегшая то пламя,
Но камень будет глух, ей не простит.
Медведь и лев мне душу рвут когтями
При жалобах твоих, о Клоник мой,
И стынет кровь пред этими скорбями.
Коль господина чтишь ты всей душой,
Послушай друга верного, Евгения:
Скинь этот груз и сердце успокой.
Помогут Пан и Палее, может быть,
И житницы твои не будут впусте,
И разум ясным сможешь сохранить.
Мотыгу на плече носи без грусти,
Сажай на грядках репу и ревень,
Заботься об укропе и капусте.
Коль будет по часам расписан день,
Тогда, поверь, совсем не до печали,
Несчастья, слезы канут, словно тень.
Ты землю граблями взрыхли в начале,
Расчисть ее и вырви сорняки,
И сей затем, чтоб всходы труд венчали.
Расставлю я капканы и силки,
Глядишь, лиса в ловушку попадется,
Пусть у нее уловки велики.
Так и любовь пройдет, и так уймется
Дух зависти в ленивых пастухах,
Так зло в подлунном мире изведется,
И вместе с ним развеются как прах
Любовная горячка и томленье,
Что в слабых обретаются умах.
О тучных козах прояви раденье,
Чтоб волки не набросились на них,
Бегущих, словно робкие олени.
Пестрят поля, смотри, в цветах каких
Они мерцают! с дудкой и тимпаном
Танцуют пастухи у вод речных.
Любуйся, Клоник, Фриксовым бараном,[219]
Чтоб скука над тобой верх не взяла,
А солнце уж на западе багряном.
Гони же думу, коя тяжела,
Ты с нею бродишь день и ночь, угрюмый,
Но в мире есть лекарство против зла.
Ты всё, что я сказал, как след обдумай.
ПРОЗА 9
В лесу больше не было слышно цикад, одни ночные сверчки вместо них продолжали стрекотание в потемневших долинах[220]; уже все птицы укрылись от наступающих сумерек в своих гнездах, не считая ночных, которые, пробудившись, покинули дупла и пещеры, радостным полетом прорезая дружественную им темноту ночи; тогда в один момент песня Евгения подошла к концу, и наши стада, спустившиеся с высоких гор, были собраны в том месте, где звучала свирель. Затем при свете звезд мы всей дружной компанией направились к той тропе, где была спета эклога, и взяли Клоника с собой; по ней мы дошли до ближайшего лога; в теплое время года (сейчас было лето) там коровы сельских волопасов проводили большую часть ночи, а в пору проливных дождей туда стекали потоки с окрестных гор, и вода внизу обычно скапливалась. Лог окружали взращенные природой дубки, клены, ясени, лентиски, ивы и другие лесные деревья и кустарники, плотной сенью своей как бы замыкая его со всех сторон, так что попасть в него нельзя было никаким другим путем, кроме как через этот проход; и благодаря густой тени от развесистых крон не только ночью, но и когда солнце поднималось к зениту, со дна лога с трудом можно было увидеть чистое небо.
Там, на достаточном удалении от коров, у края этой маленькой долины, разместили мы в тесноте своих овец и коз как можно лучше и удобнее. И поскольку привычного огнива у нас под рукой не оказалось, то Эргасто, самый находчивый из пастухов, тотчас же сбегал туда, где его было всего проще раздобыть, и вернулся с двумя палочками, плющевой и лавровой[221]; их он потер одна об другую, так что вспыхнуло пламя, от которого мы зажгли факелы в разных концах лога, и каждый занялся своим делом[222]: кто доил животных, кто чинил поврежденную свирель, кто запаивал оловом треснувшую флягу, кто одно, кто другое, словом, скоротали время до желанного ужина. После того, как с немалым удовольствием завершили мы труды, когда уже прошла добрая половина ночи, каждый отправился спать.
Но настало ясное утро, и солнечные лучи засияли на вершинах гор; еще не выступили сверкающие капли свежей росы на стеблях нежных трав, когда мы погнали из замкнутого лога свои стада и отары на зеленые луговые пастбища. Там, свернув с прямой дороги, направились мы к горе Менал, бывшей неподалеку, с намерением посетить благословенный храм Пана, бога, паче всех чтимого в сельских краях; несчастный же Клоник вознамерился проститься с нами. И когда мы его спросили о причине столь скорого и внезапного ухода, он ответил нам, что нужно ему уйти, дабы довершить то, что прошлым вечером мы ему помешали сделать, а хотел он спросить лекарство от своих недугов у одной знаменитой старицы, премудрой наставницы магических знаний. Ей, как это многократно доносила уже крылатая молва, сама Диана во сне явила все колдовские травы Цирцеи и Медеи; с помощью их силы она может самыми темными ночами летать по воздуху, одевшись белым оперением, как сущая ночная ведьма