Нагих и мутных; пусть ручьям певучим
Остановить придется вечный бег.
О Эхо, ты живешь в лесу дремучем,
Прошу, чтоб голос грустный твой разнес
Всё, что на дубе вырежу могучем.
Поля-пустыни, не жалейте слез,
Земля, в свой плащ, цветами испещренный,
Вплети фиалок темных, черных роз.
Отъята ныне Смертью непреклонной
Эгерия и Манто, дочерь Фив.[353]
Начните, музы, плач свой похоронный.
Коль, берега, вы зрели, как в надрыв
Рыдают люди, то заплачьте с нами
Под сей свирели траурный мотив.
О травы, о цветы, что встарь царями
Родились, а сегодня злой судьбой
Разбросаны меж реками, прудами,[354]
Придите, умолите Смерть со мной,
Чтоб завершила дни моей юдоли,
Растрогавшись сей пламенной мольбой.
Плачь, Гиацинт; как ты носил дотоле
На лепестках старинный знак скорбей,[355]
Так повествуй и о пастушьей боли.
Вы, сочные луга, коль с давних дней
Вам памятна Нарциссова тоска,
Склонитесь к слезной жалобе моей.
На поле ни травинки, ни цветка,
Ни амаранта нет, ни анемоны,
Чтобы была окраска их ярка.
На славу уповать уж нет резона!
Вы, справедливость, верность — на погост.
Начните, музы, плач свой похоронный.
Пока летит мой стон и плач до звезд,
Веселые, влюбленные пичуги,
Прошу, слетайтесь из любимых гнезд.
О Филомела, в тягостном недуге
Ты издревле живешь, твой нежный глас
Разносится по гротам и округе;[356]
Коль плачешь, Прокна, искренне сейчас,
Коль, вместе с формой чувства не утратя,[357]
Ты каешься в грехе который раз, —
Оставьте обе скорбные занятья
И вторьте мне, пока я не охрип,
Забудьте размышленья и проклятья.
Увы, зимой колючий сохнет шип,
А по весне бурлят в нем соки те же;
Цветок родится, где былой погиб.
Но лишь душа порвет земные мрежи,
Уж нам былую плоть не возвратят
Ни вёдро, ни гроза, ни ветер свежий.
И солнце каждый день на небоскат
Приводит свет, в ночи оно незримо,
Но утром вновь его увидит взгляд.
Блажен Орфей, что за своей любимой
Сошел спокойно в царство Персефоны,[358]
Пред коим всякий задрожит, вестимо.
Миноса победитель, Тисифоны,
Владыку мертвых он смягчил игрой.
Начните, музы, плач свой похоронный.
Почто из деревяшки сей кривой
Не извлеку я звук такой чудесный,
Чтоб вымолить залог столь дорогой?
И пусть мой стих пока не столь известный,
Как у Орфея, всё же я б сумел
Растрогать состраданьем свод небесный.
Но коль она, презрев земной удел,
Побрезгует расстаться с горней сферой,
Я сам бы к ней взойти туда хотел.
Вотще мечты! О жребий жизни серой!
Не изменить предвечные законы
Ни травами, ни магии химерой.
Чрез дверь слоновьей кости лик мадонны[359]
И глас в мой сон приходят иногда.
Начните, музы, плач свой похоронный.
Но небо не вернет мне никогда
Ту, без которой стал слепым я ныне,
Мне не сверкнет столь редкая звезда.
О ты, река, счастливая богиня,
На дно сзываешь всех своих наяд,
И чтится твой обычай, как святыня,
Воспой Сирену на бессмертный лад;
«То первая печаль, сие — вторая»,
Так на могиле пусть слова гласят.
Ты сделай так, чтобы труба иная
Ее воспела, чтобы слава ей
Звучала здесь от края и до края.
Коль не запнется бег твой от дождей,
Ты темный слог мой выправи вначале,
Чтоб состраданье он будил сильней.
И песня недостойная скрижалей
Пребудет на коре как на листе,
Полна любви, искусства же — едва ли,
Чтоб пастухи в душевной простоте
Прочли на грубых буках иль каштанах
О мудрости ее и чистоте,
Чтоб память всё росла в краях пространных
Из года в год о ней, пока трава
Здесь на земле, а звезды в горних странах.
Пещеры, звери, птицы, дерева
И боги будут славить восхищенно
Ее стихом, в котором мощь жива.
Я, чтоб достигнуть сферы небосклона,
Пастушеский оставлю грубый слог;
Начните, музы, плач свой похоронный.
Отныне стих не темен, не убог,
Возвышен будет, чтобы к светлой, чистой
Душе вознесся в горний он чертог.
Свет на меня прольет она лучистый
И жалостливый взор свой обратит,
Наставив на стезе меня тернистой.
Но если голос мой не долетит
В такую даль, всё ж есть мне извиненье:
Стих на пергаменте ее почтит.
Со временем вы будете в почтенье,
Святые музы; сумраки и хмарь
Исчезнут, и откроется прозренье.
Очистится тогда земная тварь
От темных побуждений непристойных,
В сердцах надежда обретет алтарь.
Мне чудится, стихов моих нестройных
Всё ж не отринут пастухи в лесах,
Скорей, похвалят как того достойных;
И многих, что не чтимы в наших днях,
Мы имена узрим на пьедестале
В пурпурных, желтых, розовых цветах.
Ручьи и реки, мчась в морские дали,
Зашепчут эту песню приглушенно
В своем подвижном, блещущем кристалле.
Деревья, чьи густы святые кроны,
Ее свистящим пропоют ветрам.
Кончайте, музы, плач свой похоронный.
Блажен пастух, что к этим высотам
Взлетит на крыльях из юдоли мира!
Свершится ли, никто не скажет нам.
Бессмертная душа, с высот эфира
Услышан буду, может быть, тобой
И удостоюсь лицезренья клира;
К тенистым лаврам обратись с мольбой,
Чтоб листвием своим вечнозеленым
Покрыли нас под сенью гробовой.[360]
Пусть пенье птиц с ручьев прозрачных звоном
Смешается, сей дол преобразив,
Чтоб стал он благодатным, просветленным.
А я потщусь, пока на свете жив,
Тебя почтить, к чему душа стремится,
И Небеса не будут супротив;
Я верю, твоя слава не затмится
Тем вечным, тяжким, непробудным сном,
Что замыкает в тесной нас гробнице, —
Стихи мои порукой будут в том.
ПРОЗА 12
Необыкновенная гармония, сладостные звуки, слова, вызывающие сострадание, и то последнее прекрасное и смелое обещание Эргасто смолкли уже, и сам он умолк, восхитив и умилив души слушателей, когда солнце начало опускаться за вершины гор, румяня багряными лучами западный край неба, и уже узнавался тот поздний час, когда нужно было возвращаться к своим стадам. Отчего и Опико, наш вождь, поднялся со своего места и, обратив приветливое лицо к Эргасто, сказал ему: «Уже довольно почета было воздано сегодня твоей матери; в будущем ты должен будешь сдержать то обещание, которое с такой благодушной волею давал в конце своей песни, и выполнишь его с неуклонным усердием и настойчивостью». Сказав так, он облобызал плиту гробницы и позвал нас последовать его примеру, отправившись в путь. Затем все пастухи один за другим стали прощаться, и каждый направился к своей хижине; Массилию считали счастливейшей из всех женщин, ибо оставила она после себя этим лесам столь прекрасный залог. Но сошла темная ночь[361], проникнутая жалостью к мирским трудам, и даровала покой животным; умиротворенные леса притихли, не слыша больше ни собачьего лая, ни криков разных зверей, ни щебетания птиц; листва на ветвях не шевелилась, не дышал ни один ветерок, и только на небе в безмятежной тишине можно было видеть звезды сверкающие или падающие.
В то время, не знаю, то ли от богатых впечатлений ушедшего дня, то ли по какой-то другой скрытой от меня причине, после долгих раздумий, снизошел на меня тяжелый сон, и душа ощутила гнет различных страстей и горестей. Так мне казалось, что я, изгнанный из этих лесов, от этих пастухов, обретаюсь в одиночестве меж пустынными гробницами и больше никого никогда не увижу, ни одной знакомой мне живой души, и что от страха я порываюсь кричать, но голос мне изменяет; я заставляю себя бежать, но даже шаги мне не даются и, побежденный слабостью, не могу я сдвинуться с места. После вообразилось мне, что я стою и слушаю некую Сирену, горько плачущую на утесе, и в это время морской вал меня накрывает с головой, так что не могу дышать, и кажется, ещ