[371], левым боком опиравшегося на каменную вазу, из которой лилась вода; к ней он примешивал весомой частью еще и ту влагу, что истекала у него с лица, волос и влажной бороды. Его одежды, казалось, были словно из зеленого ила; в деснице он держал тонкую камышину, на голове у него была корона, сплетенная из осоки и других трав, произрастающих в тех же водах. Вокруг него с беспорядочными причитаниями плакали нимфы, его товарки, они без чина и всякого достоинства падали наземь, не поднимая при этом скорбных лиц. Пораженный, смотрел я на то, что представало моим глазам. И теперь про себя я уже стал догадываться, по какой причине моя водительница оставила меня; но раз уж я был приведен сюда, то не решился повернуть назад и, не приняв никакого иного решения, удрученный и полный подозрений, склонился я, чтобы облобызать первым долгом землю, и после молвил такие слова: «О струящийся поток, о царь моего края, о усладный и любезный Себето, своими чистыми и прохладнейшими водами орошающий мою прекрасную родину, Бог да вознесет тебя! Бог да вознесет вас, о нимфы, благородная поросль вашего отца! Будьте, прошу вас, благосклонны к моему приходу, примите меня в ваших лесах милостиво и дружественно. Достаточно и того, что моя суровая Фортуна привела меня сюда через различные испытания; ныне же, примирившаяся со мной или насытившаяся моими трудами, пусть она сложит оружие».
Не успел еще я договорить это, как две нимфы из сего безутешного сонмища подошли ко мне с заплаканными лицами, так что я оказался между ними. Та, что держалась более уверенно, чем другая, взяла меня за руку и повела к выходу из пещеры, где малая речка разделялась на два потока, один из которых протекал по равнине, а другой струился тайным путем для пользы и украшения города. И здесь остановившись, она указала мне путь, которым я по своему усмотрению могу отправиться. Затем, чтобы разъяснить мне, что она имела в виду, сказала: «Это та, которую ты сейчас, окруженный густой и тягостной дымкой, еще не можешь разглядеть; это прекрасная Нимфа, что омывает возлюбленное гнездо твоей единственной птицы Феникс[372], гнездо, которое ты столько раз влагою своих слез наполнишь до краев. Меня, кто сейчас говорит с тобой, найдешь ты в скором времени под склоном горы, где она покоится». И сказав сии слова, она превратилась в воду и заструилась по скрытому пути, исполнив то, о чем говорила.
Клянусь тебе, читатель[373], что благодаря той богине, на исходе моего сочинения оказавшей мне милость, даровав бессмертие моим писаниям, какими бы они ни были, я так возжаждал умереть, пребывая в этом месте, что любой способ смерти меня бы удовлетворил. И, негодуя на самого себя, проклинал я тот самый час, когда покинул Аркадию, а временами тешил себя надеждой, что всё виденное и слышанное мной — сон; главным образом, не мог я для себя уяснить, чем являлась та подземная страна, где мне пришлось побывать. С такими размышлениями, скорбный и смущенный, растерянный и сломленный, сам не свой, вышел я наконец к желанной влаге источника. И как только она почувствовала мое приближение, начала сильно бурлить и клокотать больше обычного[374], словно мне хотела сказать: «Я та, которую ты незадолго перед тем видел». Посему я обернулся, направив взор одесную, и увидел уже упомянутый мной холм, знаменитый красотой высоких зданий, расположенных на нем, и названный именем того великого африканского пастуха[375], повелителя многочисленных стад, который в свое время будто второй Амфион[376] звуками сладостной свирели воздвиг вечные стены божественного города.
И возжелав идти дальше, встретил я волей случая у подножья невысокого склона Барчинио и Суммонцио, знаменитейших в наших рощах пастухов, которые из-за ветреной погоды вывели свои стада к теплому солнышку и, как можно было понять по их жестам, выказывали желание петь. Тогда мне, слух которого еще до сей поры был наполнен песнями Аркадии, захотелось послушать своих земляков и увидеть их подойдя поближе, так что я не счел непозволительным сделать привал; и к тому времени, столь бесполезно растраченному мною, еще прибавилась и эта краткая минута, эта маленькая остановка.
Там, неподалеку от них, прилег я на сочные травы. И моя отвага позволила мне наблюдать за ними, не будучи узнанным, настолько переменилась моя внешность, ведь за короткое время от перенесенной чрезмерной боли я утратил свой прежний облик. Но в этот час пришло мне на память их пение и то, в каких выражениях сожалели они о судьбе несчастного Мелизео, так что мне больше всего теперь было угодно слушать их с должным вниманием не для того, чтобы сообщить им о слышанном на чужой земле или поставить их песни в один ряд с аркадскими, а дабы порадовать себя нашим небом; ибо не совсем опустошенным хотел я покинуть свои леса, которые благороднейшим пастухам в любое время года приносят щедрые плоды и из других стран привлекают к себе людей радушным приемом и материнской любовью. Тогда я без труда поверил, что некогда действительно обитала в этих местах Сирена, сладостным пением притягивающая к себе всех проходящих мимо.
Но впору возвратиться к нашим пастухам, когда Барчинио огласил добрый простор сладостными звуками своей свирели и начал говорить, обратившись лицом к своему товарищу; сидел он на камне, а тот стоял перед ним, готовый тщательным образом ему отвечать:
ЭКЛОГА 12[377]
Где я сижу, здесь Мелизео сетовал;
Он пел, на буке вырезав: «Несчастие,
Филлида умерла; я не последовал!»
Как жаль его! И что, к нему участия
Не проявили боги милостивые,
Не разлучили с жизнью горней властию?
Я небеса корю несправедливые;
Драконьим жалом, ядами гадючьими
Язвят мне сердце думы несчастливые,
Прочту на можжевельнике меж сучьями:[378]
«Ты, умерев, послала мне мучение», —
Нет скорби равной меж скорбями жгучими!
О, покажи ты это мне растение,
Чтоб я поплакал над бедой теперешней,
И в сердце не иссякнет удручение!
Их тысяча. Гляди, и ты поверишь мне,
На мушмуле под кроною ветвистою;
Но древо ломкое, ты с ним побережней.
«Уж не завьешь ты локоны златистые,
Уже с венком они не будут смешаны,
От слез моих кустистые и мшистые».
Вот, прочитай-ка на стволе орешины:
«Не убегай, Филлида, подожди меня,
И как же без тебя я, не утешенный?»
«Филлида» — сладко мне при этом имени;
Поищем же другие начертания,
К другим древам нужда зовет пойти меня.
А здесь табличку, дар для поминания,
Смотри, повесил на сосну пригожую;
Мне влезь на плечи, обостри внимание.
Разуйся, посох свой сложи к подножию,
Суму и плащ; держась за ветвь зеленую,
Прочтешь ты надпись с прочими не схожую.
Препоны нет, я вижу надпись оную.
«Тебе сосну, Филлида, посвящаю я;
Здесь лук Дианин со стрелой каленою,
И в честь твою алтарь сей воздвигаю я;
Се чтимый храм, гробница величавая,
И о тебе здесь слезы проливаю я.
Сложу горою здесь цветы и травы я,
Но ты, вознесшись в дали эфемерные,
Не презри песнь, что пел тебе во славу я.
Склоняй к нам чаще взоры милосердные,
Здесь на стволе прочтешь ты стих почтительный:
— Филлиды древо я; склонитесь, смертные»
Что если прочь отбросит он стремительно
Свирель свою любимую, желанную,
Взяв обоюдоострый нож язвительный?
Не полетят ли стоны в даль пространную,
«Филли-Филлида!» не вскричат камышины,
Так что как будто слышно песню странную?[379]
А коли в горних звуки те услышаны
Не будут вовсе? Жалостью наполнилась
Душа моя от речи сей возвышенной.
Потише, друг, хочу я, чтоб исполнилась
Другая песня, что была им сложена;
Но лишь начало мне пока припомнилось.
От слов столь сладких сердце растревожено,
Не терпится. Начни же песню звучную.
Всё вспомнишь, будь начало лишь положено.
«Что ж, Мелизео, смертью злополучною
Филлида отнята! Не узришь милую,
Ты тьмой объят и болью неотлучною.
О пастухи, вы над ее могилою
Сложили песнопение чудесное
И делите со мной тоску унылую.