Зовете, плакал с вами чтоб совместно я,
На всех одна печаль невыразимая,
И день и ночь рыдаю повсеместно я.
Здесь, на гранате, длань неутомимая,
На сливе чертит, на рябине-скромнице,
Сколь тяжка скорбь моя неповторимая.
Коль ствол надрежешь или сам надломится,
Сок выступит, что цветом схож со смолию,
И горесть, что во мне, тотчас припомнится.
И розы алыми не станут более
С тех пор как скрылось Солнце ясноликое,
И разлученный с ним крушусь от боли я.
Увянет разнотравие великое,
Протухнут рыбы меж песками донными,
В дубравах сих зверье повымрет дикое.
Коль станем под Везувия мы склонами,
Увидим что же? Кисти виноградные,
Плоды зачахнут, сделавшись зловонными.
Налягут тучи плотные, громадные
На оба горных пика; извержения,
Быть может, снова грянут беспощадные.
И кто оценит все опустошения,
О Мерджеллина, коли пеплы черные
Засыплют лавры свежие весенние?
Антиниана, дни настали вздорные,
Вот гибнет роща миртовая нежная:
Игольник на тебе да травы сорные!
О Низида (так Дорида мятежная
Еще не потрясала берега твои,
На Позилиппо так не шла, набежная!) —
Где травы, молви мне, и где леса твои,
И кроликом, и зайцем населенные?
И что же, не порадуешь нас жатвою?
Что ж, пустоши узрю уединенные
И ручейки, что стали льдом от холода,
Где стрелы остужал Амор каленые?
О, сколько пастухов умрет от голода,
Чьи домы близ тебя, Себет, поставлены,
И узришь обезлюдевшие долы ты.
Тебя почтит сам Эридан прославленный,
Сам Тибр тебе промолвит: «соболезную»;
Твои наяды скорбны днесь, подавлены.
Смерть унесла пастушку разлюбезную,
Чей лик являла гладь твоя зеркальная,
Когда ты славу обретал небесную.
Скорей чреда времен пройдет печальная,
Забудут плуги, грабли, тяпки на поле,
Чем вновь ее узрит волна кристальная.
Несчастный, всё течешь, а не пора бы ли
Прервать свой бег и в пропасть рухнуть в скорости,
Коль сиро ныне без нее в Неаполе?
Не предсказал ли, родина, я горести
В счастливый день от радости сияющий,
В написанной своей хвалебной повести?
Услышь, Вольтурн, и ты, Силара, я еще
Спою свое сказанье, так что скажете:
«Нет меры скорби, в сердце пребывающей».
Ни древ, ни скал нигде вы не укажете,
Где не прочли б «Филлида», с горем поровну
Вам, пастухи, рыдать, придя на пажити.
Хоть кто мотыжь или возьмись за борону,
Или за плуг — услышавши тоску мою,
Заплачет всяк и их отбросит в сторону.
Но часто к вам я обращаюсь думою,
Места, для сердца некогда приятные,
Не зная, где мне скрыть слезу угрюмую.
О Кумы, Байи, ванны благодатные,
Как слышу, что вас хвалят люди праздные,
Так в сердце дрожь и муки необъятные.
С тех пор как смерть взяла мою прекрасную,
Я донимаю твердь и высь кручиною,
Как матка, что зовет телка внапрасную.
Уже Аверна, Тритулы, Лукрина я
Не узрю боле; грезой увлекаемый,
Не побегу в ту скрытую долину я,
Где, может, след остался обожаемой
С тех пор как шаг сдержала средь цветов она,
Моим призывом грубым окликаема;
Быть может, будет снова очарована
Душа моя, увидев луг пестрящийся,
Где явится в цветах, как в царстве снов она.
Но как узрю я дымами курящийся
Вулкан, чреватый серой устрашающей,
Коль меркнет взор под влагою струящейся?
И всё же ярой влагой закипающей
Он брызжет в небо из громадной трещины,
Тяжелый запах чует обоняющий;
На нем я зрил небесный образ женщины,
Что услаждалась тем землетрясением,
Словам внимая, кои к ней возвещены.
Несчастный, я в слезах, объят смятением!
Любил живую, ныне сердце мается,
По следу умершей брожу с волнением.
Весь день мной чудный образ созерцается,
А в ночь зову ее, крича пронзительно,
И часто мнится, будто откликается.
Порою кажет дротик мне язвительный
В своих очах и говорит загадкою:
«Вот средство от скорбей, оно целительно».
Стою пред нею со слезой несладкою;
Рыдал бы аспид, ядами пропитанный, —
Такие стоны шлю я к ней украдкою.
Грифон, близ аримаспов древле виданный,
Столь не жесток, ведь сердце не кременное,
Чтоб, как она, исчезнуть неожиданно.
На левый локоть опершись, смятенно я
Смотрю, как светит солнце это жгучее,
И обращаю слово к ней мгновенное:
«Как бык, что обломал рога могучие,
Как вяз, лишенный повилик объятия,
Так без тебя я. Ах, не жил бы лучше я!»»
Возможно ль, чтобы на сердце печатию
Лежала страсть жестокая, бесплодная,
От мертвого огня приняв зачатие?
Какой же зверь или скала холодная
Не ощутит в утробе содрогание,
Лишь зазвучит та песня благородная?
Когда берет он цитру, при звучании
И небо даже надвое расколется:
Любовь терзает, мучит сострадание.
«Филлида» — всюду здесь и там глаголется;
«Филлида» — камнем вторится и елию,
Никто иным напевом не доволится.
Скажи, хоть очи полны влагой велию,
Открылась ли темница беспросветная,
Где Парки предаются рукоделию?
«О Атропос, о Лахезис зловредная
И ты, Клото, — взывал он к ним в унылости, —
Пусть вырвется душа на волю бедная!»
Отары гибнут, от болотной гнилости
Муравы чахнут, рощи оголяются,
Поскольку Небеса не знают милости.
И лебеди и совы появляются,
Те стонут, эти ухают в ответ ему,
Когда он с жаворонком петь сбирается.
Затем взывает к солнцу он рассветному:
«Жестокое, к чему твое рождение?
Мне втуне свет твой, он не в радость бедному.
Ты всходишь, чтоб я вывел на пасение
Свои стада? Не мучь меня, я в трепете,
Во мне ты вызываешь отторжение.
Я от тебя стремглав бегу в вертепы те,
Где ночь царит; и тьмою очи застланы;
Лучи, меня вы только жжете, слепите.
Куда ни гляну, всюду мрак распластанный,
Мое светило озаряет край иной,
А здешний сумрак разогнать не властны мы.
Я словно бык, от зноя в тень утаенный,
Как жалкая лоза, опор лишенная,
Покинутый, крушусь тоской отчаянной.
Так плачу и стенаю нощно, дённо я.
«О Мелизео, — лира сокрушается, —
Не быть мне больше лавром оплетенною».
Вьюрки, дрозды меж тем ко мне слетаются,
И соловья я слышу трели близкие:
«Вам, мирты, травы, плакать полагается».
Вот со скалы вороны грают низкие:
«Днесь море скорбью дышит и обидою,
С ним Капри, Прочида, Мизен и Иския».
Я горлинку, что вскормлена Филлидою,
Увидел на ольхе сухой, которая
Уже не зацветет под злой планидою,
Стенала та: «Предвижу зиму скорую,
Где защититесь, где, телицы, ляжете,
Коль облысели горы словно хворые?»
При этом засмеяться можно, скажете?
И мнится, говорят быки мычанием:
«Ты тот, чей стон гнетет и высь, и пажити»».
По сей причине люд с великим тщанием
Внимает Мелизео: песни вечные
Растрогают и скалы состраданием.
О бук, простерший ветви безупречные,
Сочтешь ли, сколькими колеблем стонами,
Что словно ветры иль меха кузнечные?
И день и ночь, в душе запёчатлёнными,
Живу стихами Мелизео ныне я,
И хоть молчит он, всё ж пленяюсь оными.
Дабы доставить радость мне, Барчинио,
Их на коре древесной напиши же ты,
Чтоб их читать на дубе и на пинии.
О ветры, вы, что дерева колышете,
Несите песни чрез поля далекие,
Вы, Резина и Портичи, услышите.
Вот лавр взвалил на плечи он широкие
И молвит: «Лавр, склонись над сей могилою,
Пока тут сею мяту, артишоки я.
Велит мне небо, чтоб богиня милая
Была немолчно мною воспеваема,