Чтоб в сердце я навеки сохранил ее.
И будет слава та незабываема,
Пока живу, и пастухами близкими
Твоя могила будет почитаема.
С тосканскими расставшись, с Лигурийскими
Горами, деревень далеких жители
Придут и прах ее оплачут искренне.
Прочтут лишь надпись в скорбной сей обители,
И сердце будет холодом напоено,
И остро боль уколет посетителей:
«Филлида, как строга была со мной она,
А ныне здесь, безмолвная, смиренная,
Под камнем сим холодным упокоена!»»
Барчиньо мой, пока стихи почтенные
Под сводами читаешь ты древесными,
Со вздохом светит день на долы бренные.
Суммонцио, стволы я сими песнями
Здесь покрываю, чтобы без преград расти
Их славе между странами окрестными;
Тичино, Адда подивятся сладости
Тех песен, кои Мелизео сложены,
Филлида в горних возликует в радости;
И с Минция брегов пастух восторженный
Посадит лавр, чтоб помнили поэта мы,
Как помнить людям Титира положено.
С Филлидой в мире жить бы много лет ему,
С ней вечность провести б неизмеримую;
Но кто прочтет скрижаль Небес неведому?
Он часто здесь зовет свою любимую;
А днесь пред алтарем стоит в безмолвии
И фимиамом чтит невозвратимую.
Пусть, друг мой милый, у тебя ни молнии,
Ни град жестокий, ни ветра мятежные
Не тронут дома с закромами полными,
Ты плащ свой скинь на эти травы нежные
И сбегай, призови скорее к нам его;
От Неба милость да познаем, грешные!
Нет, много легче, чем призвать упрямого
Из тайного его уединения,
Пойти самим к нему, послушать там его.
О, чтобы уловить живое пение,
Я б перечислил все его деяния.
Коль оплошаю, заслужу презрение.
Подняться надо, чтоб увидеть здание,
Там на холме живет отшельник благостный,
Сей пастырь, чей удел теперь — страдание.
Но дабы ветер не мешал нам тягостный,
Укроемся, давай под сень плодовую,
Взойти успеем мы на холм безрадостный.
Фортуна, доброй будь, а не суровою,
Тебе овечку жертвую; другую же —
Ветрам, чтоб хмарь не навели грозовую.
Мне смерти не желай, о ветр бушующий,
Но донеси-ка глас его возвышенный,
Пленяющий, хладящий и волнующий!
Да, он идет к нам, небом мы услышаны!
Звучит цевница сладостной молитвою,
Уйми-ка псов, а то ведь лают вишь они.
Филлида, на груди храню власы твои
И часто, часто взор к ним обращаю я,
Тоска тогда мне режет душу бритвою.
Их связываю часто, распускаю я
За прядью прядь, от слез пролитых волглую,
И осушив, со вздохом их скрываю я.
Я тешусь сирой, грубою эклогою,
Но если плач на Небе награждается,
И Смерть саму стенаньями растрогаю.
Филлида, плачу о тебе, красавица,
Мои стенанья мир весь растревожили.
Коль страсть благая Летой не смывается,
Прошу я, помни, как с тобой мы пожили.[380]
К СВИРЕЛИ
Вот и завершились труды твои, о сельская неотесанная свирель[381], по своей грубости достойная звучать у не столь ученого, сколь удачливого пастуха, который суть не я. Ты у губ моих и в руках моих недолго услаждала слух своей игрой, а теперь, как было угодно судьбам, принуждена к долгому молчанию, а может быть, и к вечному покою. Что же касается меня, то прежде чем мудрыми речениями и благой умеренностью сумел постичь я твою гармонию, по злой случайности, отнявшей тебя от губ моих, я выпустил в свет эти невежественные песни такими, какие они есть, а им скорей бы услаждать простых овечек в лесах, нежели ученых мужей в городах. Подобно мне поступает тот, кто ночными грабежами опустошает собственные сады, срывая нечестивой рукою незрелые плоды с отягченных ветвей, или дурной крестьянин, что из гнезд на высоких деревьях вынимает еще не оперившихся птенцов[382], боясь, чтобы змеи или пастухи их не потревожили. На том и прошу тебя, и, сколько могу, предостерегаю: довольствуйся своей простоватостью и оставайся в местах уединенных[383]. Тебе не подобает искать ни в роскошных дворцах государей, ни на величественных стогнах громких рукоплесканий, сомнительных почестей, суетной славы, пустейшей лести, обманчивых соблазнов, глупого и неприкрытого заискивания подлой черни. Да и твой слабый голос затерялся бы там, меж устрашающих букцин и королевских труб. Довольно с тебя и того, что в сих горах дмишься ты от уст какого-нибудь пастуха, заставляя внемлющие леса отзываться на имя твоей госпожи, и горестно оплакиваешь несчастную и преждевременную участь ее ранней смерти, коя есть первейшая причина моих непрестанных слез и той скорбной, безутешной жизни, кою влачу; если то можно назвать жизнью, когда погребен под великим скопищем невзгод.
Так плачь же, злосчастная; плачь, ибо есть к тому верный повод. Плачь, безутешная вдовица[384]; плачь, несчастливая покинутая цевница, лишенная самого дорогого, что Небо даровало тебе. Не прекращай плакать и сетовать на свои жесточайшие невзгоды, пока для тебя остаётся хоть один тростник в этом лесу; неустанно воссылай свои пени, что станут утешением в твоем горестном и плачевном существовании. И если случится, что некий пастух захочет сыграть на тебе что-нибудь веселое, ты прежде дай понять, что ничего другого не знаешь, кроме слез и вздохов, и затем, когда долгим опытом и по вернейшим признакам он убедится, что так оно и есть, отвечай непрерывно на его выдохи своим скорбным и жалостным звучанием[385]; и тогда он из опасения претить своим радостям будет вынужден отлучить тебя от уст своих и оставит тебя в покое, повесив на дерево, на котором ныне я со стонами и обильнейшими слезами посвящаю тебя памяти той, что была до конца предметом моих сочинений[386], внезапная кончина которой лишила возможности меня сочинять, а тебя звучать.
Наши Музы умерли; зачахли наши лавры; сокрушен наш Парнас; рощи сделались немы, а долы и горы от тоски оглохли. Не встретим мы больше нимф и сатиров в лесах; у пастухов отпала охота к пению; стада их в разброде пасутся на лугах, грязными ногами продерзостно мутят прозрачные источники и, видя нехватку молока, не утруждают себя более кормить им детенышей. Также и дикие звери покинули свои привычные логовища; птицы улетели с насиженных гнезд; жесткие и бесчувственные деревья, не дожидаясь должной зрелости своих плодов, посбрасывали их наземь; нежные цветы в погрустневших полях все разом завяли. Несчастные пчелы оставили погибать в своих сотах недоработанный мед. Всё пошло прахом, все надежды не сбылись, всякое утешение мертво.
Не осталось тебе ничего иного, свирель моя, кроме как сокрушаться и денно, и нощно, с упорной непреклонностью изнурять себя тоской. Что ж, тоскуй, скорбнейшая, пеняй ненасытной смерти, глухим небесам, жестоким звездам на свой тягчайший жребий. И ежели ветер, пробегающий среди ветвей, по случайности вдохнет в тебя некий дух, не отзывайся иначе как криком, насколько хватит тебе дыхания. Не твоя забота, если кто-то, быть может, привык слушать более изысканную музыку и в презрительной манере станет потешаться над твоей посредственностью, или же обзовет тебя грубою, ибо воистину, как я полагаю, это тебе будет самая подобающая хвала, дабы ты из лесов и тех мест, где надлежит тебе пребывать, не отлучалась. Инде еще ведомо мне, что не убудет и тех, кто тонким суждением будет оценивать твои слова; скажут они тебе, что в некоих местах не как должно блюдутся законы пастушьи и что не подобает кому-то выходить за положенные ему пределы. Оным, смиренно признавая свою вину, ответишь, что не сыскать нигде такого оратая, искушенного в пахоте, чтобы тот мог пообещать всегда вести борозды только прямо и никак иначе. И всё же тебе немалым оправданием будет то, что в оном веке первая ты пробудила спящие леса[387] и научила пастухов пению уже забытых ими песен. Тем паче что тот, кто соорудил тебя из сих тростинок, посетил Аркадию не как пастух-деревенщина, а как благовоспитаннейший молодой человек, пусть и был безвестным пилигримом Любви, направляющей его. В прежние же времена средь пастухов обретались столь смелые, что отваживались доносить свои творения до слуха великих римских консулов, под сенью коих сможешь ты, свирель моя, надежно укрыться и решительно защитить свою правоту. Но возможно, судьба пошлет тебе и такого, кто по природе своей будет более других великодушен, и он с состраданием внимет тебе, проронив какую-никакую дружескую слезинку; за него воспош-ли тотчас же молитву Господу, чтобы счастье не покидало его, а эти наши злоключения миновали бы его стороной. Ибо несомненно, что тот, кто проявляет участие к чужим невзгодам, припомнит и свои собственные. Но я сомневаюсь, что они будут столь же редки, как белые вороны; напротив, в изобилии и куда в большем числе их встретим в толпе недоброжелателей. А супротив оных не мыслю, каким оружием снабдить тебя я смогу, кроме как сердечно просить тебя проявить сколько можно смирения, терпеливо перенося все удары, что на тебя от них посыплются. Хотя мне кажется очевидным, что нужды в таких трудах у тебя не возникнет, ибо ты леса избрала себе местом обитания, согласно моих велений, и тайно, и без роскошеств. Кто не возвышается, не боится пасть; кто падает на ровном месте, хоть редко сие случается, тот может подняться, легко опершись на свою руку, без какого-либо вреда для себя. И потому истинно и с уверенностью могу сказать я тебе, что тот живет лучше и покойнее, кто подальше и по-надежней укроется от суетной толпы; и тот меж смертных будет с большим правом считаться блаженным, кто, не завидуя чужому величию, со смиренной душою остается доволен своей судьбой.