Отыскали меня на запасных путях, возле стрелки. Я лежал щекой на мокрой рельсе, на ней же отдельно лежали усы. И разбитые очки между шпалами. Четыре железнодорожника отнесли меня в кабинет начальника.
Да, немыслимое уважение ко мне, пьяному безымянному шпику, было проявлено. Начальник огромного столичного вокзала – это ж не меньше, чем полковник, скорее даже генерал… А уж генералы не глупее официантов и знают, что тайных агентов, даже пьяных, за жабры брать и потрошить не надо. Что я за птица, какими опасными тайнами владею – кто знает? Только ведомство мое и знает. Пусть оно и разбирается.
Но и мое ведомство не очень хорошо понимало, что я за птица. Засланный я был казачок, как бы и не «свой». Может, и подсадной – от высокого начальства, от товарища Шарафутдинова. Приехали за мной и вернули туда же, к «дяде Косте», он под замок меня посадил, но слова грубого не сказал. Даже в зубы не дал. Неделю я сидел, вернее, лежал на койке мордой к стенке. Депресняк был полный. Потом отправили меня на воронке поздним вечером в неизвестное место. Обыкновенный жилой дом в Лефортово. Конвойный на лифте до квартирки секретной меня доставил, завел в прихожую и ушел. Слышу голос хриплый:
– Входи, сучий сын.
Вхожу, а в гостиной товарищ Шара, глаза красные, в кресле сидит и коньяк пьет. Сам в халате. Он меня минут десять матом крыл, а меня – нет, не брало. Для меня это уже давно ничего не значило. Отматерившись, говорит даже как-то удивленно:
– А ты, Аркаша, с первого раза изменился… сильно сдал.
Я соглашаюсь, а сам думаю: ведь и ты, дедушка Шара, на своей треклятой службе не похорошел. Отец мой, хоть и без уха, тощий и припадочный, но человек, а ты – бес…
А товарищ Шарафутдинов продолжает рассуждать:
– Слух о тебе по управлению пошел. Тебя сейчас, Аркадий, либо надо под расстрел списывать, либо упрятать куда с концами.
Ну, думаю, лучше под расстрел.
– Понимаешь, ты у нас в кадрах. С твоими проделками дело на тебя заводить – смех и грех, анекдот на анекдоте. Травить тебя тайно или топить – это только новые глаза и уши привлекать. И чего это, скажут, Шарафутдинов за муравьем гоняется?.. Так и до меня, и до твоего отца доберутся. И зачем мне, в самом деле, эта суета?..
Так он вслух размышляет и смотрит на меня со скукой. И подводит итог.
– Нет. Всего этого не будет. Мы позориться не станем. Мы тебе, сыну героя, выдадим характеристику геройскую и отправим в другое подведомство нашего ведомства… за высокую стену… чтоб никто тебя за нею впредь не увидел. В самое сердце Родины спрячем. Кремль будешь охранять, Аркаша…
Честно сказать, я не поверил. Подумал – темнит Шара, все равно расстреляет. Однако вернули меня к «дяде Косте» в нашу мелкую конторку. Он на меня поглядел с интересом и выдал характеристику, в которой я – самый инициативный работник подразделения, вскрывший в центре столицы СССР группу шпионов-диверсантов, охотившихся за советскими научными разработками оружия новейшего типа. И еще я, проявив отвагу, особо отличился при инциденте на запасных путях Казанского вокзала, обездвижив двух неизвестных злоумышленников и получив при этом сотрясение мозга.
Перед тем как я покинул подразделение «дяди Кости», он же вручил мне еще и почетную грамоту, подписанную товарищем Берией. Лично.
Так я попал в охрану Кремля. От караульной службы меня освободили, по случаю сотрясения мозга я стал писарем. И начал со скуки к праздникам стенгазетку «Красный воин» выпускать и лозунги для красного уголка писать. А потом и портреты девушек по фотокарточкам для сослуживцев рисовать – ребята у нас были здоровенные, деревенские, тосковали сильно. Наконец сподобился большой портрет Багратиона в красном уголке писать на настоящем холсте. Работал вечерами, допоздна. Вдруг однажды ночью заходит небольшой и лысый, в круглых очках. Китель расстегнут, руки в карманах. Подвыпивший. Вылитый Берия. Один-одинешенек, без охраны. Ну быть не может! Стоит за мною, смотрит молча. Я было повернуться, отрапортовать. А он говорит с акцентом: «Нэ отвлекайтэс, товарищ, работайтэ. Хорошо получается!» Это он о моем Багратионе. И ушел, напевая. А через какое-то время меня перевели в личную охрану Берии. Там уж не деревенские работали, мужики сухие, мускулистые. Но тоже ведь люди. И портреты жен-матерей им были нужны. Мне комнату дали, по кремлевским масштабам – каморку, метров двадцать. Я там трудился, мастерство совершенствовал. И Лаврентий Павлович любил изредка ко мне заходить. Звал Аркашей, кисточку попросит и где-нибудь подмажет нужным цветом. Пуговицу на груди у дамы обведет, даже в глазу искру белилами я ему разрешал ставить.
Тихо там, в Кремле, было. Что я в этой тишине чувствовал? Сам не знаю. Близ царя, говорят – близ смерти. Еще, однако, говорят – как царь с нами, так и мы с царем. Он мне – Аркаша, я ему – Лаврентий Павлович…
В начале пятьдесят второго из Рябово мне пришло известие, что маманя моя при смерти. Нет, не отец написал, как-то по ведомственным каналам было сообщено. Берия про каждого из нас, кто в его охране служил, знал всё. И он мне сам лично сказал: «Отпуск даю, поезжай. Только сильно НЭ ПЕЙ». И улыбнулся, посмотрел сквозь очки ласково. Не только отпуск дал, а полный чемодан продуктов выдать повелел.
Мать я живой не застал… Однако без меня не хоронили. На поминках выпил я крепко. Но остановиться смог. Помню, отец на меня и на кладбище, и на поминках как на чудо заморское смотрел – сын Аркашка в офицерской форме приехал, старший лейтенант, в Кремле служит! Но соседям не хвастал и вообще помалкивал. И всё плакал по мамушке моей. А я плакать не мог.
Зато сейчас вот все реву и реву…
Действительно, слезы так и катились из глаз моего дядьки, он опустил мокрое лицо на руки, и плечи его дрожали, и всхлипывал он, и опущенной головой мотал, бормоча что-то невнятное. Я протянула руку через верстак, положила ему на плечо. Плечо перестало дрожать, Аркаша затих. Когда поднял голову, лицо его было хмуро и мокро, он снова вытер его бязевой тряпкой и снова убедился в розоватых свежих разводах, а старые, утренние, уже побурели. Потянулся было под верстак за чекушкой, но передумал.
– Завари-ка мне снова «слона». Будем Марусю слушаться.
Я заварила. Аркаша молча дождался, зачерпнул столовой ложкой черноплодное варенье и стал потягивать чифирек. Страшная бледность постепенно прошла, он стал похож на себя обычного. И закончил свой рассказ тихим голосом, не глядя на меня.
– Что там еще-то было? И много, и будто ничего. Две недели после похорон жил дома. Вернулся в Кремль, сидел там за высокой стеной тихонько, бухгалтерию вести доверили, в редкие увольнения по музеям ходил, нашел в Пушкинском музее изящных искусств женщину приятную, одну из тех, что в музейных залах в углу на стульчиках сидят. Мы с нею с разрешения Берии поженились. Домой к ней на квартиру коммунальную ходил я редко, хотя вроде и любил жену-то. И сейчас люблю.
Как-то Берия мне говорит:
– Ты, Аркадий, помню, отличился в деле о предателях-ученых, разработчиках новейшего оружия. Пора тебе снова заняться наукой.
Оказался я на полигоне в городе С. А потом и в в других местах – в Ч., в П. и в Х. Подвергся я там по своей же глупости и необразованности нескольким научным экспериментам с мирным и не мирным атомом… Попал в настоящий, в секретный госпиталь. Профессор сказал, что сейчас не умру, но детей у меня не будет. Что не мужик я. Амба… Так мне наука за мой смертный грех отплатила.
Удивительно, но в том госпитале я за собой заметил, что стал женщин и замечать, и любить, и жалеть, как никогда раньше. И за это все нянечки с горшками и «утками», все сестры со шприцами и таблетками, даже и некоторые профессорши в очках мне улыбались.
В общих чертах, меня подлечили, сказали, что к кабинетной службе годен. Снова в Москву, в Кремль, я угодил в конце зимы пятьдесят третьего. Из-за кирпичной крепостной стены мало что слышно. Давно куда-то сгинул мой дедушка Шара, может, на пенсию, может, помер. И про «дядю Костю» никогда я больше не слыхал. А вдруг и Сталин пятого марта помер. Не знаю, своей смертью или нет. Одно точно: шеф к нам зачастил, при встрече со стариками вроде меня руку жал и уже всех звал по имени. Нормально мы к нему относились. Ничего плохого, кроме хорошего, его охрана от него не видела. Но, как оказалось вскоре, отдать за него жизнь, ринуться с автоматами на танки мы готовы не были. Не тот случай… Но все же постояли с автоматами несколько часов на Кремлевской стене у древних бойниц. И я, хоть и был канцелярской полудохлой крысой, стоял с сослуживцами, видел, как на Красной площади в грохоте и дыме танки строились. При моей-то зрительной памяти номер каждого танка вспомнить могу. Но не хочу…
Уж как с Лаврентием Палычем было закончено – до сих пор точно не известно. Но и нас, служивших в его охране, всех загребли, каждого оценили, как водится, по заслугам. Мне припомнили почетную грамоту, лично Берией подписанную. Но учли и то, что, судя по этой грамоте и по характеристике, «дядей Костей» сочиненной, был я полный герой – жопа горой.
«Судьба играет человеком, она изменчива всегда…» Удивительно, но через несколько месяцев, проведенных в КПЗ, я был отправлен в бессрочную ссылку на родину, в деревню Рябово. Герой-сын к отцу-герою вернулся. Правда, в сопровождении охраны из двух автоматчиков-новобранцев.
От такого счастья моего папу хватил кондратий. Он же меня любил.
Парализовало его немедля, как увидел сына в шинели без погон, в фуражке без кокарды, стоящего в дверях в сопровождении двух архангелов в белых полушубках, с автоматами. Декабрь был, снег стеной валил…
Пока отец жил, а протянул он еще два года, мы с парнями срочной службы внутренних войск лишних движений не делали, даже не трепыхались. Охрана моя аккуратно получала свое воинское довольствие и командировочные на постой, отцу пенсия и пособие приходило, мне – паек арестантский в денежном выражении, жили сытно все вместе в нашей избе. В Рябове оказались чуть не богаче всех, даже председательши колхоза Катерины Захаровны Лабутиной. Она мою избу стороной обходила, один только раз и виделись.