Когда я наконец вышла на работу, Аркаша подстерег меня у проходной на выходе. Стоял в своем синем берете, сутулый и мешковатый. Окликнул первым:
– Студентка! Совсем дядьку забыла?
Я обрадовалась, подбежала. А он положил руку мне на плечо, заглянул в глаза и сказал:
– Слушай, так не годится.
– Что не годится?
– Да все не годится. Увольняться тебе пора. Хватит с тебя большой химии. Я тебе на первое время работу нашел…
Мы пошли с Аркашей на остановку автобуса, и он рассказал, что раз я снимать научилась, а мать у меня вообще художник и архитектор, то пора мне стать оформителем городских витрин. Такой профессии в Уреченске прежде не было, а теперь появилась – Горпромторг контору открыл.
Вот уж я не ожидала. Значит, мой дядька продолжал обо мне заботиться!
Мы шли медленно, останавливаясь. Аркаша говорил все убедительней и строже. Что в жизни надо стараться делать только то, к чему лежит душа, и уж точно никогда не делать того, что делать противно. Никогда! Он говорил с несвойственной ему серьезностью:
– Я бы это правило если не в конституцию, то в моральный кодекс строителей коммунизма точно вписал! – Но тут Аркаша вдруг остановился. И я с ним. – А знаешь, если бы я такую отсебятину вписал, аккуратно и без ошибок, – никто бы и не заметил. – Желтые глаза скосились на меня выжидательно. – Вот если бы ты написала все мои умные мысли да назвала бы их АРКАШИНЫ СТРАСТИ, да букву «Т» пропустила – тут бы все и прочли, и запомнили крепко!
Я даже возмутиться не смогла, так доволен был инженер Косых, таким счастливым дурацким смехом он залился. Ну, пусть посмеется. Я была согласна быть ему мишенью для остроумия. Что еще я, сельская интеллигенция, вечерница, мамкина дочка, могла сделать для своего единственного дядьки? Ничего.
Он отсмеялся, и мы пошли дальше.
– Вижу, ты взрослой становишься, не обижаешься на мои враки. Маруся вот до сих пор гневается. А что на меня сердиться, я дурак. Но и дурак имеет право соврать правду. Понятно, что на УХЗ и платят, и кормят, и смена кончается средь бела дня. И народ битый, но в основном приличный. А химия тебя не приняла. Вот и не привыкай. Беги, как от хлорной волны. Это тебе знак был… Небось матери-то не говорила? Что ты ей соврала?
– Конечно, не говорила, – легко, как близкому человеку, созналась я. – Сказала, что простыла, и всё.
– Ну вот… племянница. – Аркаша снова посмотрел мне в глаза. – Я вот возьму приеду и ей всё расскажу.
Я поверила и испугалась. А инженер Косых, вдруг как-то отстранившись, похолодев, подвел итог:
– Делай как хочешь! Всегда делай как и что сама хочешь. Хороший человек плохого не пожелает. Ты девушка хорошая, хоть и мамке врешь… Как им, матерям, не врать-то? Не-воз-мож-но.
Мы продолжали идти и молчали каждый о своем. У остановки автобуса он достал из кармана пальто и протянул мне зеленую книжицу.
– Вот тебе брошюра, на ее задней обложке – телефон моей знакомой из Промторга, Таней зовут, не перепутай. Почитай, подумай. Надумаешь – позвони по телефону. Сошлись на меня. Твой автобус идет. Пока, что ли? Да! От Маруси тебе привет. Она меня и надоумила, что пора тебе уходить с УХЗ.
В автобусе прочла длинное, с подзаголовком название брошюры: «ОФОРМЛЕНИЕ ВИТРИН. Бликфанг. Аксессуары. Свет. Маленькие хитрости». Я сразу начала читать, с конца, где про хитрости…
Через две недели я уволилась с УХЗ. И действительно была принята на работу в спецстройгруппу Горпромторга. Контора работала недолго, профессия оформителя витрин была в Уреченске преждевременной. Сначала надо было помыть все витрины и заполнить нормальным товаром магазинные полки.
Но жизнь моя изменилась. Не так уж и круто. Я вроде бы продолжила плыть по огромной широкой реке с сильным течением, но в этом плавании стала учиться делать не только то, чего хочет река, но и то, чего хочу я сама. Например, ходить по реке под парусом, галсами, иногда и против ветра, и против течения. Но это после, это уже не юность, а молодость, совсем другая история…
Моего дяди Аркаши, человека племени ХО, давно нет на свете. Мы почти и не виделись больше. Но я храню заповедь, доставшуюся ему дорогой ценой, а мне бесплатно, по дружбе. Никогда в жизни не делай того, к чему испытываешь отвращение. Доверься бессмертной своей душе. Она знает больше, чем ты. И потом, ведь это душа – настоящий заказчик твоей судьбы. А ты – только одинокий пещерный художник, пытающийся исполнить заказ.
МасхараКино черным по белому
Неотправленное письмо почти тридцать лет назад как-то исчезло во времени и так же необъяснимо вновь выпало из него. Письмо, белое и голое, без конверта, действительно выпало – из сумки, одной из тех, что до сих пор таскаются по миру отдельно от меня, но иногда вдруг находятся.
Я помню, кому письмо было адресовано. Был бы жив адресат, я бы ему сейчас позвонила и сказала: «Милый, нашлось письмо, которое ты должен был получить лет тридцать назад. Хочешь – прочту?..»
Но человек погиб. Я читаю письмо вместо него со странным чувством, что я и есть он.
«Мой дорогой!
Написала сегодня утром восемь строк, единственных за год.
Только свет, ничего кроме света.
Кто сказал? Прозвучало в окне?
Нет, во мне. И открылась вполне
Очевидная истина эта.
Я не знаю, что будет потом:
Как открылась, так может закрыться.
Но легко открывается том
На прочитанной кем-то странице…
Как ты? Я – как на том свете. Все тихо. Но слишком, слишком светло. У Данте в раю тоже много света, все так сияет, что тени нет вовсе. Что-то в таком роде. Знаю от тебя про альпинистов на снежных вершинах: они видят небо, солнце и снег черными, а фигуры впереди идущих белыми. И смотреть – больно. Ты добавил, что это теперь «ненужное знание», никогда, никогда больше не пойдешь в горы… Не зарекайся. Я вот тоже думала, что раз мир рухнул, стихов не будет. Кому нужны? И вот сегодня восемь строк…
Не горюй, мой милый.
Вот тебе мое «ненужное знание» о ненужном слове. В полиграфии встречается отвратительное слово «выворотка» – когда шрифт печатают белым по черному. Вывернутый текст – не текст. Не читается, не запоминается. И мелом по черной доске – точно не текст. Душа не принимает. А ты думал, почему мы с тобой не помним, чему нас учили в школе? Еще и тряпкой стерто… Но черно-белая фотография – даже случайная, мусорная, нерезкая – всегда и непременно текст. А негатив ты когда-нибудь рассматривал? В негативе собственного ребенка не узнаешь. Там, в выворотке, Антимир с Антихристом.
СВЕТ – мы видим его, только когда он встречает препятствие. Препятствие на пути света – вот наша реальность, вот текст нашей жизни, черным по белому.
У меня здесь с реальностью пустовато, да и меня, какой была, почти что нет. Стала прозрачной, пропускаю свет. Ответь, ты – есть? Очень надеюсь. Пожалуйста, будь. А то я исчезну.
Здесь, в раю, разве что мальвы реальны, еще отбрасывают тень на белую стену татарской мазанки. Отсюда до Тихой бухты километра три. С крыльца виден синий треугольник моря среди холмов, на которых когда-то росли виноградники. Перед рассветом я ухожу туда – вниз, вверх и между холмов – к морю. Возвращаюсь в полдень, в глазах, как у альпиниста, свет и тьма стреляют. Завтракаю помидорами с постным маслом и с крупной солью. Лепешки на воде пеку сама. Потом сплю в мазанке с закрытыми ставнями на прохладном глиняном полу, на уральском лоскутном коврике, привезенном подругой Риткой.
Крымская сиеста. Под вечер ветер поднимается, я сижу на теплом крыльце, смотрю на треугольник моря и пытаюсь записать то, что стряслось весной, особенно в апреле. Нет, это не воспоминания, что-то другое. Такое, знаешь, почти немое кино. Про тебя. Про любовь и смерть. Если увидимся – ты первый, кому дам прочесть.
Слава богу, люблю тебя, мое реальное счастье. Увидимся?
Под крылом самолета – снежные вершины. и облака. Не всегда получается отличить одно от другого. Человек смотрит, смотрит, смотрит в иллюминатор. Лицо его большое и бледное, на глаза надвинута кепка. Нос распух, бровь рассечена, под глазом чернеет синяк. Это Генрих Масхарашвили по прозвищу Масхара[7]. Он летит домой. Устает смотреть, откидывается на спинку кресла, закрывает глаза. И сразу же в побитой его голове гул самолета сменяется ревом зрительного зала, во мраке возникает какая-то пьяная харя, женский визг, рука Генриха описывает стремительную дугу, рука метит харе в ухо. Но, как это бывает во сне, рука проваливается в пустоту, в темень, в тишину, в которой сначала не видно ни зги, а потом появляются несколько движущихся огоньков. Ночная неосвещенная улица, по ней бегут трусцой четыре человека, каждый – с карманным фонариком. Слышны шарканье и пыхтенье. Бегунья несет фонарик на пышной груди, он освещает ее подбородок и накрашенный рот, над кончиком носа сверкают очки.
– Темур, ты хорошо придумал с фонариками! Сзади доносится хрип:
– Да, Темур, гениально!.. Во тьме кромешной, да по нашим мостовым…
Усатый Темур отстал и сердится:
– Перестаньте болтать… с дыхания… собьетесь… Раз-два-три… Раз-два-три…
Свет от фонариков мечется по стенам спящих домов…
Самолет увязает в облаках, падает в воздушную яму, Генрих стонет во сне.
И снова из темноты наплывает подлая харя, кулаки мелькают перед носом, брызжет алая кровь!..
Генрих просыпается, осторожно ощупывает нос, бровь.
Самолет идет на посадку, подпрыгивает от встречи с землей и катит по летному полю.
Стюардесса просит пассажиров не вставать с кресел до полной остановки двигателей. Но ведь это Тбилиси! Пассажиры вскакивают; чемоданы, сумки, одежда летают над головами старух и детей; глаза галантных грузин свирепо сверкают из-под черных бровей. Генрих встает, охает, хватается за колено. Ему тошно и душно. Натягивает экстравагантное пальто с пуговицами на спине, достает из-под сиденья потертую сумку, кепку натягивает поглубже. Выходит на трап. Погода паршивая. Ветер. Зато есть чем дышать.