Что там случилось с Генрихом?.. Он плакал!.. И сам не знал об этом.
Но вот настоящий, не кукольный поезд, не тогда, а сейчас, и в нем едет Мария. Она смотрит в окно, из динамика льется песня по заявкам радиослушателей, затем свист и мяуканье далеких радиостанций… и баритон диктора: «…последние новости. В результате государственного переворота резко обострилась ситуация на Таити. В столице страны беспорядки, по сообщениям зарубежных агентств…» Слышен треск, и уже другой, резкий женский голос: «…Петр Назаридзе в статье «Клоуны тоже плачут» рассказывает об инциденте в городе Павлодаре. Избит известный артист эстрады, клоун-эксцентрик Генрих Масхарашвили…» Снова треск… и возвращается баритон: «…имеются жертвы среди мирного населения»…
Мария дергает стоп-кран.
Отдышавшись у театра марионеток в тени ореха, Генрих выходит на главный проспект. Люди в разных направлениях прогуливаются по проезжей части. Генриху снова нехорошо. Он садится на скамью. Когда закрывает глаза, перед ним возникает сияющее море, оно постепенно приобретает кровавый оттенок.
Слышны голоса. Это дворник и дворничиха разговаривают прямо у Генриха за спиной:
– Азе опять повезло, две недели не бралась за метлу. Студенты не расходятся. И деревенские понаехали.
– А уж мусора натащат!..
– Много. Но и пустых бутылок будет – на дом хватит, если сдать не поленится.
– Да, старой Азе везет.
– А с другой стороны, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Вон ее сын тоже с этими полоумными толкается. Кто знает, что будет…
– Да, Фатима, кто знает?..
Народу все больше. На скамьях под платанами солидные мужчины пьют пиво, горячо спорят. На ступенях оперного театра выстроился хор в полном составе. Поет. Хорошо поет. Звучит Вагнер. Генрих в толпе слушателей, рядом разговаривают:
– Что это они?
– Бастуют.
– Бастуют, так сидели бы дома.
– А они вот так бастуют.
– Не болтайте! Слушать мешаете…
Неподалеку лежит на боку бронетранспортер. Вокруг гвалт и споры.
– Говорят тебе, это был гаишник! В форме.
– Не стракуй! Какой гаишник?.. На своей машине?!
– На личной. Не на служебной.
– На «Ниве»!
– Он выехал вон оттуда. Как даст газу, как врежется!..
– И жив?
– Не знаю. Говорят, все живы.
– Как Гастелло! Как летчик Гастелло протаранил! Читал про Гастелло?..
– Собака погибла.
– Чья собака?
– Не знаю. Какая-то собака. Такса. Сорвалась с поводка. Погналась за «Нивой».
– А где машина, где эта «Нива»?
– Увезли. И собаку увезли.
– А гаишника в наручниках увели.
Площадь. Идет митинг. Генрих видит знакомых, расспрашивает – не видали Сосо, режиссера со студии? Кто-то видел, кто-то нет. На ступенях у Дома Правительства рядом с трибуной сидят голодающие, дежурит неподалеку машина «Скорой помощи». Выступают ораторы. Их голоса гремят, но разобрать что-либо невозможно. Там, где Генриху почудились, или правда были, Сосо и Мария – их нет. Зато есть Валико со своим знаменем. На ступеньках среди голодающих Генрих видит племянницу Нину, дочь Лео. Она-то здесь почему?.. Бледная милая девочка, ей пятнадцать недавно исполнилось. Сидит, как васнецовская Алёнушка у пруда, свесив голову на колени. Рядом с нею хмурый юнец. Генрих подходит.
– Эй, кузнечик, ты что здесь делаешь?
Нино слегка поворачивает голову, слабо улыбается.
– Нинико! С ума сойти! Ты что, голодаешь?!
Мальчик хмуро смотрит на Генриха.
– Что вам надо от Нино? Кто вы такой?
– Я не с тобой разговариваю. Нина!
Девочка виновато смотрит на мальчика:
– Это мой дядя.
– Нина! Тебе же совсем плохо! Немедленно пошли домой! Лео знает, что ты здесь? Ты здесь давно?
– Дядя Гено, папа думает, что я уехала к маме. Я здесь два дня. Но ты, пожалуйста, пожалуйста, не кричи. Мне хорошо. Я просто хочу спать. Чико, скажи ему.
Мальчик с готовностью:
– Вы не имеете права командовать здесь! Хватит, накомандовались! Она никуда не пойдет.
Генрих садится рядом с Нино.
– Ниночка, Нино, кузнечик мой! Ты понимаешь, что будет с Лео, с бабушкой?
Нино обнимает Генриха, кладет ему голову на плечо.
– Когда ты стал клоуном, они ведь тоже переживали. Ты сам рассказывал. И папа рассказывал. И бабушка… Дядя Гено, голодать даже полезно. Я не умру. Я буду жить долго-долго. А бабушка и папа ничего не узнают. Если ты им не скажешь. Не говори им, хорошо?..
Генрих смотрит на ребят, сидящих вокруг. Он растерян.
– Как глупо! Зачем?.. И что же делать?..
Нино смотрит на Генриха со слабенькой, бледной тенью лукавства:
– Бабушка тоже не понимала, зачем тебе становиться клоуном. И разве быть всю жизнь клоуном не глупо?
– Кузнечик, тебе всегда нравилось, что я клоун. И потом, я на самом деле клоун. Кто же еще?..
Встревает мальчик:
– И мы – на самом деле!..
– На самом деле голодающие? Это что, профессия, судьба, призвание? – Генрих поворачивается к Нино, говорит нежно, не без ехидства: – Я знаю, ты любишь бабушкины булки с изюмом.
– Я изюм выковыривала… – Нино вздыхает. – Мне даже булок с изюмом не надо. Есть больше вообще не хочется… – Генрих в ужасе. – Дядя Гено, не надо так. Мы просто хотим свободы. Я тебя очень люблю. И папу, и маму, и бабушку. Вы хорошие. Но вы нам не нравитесь. Мы не можем жить, как вы.
Мльчик снова встревает:
– Да, вы нам не нравитесь!
– Дядя Гено, я очень, очень хочу спать. Со мной здесь друзья. Мы не уйдем отсюда. Пожалуйста, дядя Гено, уходи! Только покажи Чико, как ты отламываешь пальцы. Чико, смотри.
Генрих «отламывает» пальцы и расшвыривает их. И отходит, не зная, что еще сделать.
Возле машины «Скорой помощи» стоит, величественно скрестив на груди руки, знакомый врач, Генрих идет к нему.
– Привет, Нико!
– Привет! Как дела, Генрих? Говорят, тебя поколотили в Павлодаре?
– Двинули по коленке. Вот, хромаю. Ничего серьезного.
– Да? Милости просим, починим. Рука не беспокоит? (Берет руку Гено, сгибает в запястье).
– Как будто ничего. Прошло, как не было. А что у тебя тут?
– Сам видишь. Дети.
– Слушай, это опасно?
– Что опасно? Все это?
– Да нет, голодать. У меня здесь племянница.
– Ну, как тебе сказать, Генрих… Вообще голодать иногда полезно, особенно нам с тобой. Только нужно каждый вечер перед сном делать клизму. А так – хорошего мало. Они же еще и не спят почти. Особенно опасно переохлаждение. Голодающие девочки всю ночь напролет сидят на камнях. А ведь им рожать!.. Да ты не пугайся. Мы же здесь. А которая твоя?
– Вон та, маленькая, голова на коленках. С нею рядом еще тощий птенец с большим клювом. Это моя, зовут Нино.
– Ну, этой еще рожать не скоро. Не волнуйся, Генрих, буду приглядывать за твоей Нино. Но ты все же принеси какое-нибудь одеяло, подушку.
– Слушай, а нельзя их всех куда-нибудь по больницам?
– Ну, старик, я же не полицейский. Да и ты знаешь наши больницы – больных-то класть некуда.
– Ладно. Я на тебя надеюсь.
Возле трибуны, за ограждением Генрих видит Сосо с видеокамерой, снимающего плакаты вокруг трибуны. На одном по-грузински и по-английски написано: «Русские оккупанты – убирайтесь вон!» Приписка по-русски: «И из Армении тоже». Генрих пытается пройти за ограждение. Спорит с седоусым сержантом.
– Туда нельзя. Хочешь выступить – запишись.
– Сержант, мне нужен парень, который снимает. Он мой друг, его зовут Сосо.
– Все равно нельзя. Порядок должен быть. Понимаешь, дорогой, так все полезут!
– Пропусти… Я женщину ищу… Марию. Машу…
Сержант смеется:
– Ну уж Маши там точно нет. Ты видишь, что там написано: «Русские оккупанты – убирайтесь вон!»
Генрих висит на заботливых руках милиционера.
– А почему по-русски не написано? Она ведь не знает грузинского. И армянского. Да и английского.
– Не знаю, почему не по-русски. Наверное, чтоб русские не очень обижались. У меня у самого жена украинка.
– И зачем они это пишут. Она и так уехала.
– Что ж ты ее тогда ищешь?
Генрих вздыхает:
– Потому и ищу…
Генрих выбирается из толпы, бредет к церкви, милиционер с сочувствием смотрит вслед. На паперти, плотно окруженный людьми, стоит отец Элисбар, он замечает Генриха. Объясняет жестами, что очень занят. Генрих показывает на дом за церковью и – пантомимой – как он открывает ключом дверь, входит. Элисбар улыбается, кивает.
Генрих поднимается по ступеням некогда роскошной, но обшарпанной лестницы старого дома, проходит коридорами и верандами огромной, просто гигантской и хаотичной коммуналки. Там идет жизнь, как в осеннем полусонном муравейнике: на веранде тихо обедают два старика, мальчишка бесшумно гоняет на самокате, кто-то наверху ссорится, где-то плачет ребенок. Генрих останавливается у закрытой двери с медной табличкой «Отец Элисбар». Достает из-под коврика ключ, открывает дверь. В комнате очень чисто и даже уютно. В углу несколько икон, над кроватью крест из виноградной лозы. У стены стол, над ним портрет женщины в траурной рамке. На столе, на подоконнике, на балконе – цветы, горшки с цветами. В комнате несколько старых венских стульев, новенький телевизор, возле балконной двери к потолку привинчена большая боксерская «груша», в кресле – боксерские перчатки.
В комнате есть ниша, за занавеской – умывальник и зеркальце. Генрих достает из кармана электробритву, втыкает в сеть, бреется. Побрившись, чистит зубы одной из щеток, стоящих в стакане. Идет к окну, вырывает лист из блокнота, пишет записку:
«Элисбар, если тебе что-нибудь известно о Марии, позвони мне попозже вечером. И еще, Элисбар, на площади у трибуны среди голодающих наша Нино. Пригляди за ней.
P.S. Я почистил зубы сиреневой щеткой».
Генрих смотрит на часы, включает видео, садится на стул. На экране – буддийский монастырь в Бурятии. Идет поминальная служба. Лама бросает на камень перед небольшой курильней конопляные зерна и бормочет слова молитвы. Закадровый переводчик гундит по-русски: «Ты, создание рода размышляющих, сын рода ушедших из жизни, послушай… Вот и спустился ты к своему началу… Плоть твоя подобна пене на воде, власть – туман, любовь и поклонение – гости на ярмарке… Все обманчиво и лишено сути… Не стремись к лишенному сути, не то новое твое перерождение будет исполнено ужаса… Сущее не исчезает, оно неделимо, лишь одна форма перетекает в другую… Нельзя убавить здесь, чтоб не прибавилось там. Нельзя отдать и не получить. Нельзя убить живое и не потерять жизнь. Взгляни в глаза убивающего тебя – он падет с тобой рядом…»