[11].
– Гаумарджос[12]! – подхватили за столом.
Пико выпил, сел и принялся с тихим удовольствием расправляться с осетриной, поливая ее гранатовым соусом…
Гого, девочка
Прошло сто лет. Нет, тысяча лет.
Августа приехала сегодня утром, поселилась в небольшой гостинице, повисшей, как ласточкино гнездо, на скале над рекою, стала обзванивать друзей. Не нашла никого. Иногда те, чьи голоса возникали в телефонной трубке, не знали даже имён, что она называла. Домашний номер Профессора молчал. Она позвонила через час, долго не вешала трубку и, наконец, услышала глухое и знакомое: «Диах». Это значило «Да».
Да, это был он, никогда не пьяневший, похоже, наконец-то с похмелья. Или смертельно болен, или просто спросонья, или всё сразу. Но узнал её – и протрезвел, ожил, проснулся. Обрадовался и даже сознался в этом: «Я рад».
И сразу назначил свидание: «Жду тебя в шесть, у Сиони». Назначил встречу и повесил трубку. Как всегда.
Она вышла на балкон гостиницы. Там, за рекой – Сиони, кафедральный собор в сердце Старого города. А рядом, на Серебряной улице, она часто останавливалась у прелестной женщины, у Этери. Ее телефон сегодня тоже не ответил. Этери была археологом, знала в Старом городе каждый дом. Она знала корни домов и то, из чего растут эти корни с тех самых пор, как полтора тысячелетия назад молодой князь Вахтанг Горгосал подстрелил в этих местах фазана, а тот упал в горячий серный источник и сварился, бедный. У Этери был рассеянный склероз, ее качало от стенки к стенке, но каждое утро она уходила на работу. А когда возвращалась, они вместе с ее мамой, мужем Михо, дочкой и сыном ужинали на веранде. Старенькая мама выносила гитару, и под эту гитару Этери пела тбилисские песенки. Голос был низкий, бездонно-глубокий. «Гого мидис мохвеулши» – девочка идёт по переулку. Этери пела, а потом рассказывала русской гостье, о чём пела.
Как-то гостья расправила салфетку и написала:
Взял девчонку за ручонку
(Оделиа-ра-ну-ни):
– Ты пойдешь со мной, девчонка!
(Оделиа-ра-ну-ни).
Мать ее кричит вдогонку
(Оделиа-ра-ну-ни):
– Поцелуй мою девчонку,
А потом верни!..
Тогда Этери и сказала:
– Да ты поэт! Августа, я буду звать тебя Сафо. Возьми еще салфетку, напиши стихи и посвяти мне.
Августа написала стихи, но уже после, в Москве.
Старый город за рекой кутался в осенний туман, Августе не удавалось разглядеть даже крышу дома на Серебряной улице, где жили Этери, и её красивая старая мама, и серьезный усатый муж, смешливая дочка и юный сын, которого почти никогда не было дома, он был футболист и подавал большие надежды. Этери со страстью болела за его команду «Тбилисское Динамо».
Камасутра
Августа склонилась через перила, посмотрела вдоль реки, вниз по течению (в будущее), и увидела вдалеке давно знакомое, но все же странное здание, похожее на замок. Нет, даже не на замок было оно похоже. Это был облицованный белым мрамором Дворец, который построил Буца. Он задумал его дворцом всех религий, храмом для всех. Как и все настоящие дворцы, дом нравился начальству, но зала для партийных съездов в нём не было. Что с ним было делать? Творение Буцы определили под Дворец бракосочетаний. Он не возражал. «Этот дом не боится землетрясений, будет стоять очень долго, практически вечно, – говорил он. – Когда-нибудь здесь будут служить мусульмане, иудеи, христиане, буддисты. Или те, кто придет им на смену».
Здесь Августа познакомилась с Пико. Он расписывал алтарную стену, болтаясь в шаткой люльке в поднебесье, под плафоном. Фреска была почти готова. Светлая, светлее света. Буца снизу что-то сказал по-грузински, и Пико помахал Августе рукой с кисточкой.
Да, странный дом… Острословы сравнивали его с гениталиями белого быка, а натуры возвышенные – с белым лебедем. Августе дворец напомнил любовь двух улиток из фильма «Микрокосмос». Фильм был гениальный, но сравнение Буце не понравилось. «Пусть уж будет, как у быка», – сказал он. И повёл Августу с фотографом вниз, всё вниз и вниз, в глубь горы, из которой дом как бы вырастал, беря начало чуть ли не в преисподней.
Они спустились через роскошные залы и анфилады в мрачные коридоры, в последние слои дома. В самом последнем слое под ногами был уже не бетон, а скала. Побеленный, грубо оштукатуренный потолок осветила стосвечовая лампа. Это Буца её зажёг, чтоб показать на стене роспись. Очевидно, сюда с верхних этажей, в эту чёрную бездну, уползали от прорабов и бригадиров работяги. Уползали отдыха ради. Но не только пустые бутылки оставили они по тёмным углам большого зала. Чудовищная подростковая камасутра городских предместий, выполненная по бетону углем, цветными мелками, суриком, чем попало – общей площадью метров в триста, – вот что оставили бывшие пэтэушники в основании Храма всех религий и Дворца бракосочетаний. Буца сказал, что не позволит это забеливать. История строга и не брезглива – так он сказал.
Как и что
В шесть часов вечера Августа пришла к Сиони на свидание с Профессором. Никто её не ждал. Она зашла в церковь, поставила свечи Богородице, святой Нине, святому Георгию и святому Николаю, покровителю странников. Вышла. Нет, никто её не поджидал у входа. Она поняла – что-то не так. Но спокойно уселась на каменную скамью. Ей это ожидание, это смиренное ничегонеделание на тёплом, остывающем в надвигающихся сумерках граните доставляло радость.
Город с каждым мгновением, по капле, возвращался к ней. Он не спешил. Он продолжал жить, как жил всегда, все пятнадцать веков. Но он расступался перед ней, он пропускал ее в свои воспоминания, в смешные и страшные истории, не раскрывая своих секретов, но позволяя заметить их присутствие.
«Вот здесь – тайна и судьба, вечная любовь и красота», – говорил город, а всего-то и виден был старый дом с трещиной на стене, и вдоль трещины проглядывало время: когда-то дом был голубым, потом желтым и белым, а сейчас вот – розовый. Резной чугунный балкон, увитый плющом и глицинией, нависал над улицей, и видно было руку с перстнем на указательном пальце, руку белую, женскую, с книгой. День длился самый обыкновенный, не праздничный, не многолюдный. Осень всегда была лучшим временем в этом городе. Вот только темнело рано – солнце пряталось за горы, сумерки приближались медленно, а длились минут пять, не больше, и сразу опускалась ночь. Но какими дивными, волшебными были эти короткие сумерки. Свет небес сменялся светом из окон, светом старых абажуров и редких уличных фонарей… И наступала прохлада, почти всегда, даже знойным летом, с гор к ночи пробирался ветер. Августа на этот раз приехала в октябре.
В восемь вечера она замёрзла, встала и принялась мерить гулкий проулок шагами, то мелкими, в ступню, то длинными-предлинными. «Пройду туда и обратно девять раз и отправлюсь искать дом Этери на Серебряной улице» – так она загадала. На седьмом разе вдали раздались торопливые шаги и голоса. «Чкара, чкара! Скорей, скорей!» – услышала она хриплый, задыхающийся голос. И пошла навстречу. Вначале из-за поворота выскочил худенький молодой очкарик, весь взмокший, и, не заметив, пропустив Августу, помчался к Сиони. Сразу следом на неё налетел и остановился, держась за сердце, немолодой, лысеющий, полный человек с лицом глубоко несчастным. И лишь затем Августа увидела Профессора. Он едва держался на ногах и просто упал к ней в объятья. Какой же он был худой! Он повис на Августе, отдышался, отстранился и торжествующе хрипло выкрикнул своим спутникам:
– Я говорил, она ждёт! – потом повернулся к ней, взял в ладони ее лицо, заглянув в глаза, и это было счастьем. Но недолгим. Он поволок её с несусветной скоростью туда, откуда только что со своими спутниками прибежал.
– Мы ждали вас у Кашвети, – оправдывался, догоняя, толстый спутник Профессора.
А от Сиони радостным галопом налетел молодой очкарик с букетом измочаленных красных гвоздик. И все они продолжали почти бежать, как будто их еще кто-то где-то ждал. Оказалось – нигде и никто. Именно она, Августа, была конечным пунктом их гонки. Конечно, Профессор после её звонка снова уснул, и ему приснилось, что у них свидание на Руставели, у Кашвети – церкви, расписанной Ладо Гудиашвили. Вот он и пришёл к Кашвети. Они со спутниками часа два выпивали в кафе напротив, смотрели из окна на вход в церковь – пока Профессор вдруг не вспомнил, где эта русская его ждёт.
Профессор говорил на ходу, не отпуская её руки, пока она не прервала его:
– Ты хоть помнишь, как меня зовут?.. Профессор…
– Вы знаете, он уже академик, действительный член академии! – это очкарик втиснулся с пояснениями, но Профессор покосился на него, и тот умолк.
– Где Буца? Где Вахушти? Где Пико, Отар, Чубчик? Где Саша и Сосо?.. Как ты? – спросила она.
Профессор остановился.
– Умер. Болен. В Петербурге, в Париже, в Германии. Умер и умер… Ну а я…
И он развел руками.
Тут уже Августа повисла на Профессоре, обняв за шею, а он стоял, как тощее и прочное дерево, как кипарис какой-нибудь.
Никогда в жизни прежде они не обнимались. И вообще, кто они были друг другу, вся эта странная компания? Почему этот немыслимый круг знакомых расступился когда-то, как и сам город, впустил её и помнит до сих пор? Какой невероятный роман случился у неё сразу с дюжиной немолодых мужчин. Без которых она и сейчас не то чтобы не может жить, но не хочет…
Августа отстранилась и пошла вперед, а Профессор и его спутники о чем-то начали препираться по-грузински и все повторяли «ара, ара!» – нет, нет!.. Августа думала: «Вот я не понимаю, а понимаю лучше, чем если б они ругались по-русски. Они другие, из другого, не кислого теста. Как горячие шотапури из круглой каменной печки. Но нет хлеба вкуснее для нас, для чужих, для русских…»
Она почувствовала, что хочет есть. Сейчас бы ломоть горячего хлеба только что из торни!