Господи, неужто он за меня волновался?..
В тот день я откровенно бездельничала, даже учебник в руки не брала. А дядя мой сосредоточенно чертил что-то в школьном альбоме для рисования.
Когда закончил и альбом закрыл, спросил неожиданно:
– Что за макраме ты плела в клубе? Маруся какую-то справку обнаружила и велела спросить – может, ты в упаковщицы хочешь, обвязку для изделий делать, типа сетки? Денег поменьше, зато от химии подальше.
Я объяснила, что ничего не плела, что справка липовая, а просто я работала вместо матери, лозунги с афишами писала. Зачем-то созналась, что с ошибками. И что был даже один неприличный случай.
Аркаша оживился:
– Ну-ка, ну-ка, расскажи!
И я вдруг рассказала. Между прочим, впервые.
Раз в месяц в клубе нужно было писать план кинофильмов на все предстоящие дни. Мелким шрифтом на большом листе загрунтованной фанеры. Поначалу я это делала без приключений. Но однажды среди тридцати названий фильмов оказались несколько слов с сочетанием букв – СТР. Вот в каких названиях они встречались: «Дочь Стратиона», «О странностях любви», «Плата за страх», «Выстрел в тумане», «Страницы дней перебирая».
Не знаю, какой бес меня попутал, но во всех СТР (и только, исключительно в них) я пропустила букву «Т».
Аркаша выслушал меня внимательно и серьезно, секунду подумал и вдруг развеселился так, что мне стало не по себе. Как с ума сошел. Он подвывал, тыкал в меня пальцем и содрогался от хохота.
– Ну, не ожидал от тебя! Ну, никак!.. – выкрикивал он, хлюпая носом и заливаясь слезами. Я молча ждала. И думала, что, возможно, так же вела себя толпа буртымцев, которая вечером того злополучного дня собралась на очередной сеанс. Меня, слава богу, при этом не было, в полном и счастливом неведении я после проделанной работы укатила в Уреченск к маме. На следующий день весть, конечно, облетела всю буртымскую ойкумену, из ближних деревень люди пришли не просто в клуб, но и полюбоваться на мои «художества». Между прочим, меня, дочь художницы единственного на округу заведения культуры, все знали в лицо, просто внимания не обращали. А тут – обратили. В следующий мой приезд меня вызвал директор клуба, человек государственный, бывший железнодорожник, склонный подозревать соотечественников в диверсиях на транспорте, провокациях и саботажах… И я поняла, что мамина будущая пенсия повисла на волоске. Но и директор, выругав и просверлив меня зорким взглядом, в конце концов захихикал.
Я покраснела до ушей.
И была прощена.
Конечно, фанеру пришлось заново загрунтовать и план заново переписать. Помню, я страшно волновалась, как бы снова не ляпнуть чего. Допустила две мелкие ошибки, но не такие выдающиеся, так что никто и не заметил. Но со времени моего позора, стоило в киноплане появиться названию с сочетанием СТР, как кто-нибудь из буртымских остроумцев непременно слюнявил палец и замазывал в этом сочетании злополучную букву «Т» – план всегда писался краскою на воде – гуашью…
Аркаша отсмеялся над моей неприличной историей. Высморкался, вытер глаза и сказал:
– Ну, утешила… Ладно. Я тебе как-нибудь про себя тоже расскажу неприличную историю. А сейчас мне пора на ковер к главному инженеру. Приходи в два часа на второй этаж, в зал заседаний, познакомлю тебя с моей гвардией.
Стасик Пуговица и другие
К двум я отправилась на совещание. Зал был светлый и небольшой, значительно меньше, чем зал в нашем клубе на станции Буртым. Да и все было по-другому, то есть вообще совсем другого качества, нежели у нас.
Плюшевого занавеса и оркестровой ямы здесь не было, и сцена оказалась низенькая, небольшая. Но все было аккуратно пригнано, все параллели были строго параллельны, перпендикуляры – перпендикулярны. Все деревянные поверхности матово сияли лаком. А на окнах не шторы, а кремовые шелковые паруса в сборку. На сцене стояла трибуна для оратора, малюсенькая, зато из породистого дерева и с латунной инкрустацией: реторта, за нею цистерна и три заводских трубы с дымами. «Инкрустацию наверняка сделал Аркаша», – подумала я. И тут же любопытный вопрос возник: «Откуда мой дядька почерпнул, как все это положено делать? Откуда этот строгий стиль – дубово-ореховый, латунно-шелковый? Не из деревни же Рябово, Вятской губернии?»
Пока мы с мамой жили и жили в Буртыме, стиль страны, созданный новым поколением ХО, поменялся, а мы и не знали…
На сцене стоял стол, породистый, без всякой скатерти, за ним сидело два человека. Я догадалась кто: профорг и парторг. В зале было еще пустовато, народ, исключительно мужчины, продолжал входить и рассаживаться на последних рядах, впереди мало кому хотелось светиться. Мой дядя уже сидел – в берете, во втором ряду, у прохода. Он крутил головой, разглядывал вошедших. Увидел и меня, поманил рукой. Я прошла к нему.
В первом ряду, прямо посередине сидел только один очкарик. Он был одновременно рыжий и седой, старый, но как маленький мальчик – ноги болтались, не доставая пола. Был он к тому же лохмат, как Бетховен, но и с кругленькой плешью, слегка съехавшей с макушки на затылок.
– Это кто? – спросила я, и Аркаша ответил:
– Стасик Пуговица.
Мне стало смешно.
– Хорошая фамилия, – сказала я.
– Хорошая, но не фамилия. – Аркаша склонился ко мне. – Стасик Блюфарб был портным в варшавском гетто, шил фрицам солдатскую форму. Когда стало ясно, что всех евреев убьют, они с парочкой ребят как-то из этого гетто смылись. Пересекли Восточный фронт, сдались нашим. Направили их в штаб к Рокоссовскому. Стали ребята проситься в польскую бригаду фашистов бить. Двоих взяли, а Стасика, семнадцатилетнего, маленького и в очках, брать не захотели. Деться ему было некуда, он и болтался возле штаба. А у него куртка была, еще в гетто нашел, ничего себе куртка, но без пуговиц. Стасик пуговицы пришил, уж какие нашлись, солдатские, со свастикой… И приметили эти пуговки в отделе СМЕРШ[3], вызвали, стали пальцем ему в грудь тыкать и повторять: «Пуговица! Пуговица!» Стасик русского не знал. В польском и русском слово «пугать» – от одного корня. Понял Стасик, что должен пугаться! пугаться!.. И напугался. Правильно сделал. Арестовали Стасика и отправили в наши края. чтоб отсидел он в Ныробе десять лет. Хорошо, что молодым был, – вышел не старым.
Мой дядька помолчал, да вдруг еще больше склонился ко мне, дохнув ацетоном прямо в ухо:
– Такие вот дела, дочь Стратиона…
Я так рассердилась, что дернулась встать и убежать. Аркаша ухватил меня за локоть крепко и снова зашептал:
– Шучу!.. И никому никогда не скажу. Что я, фашист, что ли?.. Ну, прости!
Стасик Пуговица оглянулся на нас и помахал рукой. Аркаша тоже помахал. И сказал опять негромко, но с чувством:
– Не дергайся. У нас здесь в основном ребята неплохие. Нам можно верить. Есть, конечно, парочка не первого сорта. Но в процентном отношении меньше, чем в целом по стране. А Стасик Пуговица, как попал к нам на УХЗ, вообще расцвел. Когда Юра Гагарин в космос слетал, Стасик увлекся астрономией и космонавтикой, изучил вопрос и начал в цехах по красным уголкам лекции читать про Циолковского, и наглядные космические пособия сам смастачил. А лет пять назад он у нас женился… на поварихе из столовой Ольге Ивановне. Она на свадьбу чебуреков на всю нашу компанию нажарила. Крупная женщина, Стасиком командует будь здоров. Мы ее пани Пуговица зовем…
Выслушала я Аркашино бормотание и сама не заметила, как дуться на него перестала.
Из двух начальников за столом один вышел к трибуне, стал что-то говорить. Что-то про ответственность, которая лежит на тружениках идеологического фронта. Особенно на всех художниках-оформителях УХЗ. Я обернулась, чтобы их, тружеников идеологии, рассмотреть. Ничего себе народ, очень разнообразный, но вполне понятный.
Странно, мне кажется, я помню все эти лица… Сидят, молчат, скучают. Только в третьем ряду, почти за нами, оказался почему-то моряк в черном кителе с серебряными пуговицами, и даже фуражку с крабом не снял. Черноусый и бравый. Я засмотрелась, а он этого вроде не замечал, но внезапно глянул в упор и подмигнул.
– Что, понравился? – спросил Аркаша. – Правильно, хороший мужик, Жуков Слава. С капитаном Пашей Килиным на трехпалубном «Вильгельме Пике» старпомом ходил. У них история вышла…
И пока парторг с профоргом что-то свое толковали, мой дядя эту историю мне прямо в ухо вдул.
– То ли в Ульяновске, то ли в Саратове новый мост через Волгу поставили. Паша Килин был знаменитый речной капитан, орденоносец и красавец в белом кителе. Теплоход «Вильгельм Пик» должен был возглавить колонну судов и первым пройти под новым мостом. Но Павел Игнатьич имел в этом городе даму сердца. И вот в ночь накануне торжественного открытия моста он узнал, что его дама ему не верна. Паша Килин был человек широкой души, в его кают-компании никогда не переводился армянский коньяк, кубинский ром и даже американский виски бывал. Об этом знало руководство всех населенных пунктов Волжско-Камского речного пароходства. Но по такому сугубо личному трагическому поводу любви и измены с кем мог облегчить душу капитан «Вильгельма Пика»? Только со старпомом и верным другом – Славой Жуковым. Дама Паши Килина в том городе была вторым секретарем горкома ВЛКСМ, Паше она изменила с первым секретарем того же горкома. Всю ночь на борту флагмана капитан со старпомом пили коньяк, ром и виски, поднимая тосты исключительно за ВЛКСМ и всех его членов… А наутро трехпалубный теплоход «Вильгельм Пик», шедший во главе колонны судов, со всего маху попер не в третий, как предполагалось, а во второй пролет нового моста. И пролет этот оказался недостаточно высок для флагмана. В результате новый мост не пострадал. Но на виду у всего города и самого высокого начальства у «Вильгельма Пика» как ножом срезало капитанский мостик вместе с рулевым, старпомом Жуковым и самим капитаном-орденоносцем Пашей Килиным…