Который теперь был, как видно, совсем недалек. С тех пор как Морган уехал, она заметно постарела. По форме и плотности фигуры она еще больше стала напоминать колонну – время сгладило самые острые из ее углов. Тем не менее Морган решил уже не подчиняться в дальнейшем ее власти, как делал он раньше. Показывать матери, что твое сердце разбито, небезопасно – правда могла просочиться через осколки.
Успешно преодолев единственный приступ слабости, Морган решил держать Египет на некоторой от себя дистанции. Самое большее, на что он мог пойти в этом отношении, – писать о Египте. Он по-прежнему занимался своей книгой об Александрии, уносясь в своем воображении в недавнее прошлое. Но, кроме того, Морган стал активно работать и в журналистике – писал статьи и обзоры, многие из которых посвятил оставленной им стране.
И это было лучшей темой для разговора за завтраком, тем более что газеты обильно поставляли завтракающим пищу для гнева. Конец войны разбудил в Египте надежду во многих сердцах, но этой надежде был нанесен сокрушительный удар. Поэтому страна кипела и бурлила, и громкие призывы звучали как из мечетей, так и из коптских храмов. Кровь пролилась, и поначалу английская кровь.
– Сорок погибших! – в ужасе провозгласила как-то утром Лили, трясущейся от гнева рукой показывая Моргану заголовок.
– Вообще-то тысяча сорок, – отреагировал Морган. – Но тысяча – это египтяне, а они не в счет.
– Прошу тебя, Морган, будь благоразумным. Не могу же я беспокоиться о людях, которых не знаю, сильнее, чем беспокоюсь о соотечественниках. – Но через мгновение она смягчилась: – Ты-то, конечно, знаешь хотя бы пару египтян.
Да, конечно, и более всего Морган боялся за Мохаммеда. В своих политических симпатиях он перешел линию фронта и теперь целыми днями пребывал в состоянии беспокойства и ярости. Читая о том, что египтян арестовывают, сажают в тюрьмы или расстреливают, он видел только лицо Мохаммеда. Но возможности дать выход гневу у Моргана были ограничены; позволить он себе мог только риторические инвективы в определенных газетах.
Затем, в самый разгар событий, пришло письмо из деревни, расположенной недалеко от Мансураха. В написанном по-французски письме говорилось, что Мохаммед арестован и проведет в тюрьме шесть месяцев.
Больше в письме ничего не было, и Морган запаниковал. Он сразу же написал, но ответ, пришедший вскоре, ничего не прояснил. Все, что он понял, – если Мохаммед заплатит штраф в десять фунтов, его заключение сократится до трех месяцев. Морган заплатил.
Приходившие в то же самое время новости из Индии были в равной степени пугающими. В первых скупых на детали сообщениях говорилось о бойне в Амритсаре. Какой-то британский генерал, которому противостояла толпа бунтовщиков, решил рассеять ее, приказав солдатам стрелять.
Морган только обрывочно помнил Амритсар, где он между поездами второпях осматривал Золотой храм и все боялся попасть под надвигающуюся грозу. Город оставил смутные воспоминания о воде и мраморе, да еще о глазах святых, прикрытых, чтобы грязь мира их не коснулась. Морган там никого не знал, а потому ему трудно было воочию представить стрельбу, панику и смерть – так, как представлял он себе схожие события в Египте. Поскольку индийские события были далеки от театра недавней войны, Индия каким-то образом исчезла с той карты мира, которую Морган держал в голове.
Но все эти новости заставили его думать о Масуде. Он хотел его видеть. Некоторое время Морган избегал мыслей о своем индийском друге, но теперь позволил себе вновь поразмыслить и о нем, и о том, что между ними происходило. Высокий, сильный человек с несколько удлиненным красивым лицом, на котором выделялись печальные глаза и свисающие усы! Морган тосковал по нему, хотя и не разрешал себе в этом признаться; он ужасался той физической дистанции, что разделяла их, дистанцию же, которая развела сами их жизни, измерить было вообще невозможно.
В настоящее время Масуд находился в Париже, каким-то боком участвуя в мирной конференции. Далее он намеревался пересечь Ла-Манш и продолжить путешествие в компании своих английских друзей, из которых по меньшей мере один с ума сходил от волнения, предвкушая его приезд. Морган так хотел встречи и воссоединения с другом, что притворялся, что вообще ничего не хочет.
Но когда этот момент наконец настал, все выглядело так, словно Моргану вновь исполнилось двадцать семь, а Масуд пришел на свой первый урок латинского языка. Как всегда, он опоздал и явился с тем же самым рассеянным видом, как на первую их встречу. Хотя возраст и сказался на его внешности – он стал заметно массивнее, а лицо чуть расплылось, – Масуд был так же высок и миловиден, в глазах по-прежнему таилась печаль, а речь оставалась столь же пышной.
– О, мой первый и мой единственный английский друг! – воскликнул Масуд, сграбастав Моргана и покрывая поцелуями его макушку. – Когда я высадился на берегах Англии, я думал только о пороге твоего дома!
Что было неправдой – в Париже Масуд накупил полный гардероб одежды, а в Англии уже успел встретиться со многими их общими друзьями, но Морган все ему простил.
– Я рад тебя видеть, Масуд! – сказал Морган.
– Рад? Рад? – воскликнул Масуд. – Что за бледное, вялое английское слово! Ты не «рад» быть должен! Ты должен сиять от счастья, должен быть в восторге, должен быть на седьмом небе! Ни в коем случае не говори «рад»! И позволь мне войти, я умираю как хочу чаю.
Масуд приветствовал Лили и горничных с тем же торжественным энтузиазмом; всем он привез подарки, всех заразил своей кипучей энергией. Он небрежно распространился по дивану, а его голос разносился по всему дому. Громогласие было его натурой, его активность быстро начинала утомлять, но через пару дней пребывания Масуда в доме царившая здесь угрюмая атмосфера стала просветляться.
В течение последующих недель они несколько раз виделись. Неясный страх ожидания уступил место восстановившейся близости. Они не упоминали о том, что происходило в Индии, – все осталось на другой стороне мира. Вместо этого они говорили о прошедших после их расставания шести годах и о том, как изменились их жизни.
Не сразу Морган поведал Масуду о Мохаммеде. Против всяческой логики он подозревал, что перенос чувства привязанности на другой объект включал в себя элемент предательства. Но постепенно, краснея и заикаясь, Морган все-таки выдавил из себя:
– В Египте у меня случилось то, что ты назвал бы романом. Или, если выражаться точнее, любовью.
– Это было предсказуемо. Я же тебя разочаровал.
– Я сердился на тебя.
– Знаю, – покачал головой Масуд. – Во всем виноват я, и я заслуживаю самого строгого наказания. Но давай не будем говорить об этом. Расскажи мне о своей великой любви. Я требую полного отчета.
Они ходили вокруг пруда в Риджентс-парке; долгий осенний день близился к концу, а счастливая компания детей, собак и уток только подчеркивала странность того, что рассказывал Морган. Неужели все это действительно с ним происходило? Все случившееся казалось таким нереальным! И тем не менее, начав говорить, Морган уже не мог остановиться.
Когда он упомянул о ребенке, то увидел, как Масуд вздрогнул.
– Он назвал сына твоим именем?
– Да, теперь в мире есть маленький египтянин по имени Морган. И хотя это только второе имя, я рад. Он родился в прошлом месяце.
Морган не мог удержаться, чтобы слегка не пожурить Масуда. К тому моменту у Масуда уже было два сына, Анвар и Акбар. В своем обычном легком стиле Масуд, когда они родились, спрашивал у Моргана, не хочет ли он стать их опекуном, – просто жест, не требующий ответа, и оба знали об этом. Теперь же Масуд, вздохнув, проговорил:
– Своих будущих детей я назову в твою честь.
– Увы, не получится. Ты только обещаешь, но ничего не делаешь.
– Я ведь только что признался, что друг я никудышный. Прости своего презренного слугу, который печется исключительно о твоем благосостоянии.
И Масуд, взяв Моргана за руку, легонько шлепнул его по тыльной стороне ладони.
– Это за что? – удивился Морган.
– Наказание за твое безрассудство, – засмеялся Масуд.
– Ты полагаешь, я был безрассуден?
– Ты ходил по лезвию ножа. И прекрасно это понимаешь.
– Но ведь тебя не расстраивает то, что я был счастлив? – спросил Морган.
– Как меня может расстраивать то, чего я более всего хочу? Я рад за тебя, мой милый. Но ты должен обещать, что в следующий раз будешь более осторожен и благоразумен.
Подумав, Масуд спросил:
– А что теперь сталось с твоим трамвайным кондуктором?
Беда, постигшая Мохаммеда, терзала Моргана целый год – тем более что в открытую он ни с кем говорить не мог. Теперь же заговорил, и это стало настоящим облегчением. Мохаммеда в конце концов, через четыре месяца, выпустили из тюрьмы, и он смог рассказать, что с ним произошло. По его версии событий, двое солдат из Австралии попытались продать ему винтовку, что было весьма соблазнительно, если учесть полное беззаконие, царившее в стране. Но Мохаммед отказался дать запрашиваемую цену, да еще и оскорбил продавцов, после чего из чувства мести они добились его ареста на том основании, что он якобы пытался склонить их к продаже оружия. Серьезное обвинение. Мохаммеда приговорили к шести месяцам каторжных работ и штрафу в десять фунтов. В тюрьме его били, плохо кормили и относились к нему с презрением.
Морган не до конца верил этой истории, но ничего не сказал из чувства преданности другу. В истории имелись и другие детали, о которых он тоже умолчал. Например, Моргану было известно, что друг его оказывал сексуальные услуги охранникам с целью облегчить свое положение, а также открыто говорил о своей ненависти к англичанам, которых называл жестокими, и о своем желании отомстить. Морган не стал об этом упоминать, чтобы не очернить одного друга в глазах другого.
Масуд, время от времени кивая, спокойно слушал.
– В Индии происходит то же самое, – сказал он наконец.