Успех окрылял, воображение рисовало радужные картины. Описывать следовало чувство – он понял тайну французов, – теперь ему будет легко слагать вирши, с каждым днем все легче, ведь грудь постоянно раздирают чувства, самые разнообразные.
Но последующие опусы не удались, и он их уничтожил. Князь был прав – следовало упорно трудиться дальше.
15
Только в декабре курьер привез депешу, утверждающую Александра Борисовича советником русского посольства. Князь снова пустился в дела политические, воспрянул духом, начал выезжать в свет и, позабыв о печалях, перестал предаваться по вечерам размышлениям о судьбе и о тщете земного существования. В начавшейся суете он вспомнил-таки о ходатайстве отца за Тредиаковского и сумел устроить так, что юноша был принят и приступил к занятиям богословием, минуя годичное ученичество на факультете искусств.
Студенты Сорбонны, его коллеги, делились на два враждующих лагеря: на «классиков» и «новых». Между ними постоянно разгорались споры, а поскольку друг к другу они относились с плохо скрываемой неприязнью, то «дискуссии» бывали столь шумными, что издали казалось, в классе идет настоящая драка – темпераментные французы, войдя в раж, обильно махали руками, дополняя образную речь не менее выразительными жестами.
Преподаватели, надо сказать, содействовали разделению студентов на две партии. Кумиром «классиков» был декан – аббат Тарриот. Сухой, благостный на вид иезуит был исключительно умен. Он читал богословие и находил наслаждение в бесконечном цитировании античных философов, отцов Церкви и Писания, где, выискивая мнимые противоречия, устранял их и таким образом показывал ученикам многообразие и величие самого Создателя, породившего словом столь разноликий и сложный мир. Аббат любил, выбрав термины, положим «свобода» и «несвобода», порассуждать об их потаенных смыслах и часто погружался в такие глубины древней мысли, что, кажется, сам изумлялся, находя под конец выход из лабиринта нагроможденных силлогизмов.
– Все дело в терминах, любезнейшие, все дело в терминах, – постоянно напоминал он, считая, что без этих «путевых столбов», как изволил он острить, невозможно постижение непостижимого до конца божественного замысла. – Все в мире познано и предопределено великими древними, – доказывал Тарриот. А потому любые нападки на античность вызывали у него немедленный приступ ненависти и ярости. – Это происки янсенистов! – кричал он с кафедры и рассказывал студентам, как в молодости громил монастырь Пор-Рояль – последний оплот этой «богомерзкой» секты, восстававшей против католического учения и мечтавшей создать свою, обновленную и независимую духовную общину.
«Новые» почти открыто заявляли о симпатиях к поверженным мыслителям Пор-Рояля, перенесших теперь свою основную деятельность в свободную Голландию, и поэтому филиппики Тарриота, конечно же, относились не к прошлым, а к нынешним врагам.
Жан-Пьер Меранж – негласный лидер «новых», как-то подсев к Тредиаковскому, объяснил, что янсенисты не так страшны, как их малюют декан и его приспешники. Члены братства ратовали за обновление Церкви и мира, призывали вернуться к простым и чистым обычаям первоначальных христиан, выступали против воинствующего фанатизма иезуитов, против стяжательства и разврата священников и монахов, против богатой и политиканствующей римской Церкви. В своей обители они хотели создать общество Разума: многие известные писатели и ученые, как Фенелон, Мольер, Блез Паскаль и другие, приложили усилия в борьбе с учением иезуитов. Но братия ордена оказалась сильнее – Пор-Рояль пал, а янсенисты выгнаны почти из всех учебных заведений страны, где до этого они весьма успешно проповедовали свои неортодоксальные воззрения.
Меранж явно не зря тратил время на чужеземца, но Тредиаковский не поддался мгновенному искусу, сробел и не оказался тогда в числе новообращенных. Он решил не спешить, понаблюдать еще, хотя поклонники янсенистов, требующие обновления, нравились ему – их схватки с иезуитами напоминали скрытую войну российских церковников, а лекции Тарриота очень смахивали на богословские штудии ректора Вишневского.
Тарриоту противопоставляли в Сорбонне грамматика Дю Шанле. После бурной янсенистской молодости и последующего «исправления» он замкнулся в языковедении и позволял себе на занятиях говорить только о тайнах языка и литературы, рассуждая о которой он по сути объявлял войну Тарриоту – стороннику заранее предопределенного будущего.
– Сюжеты произведений следует брать из жизни, а не только из античного наследия, – говорил Дю Шанле. – Ведь мир движется вперед, а не стоит на месте.
Все споры в университете, по большей части вертясь вокруг этих разногласий, были по сути сражениями мировоззрений.
Публичных диспутов – этой пустой войны цитат – Василий не любил, но, принимая в них участие по принуждению – диспуты являлись частью программы в Заиконоспасской академии, – выступал всегда блестяще, говорил продуманно и красиво и нередко загонял противника в логический тупик, – так их учил отец Илиодор, придававший почему-то спорам и диспутам особое значение. В ту пору Тредиаковскому непонятна была его тяга к принародным склокам – мысленно разделывать под орех воображаемого оппонента было куда как безболезненнее и несказанно приятней, возможно и потому, что в подобной борьбе всегда выходил победителем он сам.
Прошло полгода его занятий, но на него мало обращали внимания как на не примкнувшего ни к одной из сторон. И вот однажды, после утренней лекции декана, посвященной этике Аристотеля, разгорелся очередной спор: не сошлись в мнениях о сценическом искусстве.
– Барон заметно постарел, он стал так завывать и реветь, что вчера, слушая «Британика», мне трижды пришлось зажимать уши. Не думаю, чтобы покойный Расин был счастлив услышать его звероподобное пение, – заявил колкий на язык Жак Леглие, обращаясь к стоящему рядом товарищу. Но сказал он это громко и таким пренебрежительным тоном, что ясно было, кому предназначался выпад. Поль Шарон, изящный черноволосый молодой человек с длинными ухоженными руками органиста и вечно горящими глазами теплолюбивого марсельца, не смог стерпеть показной наглости.
– Мишель Барон всемирно признанный драматический актер, и я сам слышал, как недавно ты, Леглие, восхищался его мастерством! – воскликнул он гневно.
– Даже если это действительно был я, – повысил голос Леглие, – это не дает тебе повода учить меня, кто хорош, а кто плох на французской сцене. Я нахожу, что Барон стал петь свои монологи так, словно ощущает на плечах хламиду древних греков, а ведь это по меньшей мере глупо. – Он саркастически рассмеялся.
– Именно такая манера и приносит Барону успех у публики, – Шарон начал горячиться. – Трагедии и полагается пение, так требовал еще Аристотель. По-твоему, актеры должны лаять, как торговки на базаре?
– Лают обычно собаки, – грубо осадил его Леглие. – Вечно у вас Аристотель в защитниках, нельзя ли придумать адвоката поновее. Выходит, если Аристотель сказал, что следует петь стихи, значит, надо надрываться и выпучивать глаза, отставлять ногу и поднимать руки так, словно готов вознестись на небо?
– Аристотель не такой уж слабый аргумент в споре, конечно же для тех, кто понимает всю терминологию его учения, – ехидно заметил Шарон. Решив перевести раздоры в область цитат, где чувствовал себя непобедимым рядом с напористым, но не столь ученым Леглие, он пустился в длительное рассуждение о звуках речи и их мелодике, которое подытожил цитатой из того же Аристотеля: «Поскольку разговорная речь и сценическая две противоположности, то, значит, стихи следует петь, а не произносить, как при беседе».
– Я только это имел в виду, достопочтеннейший. – Он успокоился и поклонился слишком низко, всем видом выражая крайнее презрение.
Василий, оказавшийся в центре насторожившейся толпы студентов, внимательно слушал. Он тоже был на представлении, и игра трагика показалась ему чересчур манерной. «А что ты думаешь по поводу пения Барона?» Неожиданно он понял, что прозвучавший над ухом вопрос относится именно к нему. Спрашивал Жан-Пьер Меранж. Василий повернулся к нему, и Меранж, утвердительно опустив глаза, хитро улыбнулся. Избежать ответа сейчас – значило навсегда потерять возможность подружиться с «новыми». Против воли пришлось включаться в дискуссию. Вопрос этот давно его занимал, он не очень боялся опростоволоситься и, поняв, что следует сражаться оружием, навязанным «классиком», то есть цитатами, быстро прикинул в уме план сражения.
– Да позволено мне будет рассудить вас, уважаемые. – Он постарался придать голосу спокойную твердость.
Все с изумлением воззрились на обычно молчавшего русского скромника и с интересом приготовились слушать. Вопроса Меранжа никто не расслышал, и потому выступление Василия казалось особенно интригующим.
– Вы несколько уклоняетесь от начала разговора, – продолжал он, – но уж если затронули древних, я припомню еще и свидетельство Птоломея. Сей ученый муж также делит звуки на непрерывные, применяемые в разговоре, и мелодические, подчиненные определенному ритму, используемые в пении и музыке, подражающей инструментальной. Его учение развивает дальше Марциан Капелла, отмечающий еще и промежуточное положение, – он выделяет род звука, который не так прерывист, как певческий, и не так непрерывен, как разговор, и употребляется при чтении стихов, то есть при декламации. Тут-то и таится опасность для актера впасть в крайности. Поскольку начали с осуждения игры Барона, то я нахожу, что его метод, вернее, его декламация слишком приближена к пению, а посему звучит неестественно. Недаром комики так любят высмеять в интермедиях своих высокородных собратьев. Ведь у трагиков нет задачи петь слова, тогда бы они превратились в оперных певцов. Читая свои возвышенные монологи, им не следует возвышать голос до пения, в том смысле, в каком мы его понимаем и в каком говорят о нем античные мудрецы.
Он сделал шаг назад, понимая, что сказал все, но раздавшиеся одобрительные хлопки «новых» только раззадорили Шарона, не собиравшегося так легко сдаваться.