22
Меж языков о тебе (как некогда о Гомере
Спорили семь городов) – спор привелось завести.
Речь итальянская сладкого видит в тебе итальянца,
Но и германский глагол тоже считает своим.
Галлия усыновила тебя за галлские звуки,
Только на Польшу взгляни – новые распри растут!
Но позволено нам прекратить давнишние споры:
Раз ты по имени Росс, значит, ты Росс для меня.
23
С раннего утра Александр Борисович был явно не в себе.
– Невротикус, пампотикус, пам-пам-потикус, – пробарабанил он пальцами по черному письменному столу, но пропетая бессмыслица облегчения не принесла.
Наконец-то, кажется, начала ему улыбаться Фортуна. Ненавистный и страшный своей непредсказуемостью тиран Меншиков пал, как и пророчил отец, и по прошествии нескольких месяцев клокотавший котел страстей в России стал остывать. О! отец был титан, политик величайший! Он умел понимать людей без слов, читая в их глазах, умел чувствовать ветер перемен задолго до того, как налететь шквалу, когда подспудно таившиеся угрозы еще глубоко захоронены были в сердцах вершителей судеб государственных. Теперь он, сын своего отца, тоже станет могущественным, станет влиять на мировую историю. Имя Куракиных да будет внесено в анналы дипломатии! Он создан ради великих свершений, что было очевидно с детства, недаром любил рассказывать отец, как в день его рождения после жесточайшей грозы долго держалась на небе тройная радуга.
Князь не находил себе места, стулья казались жесткими, кресло кололо волосом, проткнувшим обивку, перья царапали бумагу, и он ломал их и оставлял на столе. Как всегда, в порыве никем не наблюдаемого нервного возбуждения, он мерил шагами пространство кабинета, пытаясь обуздать душившую горячку.
Задуманное им предприятие выглядело весьма рискованно, но настоящий дипломат вечно рискует, в том-то и прелесть его службы. Да, если говорить честно, идея принадлежала не ему, он только осуществит ее на деле. Тогда, в 1717 году, при посещении Великим посольством Парижа, сорбоннские богословы заронили в голову императора мысль о единении. Петр прекрасно видел выгоды, большие выгоды от подобного слияния, но в те годы почва была не подготовлена. Слишком кощунственным показалось бы большинству россиян неожиданное примирение с давним и исконным противником – православные не зря гордятся своей верой – истинной, древнейшей, не опороченной изменническими извращениями сторонников папства. Но время – лучший лекарь. Давно приспела пора создать Вселенскую Христианскую Церковь – политические выгоды этого события слишком очевидны для страны, еще только начинающей влиять на судьбы мира. Теперь, по прошествии десятилетия, многие стали это понимать. Конечно, протестантские державы поднимут неистовый вой, но все же католические государства сильны, очень сильны, и в альянсе с ними… Да, это было бы славно, очень славно, как много нашлось бы тогда для него работы. О! он станет Великим Дипломатом!
Все более появляется в России людей, открыто сочувствующих римской вере, и во главе всех – Ирина Долгорукова. Княжна не таясь перешла в католицизм и укатила в Петербург из Парижа со своим духовником аббатом Жюбе. Она тверда в намерении обратить свою ближайшую родню и столичный свет в новую веру. Княжна Ирина, урожденная Голицына, замужем за Сергеем Долгоруковым, вот и получается, что две наисильнейшие сегодня фамилии в государстве открыто поддерживают ее! Это много значит! Куракин поймал себя на мысли, что в иные годы вряд ли решился бы действовать столь решительно и скоро, но тут, кажется, он угадал, и проводником разума выступит именно он – Александр, не зря же нарекли его так в честь великого полководца греков, просветившего и объединившего некогда полмира.
В Отечестве мысль о единении приняли благосклонно. Все пока покрыто тайной, слишком многие с ужасом воспримут весть, сочтут за предательство. Торг еще не назначен, но на то и дипломатия, и мудрая политика, чтобы плести интриги и приготовлять великие свершения в глубине кабинетов за глухими, тяжелого штофного бархата занавесями. Верховный тайный совет, управляющий страной от имени малолетнего Петра Второго, – Долгоруковы и двое Голицыных, братья княжны Ирины, – готовы приступить к скрытым переговорам. Духовник княгини иезуит Жюбе направлен в Россию не только следить за своей подопечной. Наверху все отчетливо понимают, что настоящий блеск и окончательное примирение с европейскими дворами принесет Петербургу только церковное единение. Дюк Лирийский – испанский посол – давно твердит об этом в приемных российских вельмож.
В первую очередь, конечно, необходимо уговорить церковников. Гедеон Вишневский и Платон Малиновский – ректор и префект заиконоспасских школ как выпускники наиболее веротерпимой Киево-Могилянской академии давно поговаривают о слиянии. Им противостоят сторонники Прокоповича, более склонные к умеренному протестантизму, но здесь дело не в теологических разногласиях, а скорее в личных счетах. Куракин ни минуты не сомневался в разуме и хитрости Феофана – архиепископ новгородский сумеет извлечь выгоду из любого предприятия и наверняка сохранит власть над Православной Церковью в своих руках. О! Это будет двойная, если не тройная игра, самая великая политическая игра столетия!
Важнее всего государственные выгоды, а как там они поладят в догматах – это, в конце концов, дело Синода, и он верит, что задуманное может не разъединить, а, наоборот, примирить воюющие стороны, следует только хорошо договориться об уступках. Для него же, Куракина, дело сулит колоссальные выгоды, а потому он приложит все силы и не сомневается в успехе. Куракин, и никто иной, руководил Ириной Долгоруковой перед ее отъездом из Франции, Куракин посеял веру среди иезуитов Сорбонны в возможность альянса, Куракин, и только Куракин принесет Отечеству настоящее и окончательное признание, явится причиной проникновения на Русь изящных нравов, познакомит соотечественников с прекрасным европейским искусством. Так лишь мирным словом, а не кровью и кнутом преобразится страна и в недалеком уже будущем станет той Великой Россией, о которой мечтал ее покойный преобразователь и многие иже с ним, и в их числе – дорогой, ушедший безвременно отец!
Александр Борисович ощутил на миг прикосновение к груди сияющей тяжести восьмиконечной бриллиантовой звезды с косым крестом Святого Андрея Первозванного и, поправив сбившийся парик, гордо взметнул ввысь свою красивую, породистую голову.
Нет, что ни говори, он действует правильно. Не следует опасаться иезуитов, их необходимо использовать в своих целях и в целях родной страны. Да, он предвидит заранее упреки, возражения, опасения, ненависть и даже противоборство, но он не боится ордена, как не боится врагов домашних – не так страшен черт, как его малюют! Он выиграет генеральное сражение, только надо быть очень внимательным, предельно точным, хитрым, как искусивший Еву аспид, очень хитрым! Грандиозность замысла в который уже раз за сегодняшнее утро захватила его. Он возьмет отпуск, отправится в Санкт-Петербург. Теперь ему необходимо побывать на невских берегах – проследить и направить в нужное русло вскипающий поток событий.
Князь горделиво вгляделся в овал отцовского портрета и с преувеличенной патетикой, словно сам над собой посмеиваясь, произнес: «Номене нам Россус – Ту михи россус эрис»[7]. Он насладился торжественным звучанием латыни, кивнул головой. Да, он Росс. Сколько бы ни знал он языков, сколько бы лет ни прожил на чужбине, он Куракин, и род его с давних пращуров связал себя с Россией клятвой чести, а это немаловажно, если припомнить, что их семья бывала в родстве с царями. Он – Росс, правильно написал в эпиграмме Тредиаковский! Этот джиованне поета… на него можно положиться, а следовательно, пришла пора на деле испытать его преданность Куракину и великой России. Да, можно положиться, и его учение в Сорбонне оказалось очень и очень на руку.
Он велел Антону звать Тредиаковского в кабинет, и, когда тот вошел, спокойный, как всегда, Александр Борисович объявил, что в ближайшие дни отбывает в отпуск на родину.
Василий молча склонил голову, ожидая за прелюдией точных распоряжений, ради которых и был вызван, но князь заговорил неожиданно успокоительно совсем о другом:
– Не беспокойся, каро мио, я оставлю тебе деньги на содержание, и ты сумеешь окончить курс. Кстати, в Сорбонне у тебя все идет гладко? Как ты ладишь с мосье Тарриотом?
– Господин декан доволен моими скромными успехами, но у нас нет никаких отношений, ведь он иезуит. В науке же он весьма сведущ, и лекции мосье аббата не лишены логической стройности.
– Понимаю, ты, кажется, не любишь иезуитов, не так ли?
Князь спросил доверительно, не желая сразу раскрывать карты.
– Да, ваше сиятельство, я докладывал вам, что имею честь разделять симпатии янсенистов, и не скрою – влюблен в профессора Ролленя.
– Ну что же, не нахожу в твоих словах ничего дурного. Роллень весьма красноречив и честен, как говорят некоторые люди при здешнем дворе. Но знаешь ли ты, что янсенисты преследуются католической церковью и что истинная ее сила сегодня в руках богословов Сорбонны?
– Да, конечно, ваше сиятельство, но мудрейший Роллень не вызывает теперь никаких нареканий. Он читает курс древней истории в Королевском колледже, поверьте, я бы ни за что не стал посещать запрещенные сборища и порочить ваше светлейшее имя.
– Я и не сомневаюсь, – продолжал дипломат мягко. – Но я хочу знать, насколько ты мне предан. Пожалуйста, оставь славословие и отвечай: сделаешь ли, что тебе прикажу?
– Я весь ваш раб, – с дрожью в голосе отвечал Василий. – Если бы не ваш покойный отец и вы, ваше сиятельство, то я давно бы сгинул в Париже. Разве я могу раздумывать, я готов к любым приказаниям.