Еще не достигло солнце самой высокой точки на небосклоне, но было уже недалеко от нее, когда по прямой петербургской перспективе, к реке, начал свое шествие в сторону дома Василий Тредиаковский. Он именно шествовал: важно, улыбаясь про себя, – день выдался донельзя удачливый, и он радовался тому, откровенно радовался и перебирал в памяти случившееся за эти две недели, так наполненные значительными событиями, важными событиями, определяющими его судьбу, что он, не спеша шествуя к дому и пытаясь взвешивать и оценивать случившееся, на деле-то был одна радость, одно счастье, один порыв, а трезвость и расчет в те минуты обитали далеко, и он, чуть пританцовывая, мысленно благодарил Фортуну, не зная, не ведая даже, что приберегла она, коварная, для него в этот все более становящийся осенним день.
– Позвольте, милостивый государь, да в любое время, – радушно ответствовал вчера на его вопрос герр Шумахер. – Да вот хотя бы утром, сиречь к восьми часам приходите. Рад буду начать день с вас, а не с господ ученых – они, признаться, кроме как с претензиями ко мне ни с чем более не обращаются. – Он сморщил усталую гримасу и, кивнув почтительно, заспешил к португальскому инфанту, коего развлекали около печатных станков.
Позже, вручая в тот день Тредиаковскому свежие листы с виршами, он вновь похвалил перевод и вновь же извинялся за раннее, против правил назначенное рандеву.
– Увы, мне следует с полдня быть здесь, в Академии. Такова служба.
…Иоганн Даниил Шумахер разыскал его сразу по приезде – князь Куракин, уезжая со двором в Москву, оставил насчет Тредиаковского весьма четкие распоряжения. Но тогда господину библиотекарю недосуг было решать судьбу книги и близко знакомиться – в Петербург прибывал португальский инфант дон Эммануил; Шумахер весь был занят идеями развлечений знатного путешественника, который, по слухам, еще и намеревался свататься к самой императрице. Посему в первую очередь он был краток и лишь просил помощи у господина Тредиаковского как у поэта («Князь говорил мне о вас!»). Следовало перевести на российский язык поздравительные латинские вирши.
Вирши были обыкновенные: комплиментарные и скучные – труда особого перевести их не составило. Важно, что еще до знакомства герр Шумахер имел о нем мнение, и следовало ему окончательно понравиться, ибо, как сказывали друзья, сей умный немец заправлял всеми делами Академии даже в присутствии самого президента. Но в настоящее время господин президент пребывал со двором в Москве.
– Он крут и властолюбив, подозрителен и притом коварен и хитер как змей, – уверяли в один голос Василия Адодуров и Ильинский.
Вопреки опасениям, господин Шумахер оказался галантным немолодым мужчиной, сорока с лишним лет, еще сохранившим силу длинных пальцев, но заметно уже располневшим – брюшко не скрыть было и под тщательно подогнанным камзолом и старого шитья, длинным, ниже колен, шелковым кафтаном.
Вместе с ним Василия встречал латинист, историк, редактор «Санкт-Петербургских ведомостей» и в скором времени, вероятно, зять всесильного библиотекаря профессор Миллер. Лицо он имел открытое и, как выяснилось много позже, был лишь на два года старше Тредиаковского; притом слыл за эрудита, и дальновидный Шумахер не зря, видать, пригласил его к себе – получив магистерский диплом давным-давно, господин библиотекарь, не скрывая, немного заискивал перед новомодным парижанином Тредиаковским. Заискивание это, звучавшее еще в письмах в Париж и Гамбург, и здесь не угасло и выражалось в цветистых оборотах, в похвалах в общем-то заочных, ведь не перевод же виршей для инфанта было считать образчиком новой поэзии; но именно то, что обратились за помощью именно к нему, что подвели на приеме и познакомили с всесильным градоначальником Минихом, – все эти маленькие штришки убеждали Тредиаковского, что Шумахер им очарован или, на худой конец, откровенно лебезит. Это говорило в первую очередь о силе и могуществе Куракина – Василий понимал, что купается в лучах славы своего покровителя, но все же, все же – впервые коснулась его крылом своим слава. Точнее, не слава еще, а полускандальная известность; на одежду его глазели на улицах, зазывая в гости, но он пока побывал только на приеме у Миниха да вот теперь у Шумахера, а Адодуров и Ильинский подогревали интерес столичных ученых к нему, пересказывая его впечатления от чужбины и воспевая его стихотворный и музыкальный дар. Василию пришлось забыть, что можно глядеть букой и стесняться, приходилось улыбаться налево и направо.
Итак, опасения по поводу Шумахера развеялись. Вопреки весу и объему, ножка у Иоганна Даниила была миниатюрная, и он семенил впереди Василия Кирилловича (вышел встречать к самой лестнице!), провожая гостя в залу. Величал по отчеству, но более звал галантно милостивым государем и рассыпался в комплиментах. Он прочел книгу и французские стихи оценил особо, найдя их верхом изящества! Он также считал необходимым приложить их к роману для услаждения читающего света.
– Это будет чудесный подарок знатокам прекрасного!
Ему же самому, Шумахеру, книга станет уже вторым подарком, – право, он чувствует себя в неоплатном долгу.
– Простите, сударь, я не совсем понял вас? – отважился уточнить Тредиаковский.
– Ну как же, – словно бы и ждал вопроса библиотекарь.
Он вспомнил о двухлетней давности переписке с герром Бидлоо по поводу его статьи о калмыках.
Василий, признаться, не ожидал, что сейчас всплывет столь незначительное дело, но никакого подвоха не углядел, наоборот, у себя дома Шумахер выглядел естественным, и видно было, что беседовать с Тредиаковским ему приятно.
Это радовало и обнадеживало.
– А как дела у герра Бидлоо с переизданием путешествий покойного Лебрюна? Сказать по чести, я потерял его из виду.
– О! – Шумахер расцвел. И тут видно стало, что господин сочинитель не лишен авторского тщеславия. – Заказаны роскошные гравюры – издание должно впечатлять и покорять сразу. Кроме моей статьи предполагается приложить еще дневниковые записки и переписку покойного исследователя. Вы же понимаете, как это важно для России, – Европа проявляет к нам большой интерес, но знает страну еще очень и очень посредственно.
Шумахер принялся объяснять своему гостю, как собирается он перестроить Академию, ведь в век Анны Иоанновны начнется истинное царство наук и изящного искусства.
Первоминутная натянутость исчезла. Шумахер говорил, Тредиаковский улыбался, Миллер более молчал. Вопрос о книге решился, а значит, визит оправдан, но неожиданно и он получил подарок. Заговорили о музыке – государыня императрица, сказывали, любила пение.
Тут настал черед говорить Василию, и он, повествуя о гамбургской музыке, настоятельно объяснял необходимость музыкальных концертов в России…Теперь, шествуя по перспективе, Василий вспоминал, как ошеломил их, спев «Да здравствует днесь», – немцы хлопали согласно, как недавно Ботигер и Констанс. Тут же решено было (уже совместно, уже дружески) отпечатать полторы сотни экземпляров песни на отдельных листах.
– Это будет очень и очень кстати вам в Москве, – многозначительно качнул головой библиотекарь. – Если ее высочество принцесса Екатерина Иоанновна по-прежнему к вам благосклонна, то, смею думать, вы не упустите момент… – Он поднял палец. – Впрочем, я верю в вашу звезду, а как известно, я приношу счастье!
И вот хладные пальцы рока нещадно коснулись лба и висков, а сердце сжал огненный обруч Фортуны, сжал и отпустил, и оно заколотилось, затрепыхалось, застучало… Кто бы мог подумать пять, шесть, три, два года назад, что так станут с ним говорить?
Что делаешь Ты с рабом Твоим, Господи? Возносишь, ибо питаешь надежды на талант мой, Тобою данный? О!.. – рвался из груди округлый вздох счастья, и туман наползал на глаза, и мерещилась белоснежная резная карета, лошади и кучер, щелкающий бичом, и отбивал ритм мелькающих лошадиных ног хрустальный колокольчик: «Тлинь-тлинь-тлинь-донн!» – и всякое, всякое еще, черт знает что такое, непонятное. И лестно было, и легко, и не покидало ощущение воздушности и вместе с тем собственной силы, значимости, – потому и вышагивал чинно по улице, тщательно обходя по краям лужи, – оберегая тем самым часть начинающейся карьеры: единственный нарядный голубой парижский кафтан-жюстокор и с большими бантами брюки. Кафтан по здешним понятиям был слишком смелым: сильно укороченный, с отложным воротником, обшитый ярким серебряным галуном.
– Императрица любит только светлые, воздушные цвета, и особенно небесно-голубой, – заметил, разглядывая наряд Тредиаковского, Шумахер.
И здесь, и здесь позаботилось Провидение! Как же не ликовать, спрашивается, как же не радоваться, как же не шествовать чинно, будто уже он член Академии наук Российской!
«Не может быть, не может быть все так хорошо», – твердил он себе постоянно. И вздыхал счастливо, и плевал в глаза дьяволу через левое плечо. И все было хорошо.
Хо-ро-шо!
Прямо с корабля поспешил он к Ивану Юрьевичу Ильинскому – к его Ивану! К кому же было еще спешить в этом новом, опустевшем после отъезда двора городе?
Теперь его кумир, вершитель судьбы, показался низеньким человечком с заметной лысиной, и только глаза по-прежнему были печальны, добры и лучисты, и руки, не находя места, все теребили обшлага кафтана или барабанили по столу. Так же кашлял он в кулак, так же внимательно слушал собеседника, кажется, даже внимательнее, чем раньше. Он давно ждал: Куракин снесся с ним, предупредил, оставил Тредиаковскому письмо, деньги и записку к Шумахеру.
Они обнялись… А когда влетел в комнату Васята Адодуров и бросился к Тредиаковскому, то уж совсем стало все на свои места, стало все по-московски, и хоть щеголь Тредиаковский оказался теперь в центре компании, а не Иван, но главное-то, главное, выяснилось, что компания осталась! И вопросам не было конца, и не одна чарка водки была выпита. Иван совсем размягчел и поднимал, и поднимал величальную за Василия, а после заставил его читать стихи.
И он читал.
Боже! Бросились целоваться. Кто бы мог думать, что их так проймет?