И произнесенная столь приподнятым тоном фраза и веселый взгляд заставили Феофана улыбнуться – задор и бесшабашность Тредиаковского были ему приятны так же, как и ученость, и глубокие суждения, и мечты о российской науке.
Но сейчас было не до науки.
Тредиаковский не зря наезжал на архиепископскую мызу – кроме влечения сердечного, с преосвященным его связывало еще одно старое дело, и теперь, когда пристала пора, Феофан решил претворить в жизнь полтора года назад задуманный в подмосковном имении красивый план. Правда, князь Кантемир был теперь в Лондоне с дипломатической миссией, но его вирши остались в Петербурге. Да и маленький сюжет разросся основательно – стихи играют в нем теперь не заглавную роль.
Тредиаковский готовил хор ко дню тезоименитства своей покровительницы и почитательницы принцессы Екатерины Иоанновны – к двадцать четвертому ноября, дню великомученицы Екатерины. Тексты они подбирали вдвоем соответственно Минеям и по своему замыслу: пастырь и поэт, ибо слова должны были прозвучать, должны были поразить, и обесчестить, и насмеяться над врагами – прозвучать им предостережением и погребальным словом.
Дети старались вовсю, через открытое окно доносились их спевки, но на репетицию Василий Кириллович никого не допускал – тут он был крут и самовластен, да и Прокопович в дела своего регента-дирижера не мешался – он ему доверял. После, в награду за труды, в вечернее затишье, читал Тредиаковский своим певцам «Энеиду». Преосвященный всегда сидел в глубоком кресле в углу – внимательно слушал, сомкнув утомленные веки.
Столь ожидаемый обоими день все приближался.
13
«Все обоняю в псалмах велико, величественно, велелепно! Все пышущее Божиим духом, благоухающее святостию и вещающее божественным красноречием ощущаю! В них красуется небо с златозарными светилами, и с силами полков и кругов их неисчетных; в них шумно рыщет, в торжественном возмущении, воздух с тучами, с громом, с молниями; в них земля о заклепах своих и твердынях, с горами и холмами скачет; в них море с безднами играет, а реки и источники в веселии плещут; в них огонь и самый ефир ликовствует бурно; в них вся тварь, весь род вещества, все естество в предвыспренних местах и преисподних трепещет присутствия Владычня, трясется от облистания Его, внемлет в ужасе мановения вседержавныя десницы, в страхе чудится Всемогущей Силе, от непостижимых судеб премудрости Его оцепеневает, неизреченную благость превозносит, пред величеством Его благоговеет: в них все хвалит Господа, и хвалится само своим Содетелем и Царем. Словом, в псалмах единственный и точный есть образ превосходных и прекрасных пиитических изображений, сердце, душу и ум в преестественной некий восторг поревающих и восхищающих. Кто ж, разве бесчувственный человек не возлюбит псалмов?»
14
Заскреблась яко тать в окошко ночь. Преосвященный долго вслушивался в свист ветра, вглядывался в пляску обледенелых тополиных крон и нежданно-негаданно заснул и воочию увидел во сне, как выпорхнула из клетки белоснежная голубица и взмыла ввысь, в солнечный, блестящий верх, и стала облетывать высокую гору, словно что-то искала на ее склонах. И нечестивые (целые полчища их затаились в кустах кизила) натянули луки и стрелы огненные, приложили к тетиве, чтобы подбить свободную птицу. И, дымные, прочертили полосы стрелы в небе, но ни одна не попала в цель, а крылатая вестница все кружила и кружила в белом небе, пока не слилась с ним и не исчезла, растворилась в бездонной глубине. Нечестивцы, видя такое, в страхе и ужасе бежали прочь с горы: бросали луки, срывали доспехи, а гора вдогон насылала на них раскаленную лаву и огонь. Сера лилась им на головы и плечи, и палящий ветер слепил им глаза, и они останавливались и тут погибали. Испепелял их огненный гнев небес.
Он проснулся. Было морозное и ясное утро. Вспомнив сон, он подивился: в страшной, невероятно отчетливой картине предстал ему десятый псалом. Но почему десятый, ведь сегодня будет исполнен предыдущий – девятый? Видно, он утомился и даже во сне продолжал борьбу…
И вот грянуло торжество: на невском подворье к архимандриту Петру съехалось много народу.
Слушателей рассаживали полукругом – центром была принцесса Екатерина. Слева от нее разместились дамы и вельможи, справа – церковные иерархи, и Малиновский и Коллети в том числе – их, словно бы ненароком, посадили в первый ряд, прямо против хора. Феофан опустился в кресло между ними и принцессой, но подчеркнуто ближе к Ее Высочеству.
Из боковой двери вышел Тредиаковский. Привыкший уже к многоликой сановной толпе, он поклонился имениннице, всем собравшимся и произнес красиво закрученное похвальное слово. Затем, не дав людям опомниться, повернулся к хору, и строгие детские голоса ударили в своды.
Слово заявило себя сразу – в рывке-вступлении первого голоса: «Исповемся». Затем объединились, сплелись движения всего большого хора, и тексты, разложенные на двенадцать голосов, начали рисовать свои узоры, подыгрывать, помогать замыслу творца-дирижера.
Глубока была начальная печаль – в темные, траурные тона одеты были голоса: «Исповемся Тебе Господи всем сердцем моим, повем вся чудеса Твоя…» Здесь еще не место было рыданиям и страстному выражению скорби – голоса только нагнетали тяжелое, угрюмое чувство, готовили к трагедии: «И да уповают на Тя знающие имя Твое: яко не оставил еси взыскающих Тя Господи». Мольба искренняя слышалась сквозь зов басов.
И вот резко разорвался печально-эпический строй повествования; быстрые, отрывочные фразы, сопровождающие основные, ключевые слова, вмиг создали дробность, тревожность, предупредили о надвигающейся вплотную опасности. Как раздувает ветер пожарище, вскидывая качающиеся багровые языки пламени на стену только отстроенного дома, так в причитаниях и криках распаляются пронзительные детские голоса: лижет, лижет кровавый язык белое дерево – так ласковый теленок вылизывает соленый камень, – но только от этих жарких ласк черные следы, как крылья сатанинские, на стене проступают, и чернеет стена, и накаляется, ползут из швов змейки дыма, и вот – вмиг объятая огнем, рвется со страшным треском и искрами сыпучими – то пришел шквал, разыгралась огневая стихия. А голоса все добавляют и добавляют жару, вкручивают в толпу дробно несущиеся слова: «Сокруши-сокруши-сокруши-сокруши», и вторые тянут «мышцу грешному и лукавому», а третьи накатывают: «взыщется грех его и не обрящется».
То выкрикивается слово «грех», то «не обрящется» – и страшно, страшно: неотвратимо, неодолимо. Теперь уже страдающее чувство полностью выплескивается на волю, и зала полна рыданий и гневных вскриков: «Погибнете, погибнете» – и множатся они, и растут, и падают на головы нечестивцев. А хор уже повернул к ним лица, поет, глядя на них, но зал еще не понимает, но чувствует и содрогается – так пробирает пламень песнопения. Оно не угаснет, наоборот, уже вселенский бушует пожар, порождая страстные слова, и упругая мелодия разрастается в своем волнообразном, качающемся движении, словно медленно раскручиваемая пружина, удивительная спираль…
Постепенно, очень постепенно утишаются голоса: ползет откуда-то исподволь родившийся трагический шепоток, и его мягкие, женственные изгибы так и льнут к ушам. И вот финал: нежно-сердечное моление басов и сильные заклинания теноров: «Желание убогих услышал еси, Господи, уготованию сердца их вняло ухо твое».
Тянется еще, как душевная мука, звук, плывет, а хор уже кончил, смолк, и с трудом переводят дыхание, и переглядываются друг с другом, и улыбаются, потому что дети есть дети, и нет им дела до взрослых страстей.
Церковники уже поняли, кто сии грешники и нечестивцы, но не решаются обсуждать – зал замер, и только принцесса и ее свита разражаются аплодисментами, и с некоторым опозданием их подхватывают остальные, и даже сами нечестивцы – они ведут себя так, словно ничего не произошло.
Но вот хор снова начинает: на этот раз берется стих из третьего Евангелия: «Врагов же моих тех, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо мною».
Черный вихрь взмывает со словами, в роковой поединок вступают голоса, и слышится боль, и ярость, и звуки соскакивают с одного уровня на другой, и мелодией подчеркивается уверенность в недалеком будущем, когда так и произойдет, так и случится, и голоса пропевают слитно, единой силой: «предо мною». И замолкают.
Зал заворожен, широкий мятежный дух всех прохватил, и потому не многие видят, как преосвященный вручает Тредиаковскому листы, и тот, встав в позу, выжидает тишины.
Василий Кириллович делает серьезное, слишком серьезное лицо – все понимают, что это преувеличение, – и начинает читать: «Сатира о различии страстей человеческих».
Тут уж переглядываются со значением, ибо сатиру знают многие, но вот чтоб так открыто!..
Василий Кириллович читает, читает мастерски и доходит наконец до обличения некоего Варлама – двуличного чернеца:
Когда в гостях, за столом и мясо противно
И вина не хочет пить; да то и не дивно:
Дома съел целой каплун, и на жир и сало
Бутылки венгерского с нуждой запить стало.
Это прямой намек на духовника императрицы Варлаама Троицкого – удар по всей партии, ведь ради него-то, поди, и писал Кантемир свою сатиру, чтоб его очернить, и читают ее здесь перед всеми. А раз читают принародно, следовательно, карта его бита.
Все рукоплещут поэту, принцесса в благодарность дает поцеловать ему свою руку. Праздник удался!
Слуги приглашают к столам, и перегляд Феофана и Тредиаковского тонет во всеобщей неразберихе. Поэт победоносно вскидывает голову, но во взоре преосвященного сквозит лишь смертельная усталость. Василий Кириллович сникает и вдруг, как удар, ощущает на себе взгляд: ненавидящий, прожигающий – бывший его префект Платон Малиновский смотрит н