а него. Обычный властный и надменный немигающий взгляд Василиска нынче полон такой лютой злобы и вместе с тем такой затаенной боли, что Василий Кириллович Тредиаковский невольно проникается к нему состраданием, жалеет своего кровного врага. Но поздно. Участь его предрешена. Здесь. Сейчас.
Вскорости Евфимий Коллети и Платон Малиновский заключаются в крепость. Феофан Прокопович не забыл им историю с переводом Рибейриного писания. Так нужно, дабы пресечь раздоры в государстве. Так нужно, и враги заточены в глухие казематы. На веки вечные.
Никто и не подозревает тогда, что у вечной ссылки будет свой срок и что она кончится.
Но будущее живым людям узреть не дано.
15
В четверток 16 дня ноября 1732 года в Санктпетербурге
«В прошедшии понедельник, то есть 13 дня сего месяца, изволила Ея Императорское Величество при провождении всех знатных господ от двора в построенном ради конной езды доме его превосходительства господина Обер Каммергера Графа фон Бирона быть, и там из учиненных ради того мест экзерциции конной езды смотреть. Искусство ездящих и изрядныя лошади возбудили у Ея Императорского Величества великое удовольствие».
16
В четверток 16 дня ноября 1732 года
«Вчерашняго дня гуляла Ея Императорское Величество в летнем саду и при том на бывшую во оном медвежью травлю смотрела, а потом изволила Ея Императорское Величество привезенным сюда в 1726 году из Колы и в Императорской кунсткамере в сохранении имевшиеся скелетон кита смотреть и о всем составлении его членов спрашивать».
17
Перевел с италианского В. К. Тредиаковский.
Дана в Санктпетербурге в 1733 году в придворном театре.
Перечень всея комедии:
Аурелия, Диана и Смеральдина, влюбившись в Арлекина, отказывают от любви Силвию, Одоарду и Бригеллу; еще так же и выбору отца их. Сие принудило любовников искать помощи в одном волхве, которой, дав им образ арлекинской, нашол способ, чтобы они обманули своих невест и на них женились.
Это действие в Венеции.
18
В Санктпетербурге июня 15 дня 1733 года
«В прошедший четверток учинилась Ея Императорскому Величеству нашей Всемилостивейшей Самодержице и всему Императорскому дому опять зело тяжкая печаль, понеже Ея Высочество Герцогиня Мекленбургская по продолжавшейся чрез некоторое время болезни к глубочайшей печали Ея Императорского Величества от временной сей жизни в вечное блаженство отошла».
19
В Санктпетербурге июня 21 дня 1733 года
…18 дня сего месяца публиковано здесь объявление каким порядком по Ея Императорском Высочестве блаженныя памяти государыне Царевне и владетельной Герцогине Мекленбург-Шверинскои, Екатерине Иоанновне траур на полгода быть имеет. Оной разделен на три части, следующим образом:
Мужеские особы первых шести классов, которые ко двору приезд имеют, должны носить первые шесть недель суконное платье с четырьмя суконными пуговицами, а на камзолах пуговицы и петли обшитые сукном до пояса, шпаги и пряжки иметь вороненые, на шляпах флиор обвитой дважды, чулки гарусные черные ж, рубахи без манжет.
Другие шесть недель такое же платье; токмо на кафтане имеют быть обшивные сукном же пуговицы до пояса, шпаги и пряжки синие, рубахи с маншетами; а достальные три месяца обыкновенной каммер траур…
Женския персоны перваго, втораго и третьяго классов имеют первые шесть недель носить ординарное платье из тонкаго чернаго сукна, а на голове убор черной же с шнипом. Другие шесть недель платье такое ж, а на голове убор белой токмо без кружев. Достальные три месяца обыкновенной каммер траур…
В заключение сего в день погребения тела Ея Высочества все которые в процессии будут, как мужеския так и женския особы, имеют быть в самом глубоком трауре».
20
«По указу Ея Императорского Величества, принял Василья Тредиаковского родиною из Астрахани в Академию Наук по следующим кондициям: 1) Помянутой Тредиаковский обязуется чинить, по всей своей возможности, все то, в чем состоит интерес Ея Императорского Величества и честь Академии. 2) Вычищать язык руской пишучи как стихами, так и не стихами. 3) Давать лекции, ежели от него требовано будет. 4) Окончить Грамматику, которую он начал, и трудиться совокупно с прочими над Дикционарием руским. 5) Переводить с французскаго на руской язык все что ему дастся. За сие будет он иметь годового жалованья 360 рублей, включая в них свечи, дрова и квартиру, с титлом секретаря. Сие жалованье начнется с 1 сентября и будет ему даваться из ларца Академии Наук как и прочиим, которые от нея зависят. В уверение его закрепил я сей моею рукою и приложил печать академическую.
21
В медоносный полдень метит яркокрылая бабочка воздух над цветущим травником; гудит где-то сбоку шмель – он всегда в полете, никогда не отдохнет, бабочка же сладкую росу собирает – словно танцует, словно любуется собой. Бесшумны ее взмахи, красивы глазастые, изрезанные крылья с черно-красной траурной каймой; усталая, медленно сжимает и разжимает она невесомое свое богатство, как веером обмахивает согретое солнцем мохнатое тельце. Но издалека, с опушки, с вышины, узрели ее веселые и вечно голодные глаза, и уже, подвспархивая, словно по длинным ступенькам спускается, летит из зеленых ветвей на лужайку маленькая неутомимая птичка…
Прекрасен по-прежнему полдень: благоухают и стрекочут травы, луг спокоен, но нет бабочки и нет унесшейся дальше птички, свершившееся не нарушает успокоенной красоты и гармонии природной…
Можно было бы подняться и идти домой, но он не пошел. А надо было – на столе лежала кипа несчитанных листов второго тома «Артиллерийских записок», их предстояло выправить и к утру отвезти в типографию. Очень, очень срочная работа! У него сейчас всякая вообще работа стала спешная, срочная, незамедлительная – заказчики (по большей части двор!) не могли ждать.
Так и теперь: Шумахер дважды в день напоминал ему о книге, подгонял, будто забыл, что четыре месяца назад сам приостановил печатание – Миних, требовавший срочного выхода «Записок» в свет, попал тогда в немилость при дворе. И вот снова фельдмаршал и генерал-фельдцейхмейстер в фаворе, а следовательно, книга должна быть готова – день промедления чреват гневом безудержным.
Шумахера можно понять: отвечая и за типографию, что с трудом справляется с заказами, Иоганн Даниил должен выкручиваться – приостанавливать одно за счет другого, нажимать на рабочих и гнать, гнать, гнать в карьер, надеясь, что молодые рысаки выдержат, вытянут, не падут на перегоне. Тредиаковский – один из его упряжки – гнал всех скорее: переводил комедии для придворного итальянского театра – иной раз за несколько дней до постановки попадал ему текст, и приходилось следить самому – торопить типографию, корректора, гравера, ругаться, кричать и добиваться своего: бессонной ли ночью, светлым ли днем после нее работал станок, выдавая экземпляры листков с комедиями, которым надлежало увеселять самое императрицу в ближайшем, ближайшем будущем.
Хорошо, удалось отделаться от «Ведомостей» – Шумахер настойчиво навязывал работу над газетой – хотел запрячь и тут, ибо обожаемый в недавнем прошлом Миллер, везший этот воз, стал теперь худшим врагом и сбежал от его гнева в камчатскую экспедицию «изучать Россию изнутри». Ну да тут пикантная история – Миллер неудачно сватался к одной из трех незамужних пока дочерей Иоганна Даниила. Был ли тут расчет, как уверял Шумахер, или просто казавшееся уже устроенным дело вдруг почему-то сорвалось, Василий Кириллович не знал, но он отметил, как изменился Шумахер – не мог даже слышать имени Миллера, и это было счастьем для последнего – скрыться на неопределенное время от гнева всесильного библиотекаря.
Василий Кириллович поначалу опасался, что Шумахер воспримет его отказ как предательство, но сил не было за всем поспевать, и он, побаиваясь в глубине души, все же отказался. Шумахер, слава Богу, внял резону: и кроме комедий у Тредиаковского случалось много типографских забот – двадцать из вышедших в этом году тридцати печатных изделий принадлежали его перу, и открывала список ода Ее Величеству, по случаю восшествия ее на престол сочиненная и поднесенная на Новый год. Блестящий аннинский рубль из пожалованной тогда суммы он оставил на счастье.
Но сейчас Василию Кирилловичу было не до веселья, не до новых италианских комедий, не до Смеральдины и потасовок Арлекиновых, не до единорогов и мортир из «Артиллерийских записок», не до привычной полночной работы – чувство долга заглушалось страхом и боязнью за Ильинского. Целый день не покидало его волнение. От него и усталость, и камень в желудке, и голова, налившаяся свинцом, – тело и душа пришли в полный разлад, и только огромным усилием воли подавлял он безотчетное чувство страха, загонял вглубь себя телесное и душевное нездоровье, продолжая заниматься той тысячью мелочей, что заполняли обязательную дневную жизнь придворного стихотворца, начинавшуюся с утренних уроков русского языка с президентом Академии.
Чуть свет прибежала к ним в дом Ефросинья – Иванова жена, просила льду и сказала, что академический лекарь Сатарош признал чахотку, поскольку у больного ночью шла горлом кровь. Француза Тредиаковский навещал днем, и тот обнадежил, уверил, что болезнь не сильно еще захватила и возможно выздоровление. К Ильинским в дом удалось попасть только к вечеру, и первым делом Василий Кириллович обстоятельно пересказал врачебное мнение, но, взглянув на спящего Ивана, сам своим словам не верил уже – больно плох лежал Ильинский в постели: страшный, осунувшийся, трогательно беззащитный как младенец. Вот к чему, значит, был его кашель.