Из Петергофа от 21 дня июля 1734 года
«Ея Императорское Величество всемилостивейшая наша Самодержица находится здесь с высокою своею императорскою фамилиею во всяком вожделенном благополучии, при чем Ея Императорское Величество при продолжающей сей приятной погоде иногда гулянием, а иногда охотою забавляться изволит. Здешние Министры приезжают и отъезжают ежедневно, и куртаги обыкновенным образом в великом числе бывают».
27
В четверток декабря 26 дня 1734 года
«Ея Императорское Величество наша пресветлейшая Самодержица изволила 23 дня сего месяца следующая произведения при своих армеях учинить, а именно Генерал-Майора и своего Адъютанта господина Волынского, в Генерал-Лейтенанты…»
28
«Французы в прочитании стихов весьма искусны; но сказывают, что не уступят им в том персиане, арапы и турки. О дабы между нами сие в обычай вошло! Тогда-то бы прямую мы узнали стихов сладость».
29
Раннее-раннее утро. Морозец задорно покусывал щеки, и в едва тронутом солнцем тумане было сперва знобко – Василий Кириллович кутался в стоячий воротник шубы. Но уже не зима, не зима была на дворе – чуть приподнялось солнце и разлилось тепло. Туман и не думал проходить, густо стелился над Невой – сквозь него били в глаза яркие оранжевые лучи. Ветра не было, он-то бы разогнал белизну, но и тишины полной не было. Что-то шумело, а скорее скреблось и даже звенело – не подобрать меткого слова к странному, настойчивому шумку, ползущему от накрытой клубящимся паром реки.
Спустившись ниже, встав у самой кромки чуть-чуть оплавленного солнцем бурого льда, он увидал: по оттаявшей дорожке течение издалека сносило стеклянную мелочь, и прозрачные бляшки наползали на застывшие края потока, карабкались на сушу, выталкиваемые поспешающими сзади, – это походило на упрямую, целенаправленную, но слепую мурашиную тропу; и, как мурашиные пирамидки, лепились у темной воды на льду горками слюдяные льдинки и застывали или осыпались, а из-под тумана, ярким лучом подгоняемое, выносило новое кружево, и оно звенело, и шуршало, и скреблось в кромку изъязвленного берега, неутомимое, как шестерни строгих палисандровых английских напольных часов. Время вмиг стаяло и исчезло. Только ломкий звук утекающих льдинок – кусочков порушенной сиянием утра тонкой лунной речной простыни – заполнил все естество. Тут, затаившись, вслушиваясь, он уловил мерный ритм, величавый, неспешный. Ледышки ударяли в край, звякая, подстегивая общую, совместную мелодию. Вот она, гармония – мечта древних греков, подумалось в сладкой грезе.
А затем ум прицепился к слову «ударение». Ударялись звонко льдинки. Ударялись ударные звуки в слове. И сразу вдруг что-то нащупал важное, вспомнил, как говорил с Корфом об ударениях в немецких виршах.
Затем считал, читал, пел, чертил. Чертил, читал, пел, считал.
Лишь в сентябре, когда барон фон Корф был официально утвержден командиром Академии, Василий Кириллович поднес ему стихи. Казалось, были они похожи на тринадцатисложник Кантемира. Казалось…
Звучали они совсем по-иному.
Только примером и убедил Адодурова и Ивана Ильинского, давно уж оправившегося от болезни и по-прежнему первого слушателя, главного критика.
Василий Кириллович засел за теорию. Вот где пригодились сорбоннские знания, уроки грамматика Дю Шанле и, конечно же, риторические навыки, почерпнутые у Малиновского и отца Илиодора. Он понимал, что открыл необычное, наконец-то открыл таящееся в глубинах русского языка правило стихосложения. Но надо было его писать, осмыслить, все выкладки перепроверить, подать любознательному читателю доходчиво, красиво и точно, как артиллерийский чертеж, как скупую математическую теорему. Теперь уши его наполнены были новой мелодией, он легко писал примеры – вирши, разъясняющие «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» – так решил назвать работу. Просчитывал количество слогов и убеждался, который уже раз убеждался, что создал новый рисунок строки, единственно правильный.
Конечно, способ хорош был только для тринадцати– или девятисложных стихов, более короткие строки вообще вряд ли поддавались закону – песенки, попевки не ровня высокому эпическому жанру, они пишутся сразу, на одном дыхании, чувство, а не расчет тут важнее всего. То, что он изменил, касалось только героического стиха.
Давно уже стали казаться ему старые вирши не стихотворением, а особым порядком построенной прозой, и лишь краеголосия-рифмы намекали, что это все же стихи. Выкинь их – и оставался голый рассказ, повествование, что не спеть голосом.
Добрый человек во всем добрым есть все; а злой
тщится пребывати во зле всегда; бес есть такой.
Это не лучший пример, но наглядный.
Конечно, у Кантемира наличествует какое-то слабое, слабое покачивание голоса, что вообще случается в слогосчислительных виршах:
Уме незрелый, плод недолгой науки!
Покойся, не понуждай к перу мои руки…
Покачивание… Покачивание, приводящее к концу – рифме…
Когда же, задумавшись о значении ударения, он понял, что в новых его примерах чередование разноударных слогов и строит необычную и столь гладкую и звучную мелодию, то враз и открыл стопы – тонический свой размер. Ведь у французов и поляков, с коих старый стих списан, ударение всегда падает на последний и предпоследний слоги, а для русского языка сие нехарактерно! И вот же почему-то утвердилось со времен Полоцкого подражание полякам, и оттого, что не у родного языка подслушанное, и звучало тяжело, по-иноземному, оттого и непонятно было многим. Для русского языка характерно прыгающее, свободное ударение – хочешь в первом слоге, хочешь в среднем, хочешь в хвосте слова, а значит, основа стиха – стопа, два слога, а не один, как ранее принято было! Названия он перенял у латинян, но суть-то с римлянским стихом была различна – у россиян в стихе рифма правит голос, задает ритм – рифма да правильное стоп построение. Прав, прав был Телеман, когда говорил, что для каждого языка свои законы существуют.
Основные стопы в стихосложении – хорей и ямб: первый слог ударен, второй без силы – хорей, наоборот – ямб. Что ж тут и выбирать, на глаз видно, да и уху слышно: хорей здорово ямба сильнее – ведь на силой ударенном слоге возлетает голос и падает в яму на безударном, в ямбической же строке как по кочкам скачет – скоро и неторжественно, это еще по певческой практике своей усвоил. А стих-то величавый, героический – вот что не забывать надобно!
Теперь переработанные вирши Антиоха Дмитриевича так звучали:
Ум толь слабый плод трудов // краткия науки,
вместо авторова:
Уме незрелый, плод недолгой науки.
Две палочки – это цезура, пресечение, тут после седьмого слога надобно остановку делать, дабы возвышавшийся на первом полстишии голос отдохнул, ибо следующая половина нижайшим голосом начинается, слегка протяжно тянется:
крат-кия на-у-ки…
Вот так, стало быть, никаких смысловых изменений, но лучше, чище, стройнее выглядит, ибо обрело законное, исконно русское звучание, на правиле языка основанное.
Девяти парнасских сестр, // купно Геликона,
О начальник Аполлин // и пермесска звона!
О родитель сладких слов, // сердце веселящих.
Прост слог и не украшен // всячески красящих!
Посылаю ти сию // Росска поэзия,
Кланяяся до земли, // должно что, самыя.
Нову вещь тебе хочу // сею объявити,
И с Парнаса тя сюда // самого просити,
Чтобы слог мой при тебе // начал быть острейший…
Стихи стали просты, легки и доступны всякому. Великий Телеман одобрил бы его – он добился того, что поэзия станет наконец всеобщим достоянием. Пройдет время, и станут петь новые стихи, как поют на Спасском мосту былины, как распевают его вирши из «Езды в остров Любви», распевают, говорят, не зная даже имени автора!
Многие в свете сразу уяснили себе значение открытия, и в их числе преосвященный Феофан – его мнение как поэта было особо, особо важно.
Наконец-то почувствовал себя Василий Кириллович ученым, наконец-то сделал нечто весьма и весьма для России полезное – ведь исправляя и обновляя язык, он как бы перечеркивает старое, следуя заветам Императора, и тем не способствует ли исправлению нравов? Такова его роль! Теперь не хватало ему только профессорского звания, дабы стать во главе всех, кто пойдет за ним! Неотступно стал нападать он на Корфа, как прежде на Кейзерлинга, прося, требуя создания при Академии Российского филологического собрания.
И вот наконец, убежденный в необходимости совершаемого, командир Академии наук, почитатель таланта и научного дара Василия Кирилловича Тредиаковского, сам поэт в душе, 14 марта 1735 года торжественно учредил собрание из переводчиков, обязующихся неотложно два раза в неделю, а именно в среду и субботу, собираться для обсуждения насущных проблем российской словесности и истории.
Первую речь по открытии поручено было держать государеву стихотворцу.
Почти год прошел с того раннего-раннего утра, когда впервые услышал он обновленный природой, доселе неведомый ритм словесного рокотания.
30
«Не помышляете ль вы, что наш Язык не в состоянии быть украшаем? Нет, нет, Господа; извольте отложить толь неосновательное мнение. Посмотрите, от Петра Великаго лет, обратившись на многии прошедшии годы; то размысливши, увидите ясно, что совершеннейший стал в Петровы лета язык, нежели в бывшия прежде. А от Петровых лет толь от часу приятнейшим во многих писателях становится оный, что нимало не сомневаюсь, чтоб, достославныя Анны в лета, к совершенной не пришел своей высоте и красоте…