Ясно есть, что и трудность в нашей должности не толь есть трудна, чтоб побеждена быть не возмогла. Одно тщание, одна ревность, одна неусыпность от нас требуется. Можно ж дать и способ, чрез который тщание, ревность и неусыпность неминуемо иметь мы будем. Верьте мне, когда о труде памятовать не станем; когда хвалы, славы и общия пользы желать станем; когда не для того будем жить, чтоб не трудиться, но ради сего станем трудиться, дабы и по смерти не умереть: тогда нечувствительно привыкнем и пристрастимся к тщанию, ревности и неусыпности».
31
В понедельник марта 3 дня 1735 года
«В прошедшую субботу изволила Ея Величество всемилостивейше приказать, чтоб Профессора Астрономии господина Делила и Профессора Физики господина Крафта ко дворцу призвать, по которых прибытии туда последний из них до обеда в высочайшем присутствии Ея Величества с Чирнагаузенским зажигательным стеклом некоторые опыты делал; а ввечеру показывал прежде помянутой господин Профессор Делиль разныя Астрономические обсервации, при чем Ея Величество между прочими на Сатурна с его кольцом и спутниками через Невтонианскую трубу, которая на 7 футов длиною была, смотреть изволила. Ея Императорское Величество объявила о сем всемилостивейшее удовольствие и приказала, чтоб как Физическия так и Астрономическия инструменты, для продолжения таких обсервации, при дворе Ея Величества оставлены были».
32
«Верховная в человецех власть – сия то есть и злострастиям человеческим узда, и человеческого сожительства ограда, и обережение, и заветренное пристанище. Если бы не сие, уже бы давно земля пуста была, уже бы давно исчезл род человеческий. Злобы человеческие понудили человек во един общества союз и сословие собиратиса, и предержащими властьми, силою, от всего народа, паче же от самого Бога, данною, вооруженными хранити и заступати себе как от внешних супостатов, так и от внутренних злодеев…
Пущай кто хочет дискутует и в рассуждении трудится, который лучший и который худший правительства образ и который которому народу угодный и противный? А нам все того взыскание стало ненужное, излишнее; научили нас, что нам добро и что зло, многолетних времен искусы…»
33
Две недели, две недели уже как ежедневно, кроме среды и субботы, когда заседает Собрание, приходит он сюда, в Летний дворец. Охрана и слуги знают господина стихотворца: в библиотеке топится печь – тепло-тепло, как он любит. Двор редко тут отдыхает, и здесь покой, а в аллейках сада тишина. Он разбирает закупленные недавно в здешнюю библиотеку книги. Работу выхлопотал князь Куракин – при случае, когда искали, кого назначить, предложил Василия Кирилловича, вспомнил их недавний разговор.
– В библиотеке все последние европейские новинки – среди них и ищи. Коль задумал просвещать Россию – лучшего собрания не сыскать, – сказал тогда князь.
На словах Александр Борисович по-прежнему поклонник и ревнитель европейской культуры, на деле – целиком увяз в придворных интригах: на них уходит весь пыл, все время; но своего Тредиаковского не забывает, зовет иногда по вечерам и вот так помогает, подсобляет.
Он рад, сколь бы ни был занят – он получил возможность читать самое последнее, самое свежее. Поиски увенчались успехом, точнее сказать – открытием!
Среди всевозможных историй – Великой Британии, Франции, Германских земель и прочих, прочих – приискалась многотомная, только-только увидавшая свет «Древняя история». А если полностью, то – «Древняя история об египтянах, о карфагенянах, об ассирианах, о вавилонянах, о мидянах, персах, о македонянах и о греках», сочиненная самим Ролленем!
И еще один труд привлек внимание – вышедшие наконец полностью в Гааге записки покойного Лебрюна. В предисловии герра Бидлоо не упомянут был Василий Кириллович, о Шумахере же сообщалось кратко, но статья Иоганна Даниила о калмыках действительно обреталась в приложениях. Там же поместились и письма исследователя, и в них, в них Тредиаковский узрел свою фамилию, но никакого отношения к изданию двухтомного фолианта она не имела.
Он читал и опять, в который уже раз, поражался, сколь крепко сковала его судьба с Голландией и Парижем, – даже здесь, в России, все время напоминаниями в разговоре ли или вот так, с книжной страницы, вдруг глядело на него былое. Не зря, видать…
Он читал письма-отчеты Лебрюна…
«Левый берег, в основном низинный, сильно порос густым кустарником, тогда как правый холмист, и на нем встречаются редкие деревья. Речного тростника здесь особенно много по берегам, на мелководье…»
И мнилось тенистое в жару войско тростинок: разбивается об их частокол речная рябь, и если только не вильнет хвостом рыбина, то тихо в тростниках. Челнок проделывает в зарослях дорогу, уминает целые пряди – безжалостную, кривую оставляет за собой тропу. Сунгар лежит на острове и, как всегда, поет чуть слышно, зудит, как шмель. Вдалеке-вдалеке в дымке – бурый силуэт Плосконной горы.
«Прибыв в Астрахань, я тотчас же поутру был принят губернатором Тимофеем Ивановичем Ржевским…»
Имя! Незабываемое имя! Словно гончая по следу, понеслись буквы перед глазами – и вот возник портрет слегка заискивающего и хлебосольного отца, и даже сам он мелькнул на странице – ребенок, на зубок которому подарил голландец свой золотой червонец.
Монета сохранялась в семье как талисман: в самые тяжелые минуты не было и мысли ее разменять. Мария передала ее брату по приезде – отец, помянув Василия, вложил в руку дочери этот тяжелый желтый кружочек. Теперь он лежит вместе с серебряным рублем, что сам уже Василий Кириллович отложил с первого аннинского дарения, – два памятных кругляша «на удачу» почивают в бархате шкатулки.
Но Тимофей Иванович, грех семейный… Кажется, заступись отец тогда, и слово бы охранило, но нет, недаром же запечатлелось в памяти, словно бы не от отца услышанное, а виденное самолично: страшный, изрытый копытами песок под собором и злобы полное, вопящее море голов, конник Уткин и острие пики, прободавшее правый глаз и выскочившее сзади, чуть пониже темечка.
Прав, как всегда, мудрый Прокопович! Теперь он мало появляется в свете, часто болеет и много отдает сил своим ученикам, но сказанное останется навеки. Пускай другие спорят о способах правления – Россия себе давно избрала дорогу и, руководствуясь законом, что еще несравненный философ Гуго Гроций проповедовал, с дороги этой не сойдет: так Петр положил, так Феофан объявил миру, так и он, Фортуной и Петром в поэты поставленный, петь станет! Воистину страшен низовой бунт, страшен, кровав, дик и необуздан! Петр Великий наметил, но главное успел совершить – стронуть с места. История редко таких богатырей рождает, а посему – семя посеяно, но взращивать его надо бережно, осторожно.
Итак, договор государя с подданными в основе – один бы о стаде пекся, а стадо бы ему внимало, но все на взаимном доверии, только так!
Пока – мечты, но на то и время, на то и история, чтоб воспитывать понемножку, потихоньку, как ребенка малого. Если глаза открыть, не заслоняться рукою, что же вокруг творится? На неученый взгляд – разорение, мздоимство, пустословие, вельможное тиранство и черное, послушное рабство российское, взрывающееся редко-редко, вот как тогда в Астрахани, дико, бесцельно и сокрушительно. Все верно, но то на неученый взгляд… Посему и дано слово ему, чтоб открывать глаза всем высшим, у власти стоящим людям российским. Шумахер считает, что музыка и поэзия смягчат нравы народа, и владетели отойдут душой, приблизившись к прекрасному. Не так ли было с ним самим на аллеях Биненгофа, в зале Томаскирхе, везде, где припадал к бесконечно чистым и непостигаемо великим родникам Искусства? Не зря же старается он, переводит потешные италианские арлекинады, пустые, но заразительно веселые, не зря пришлось стерпеть измывательство Петриллы, не зря принимает участие в рождении первой оперы – драмы на музыке, кою ставят Арайя Неаполитанец и господин балетмейстер Антоний Ринальди в императорском театре, – сколь ни низки подобные развлечения в сравнении с высокими трагедиями, с историческими драмами, но они создают бодрый тон, веселят, молодят, просветляют. Конечно, страшен пока двор. Расправы и заточения, преследующие неугодных, развращенность фрейлин, борьба партий – Куракина с Волынским например, но пройдет, все изменит время – лучший лекарь природный. Это сказываются остатки правления верховников, когда, пытаясь ограничить власть самодержавную, клики Долгоруковых и Голицыных расшатали Россию, Петром поправленный и задолго до него установленный порядок. Ведь и сам он несовершенен, грешен, принимает участие в их грызне, пусть и помимо воли, ведь содействовал же падению Малиновского – но так, видно, надо. Решать не ему.
Он создан для наставлений и увещеваний – теперь пришла пора, и следует говорить. Теперь его станут слушать – ведь он признан как поэт, как ученый, вельможи ловят его речения, пересказывают после его каламбуры.
Лежит перед ним на столе труд великого парижанина, великого Учителя жизни, его учителя – Шарля Ролленя, человека, пробившегося из самых низов и заставляющего внимать могущественного короля. Вспомнились тотчас длинные, развевающиеся кудри парика – образ ясновидца, пророка, святого и безгрешного, мудрого и неколебимого как утес старика: «Изучая Историю и обучая разумным знаниям людей, вы сможете облагородить мир!»
О! Сам-то он облагородил, преподнес свету кладезь знаний, сумму, главнейшее для человека – его родословную, его истоки – Историю, сжатое в тома бесконечное Время, Мудрость неисчислимых поколений.
И снова перевернулся мир, и, как в Париже, дохнуло на него жаром сердечного горения великого педагога, и приоткрылась обратная сторона зеркала, но только теперь не было того потрясения новизны, а лишь радостное осознание правоты, необходимости своей переводческой миссии.