36
Стройные, как смоль вороные красавцы: ноги-тростинки, нервные ноздри, гордые головы на дивных шеях – крепких, мускулистых и благородно вытянутых, – здесь все на подбор, все удальцы и, гордясь собой, чуть поводят взором, прядают от нетерпения ушами, перебирают ногами, месят песок, выставляются перед своими соседями по строю, и верно – вместе и вовсе они божественны, а чернота их прекрасна, как драгоценная дамасская сталь; переливами отдаёт в синеву, каждая ложбинка, каждый бугорок заметен на тончайшем природном сафьяне: вспыхнет белая звёздочка, мелькнут белоснежные чулки над легковесными копытами, но все разом – сладостная и страстная персидская ночь!
– Ать! – проносится первый громовой окрик командира.
И развернулись по кругу, растянулись, все вмиг зарысили. В такт копыта стучат по утоптанной тропке так, что топот тонет в ушах, а песчаные струйки обдают и скребут барьер у дорожки.
Вновь равнение по невидимой ниточке посередине манежа – шаг артистически точен – лишь гривы нестриженые и хвосты, не затянутые в узел противно уставу (кони пока не приписаны к кавалерийским казармам), развеваются, как танцующий табор, и… врыли ноги с разлёта, замерли строем. Гордые лошадиные глаза глядят дружелюбно, тепло (будто заранее их там обучили!) – весь ряд неотрывно смотрит в сторону герцога с императрицей. Чудеса! После долгой скачки кони свежи – усталости ничуть не бывало, ни хрипов, ни фырканья, ни брызг пены на мундштуках, лишь капельки застыли на лоснящихся бабках.
Браво! Браво!
Российских персианцев вывел Артемий Петрович Волынский – недаром пожалован обер-егермейстером двора. Трижды виват!
Манеж рукоплещет. Бирон рад всех больше: вот они – Кони… От волнения он глубоко вздыхает и глядит победоносно – это он повелел преобразовать российскую конную породу!
Ай да господин кабинет-министр! Виданное ли дело – сам даёт команды, руководит экзерцициями! Но он всегда всё делает сам – таков Волынский! О! Он умеет пустить пыль в глаза!
Кони и впрямь заслуживают восторгов – вновь кажут они чудеса грациозности и жгучего темперамента. Наездники им под стать: рослые, широкоплечие Миниховы казаки, ряженные буйными запорожцами – в трепещущих рубахах и шальварах, подпоясанные разноцветными кушаками. Так и мелькают цвета по манежу: львы, львы, а не кони, орлы на них, а не всадники! Флейты и барабаны из левого угла издают торжественный шум.
Наверное, один он здесь не рад, не доволен, затаил обиду в груди. Почему так не любит Артемия Волынского? Давно, с давних, юношеских лет, когда ещё Салтыков расписывал боевую удаль молодого офицера царю, когда приблизил Артемия Пётр. А потом – всегда он следил за взлётами и падениями государева любимчика, этого вепря, рвущегося тараном, с закрытыми глазами на стену охотников, на убийственный огонь и чудом всегда спасающегося, уползающего в чащу, зализывающего раны и являющегося свету в обличье непобедимого гордого индюка и грубого льстеца, упрямого, упорного, добивающегося желаемого порой вопреки, а не благодаря произведённому впечатлению. Конечно, такой напор очень ценят женщины, они всегда спасали его – Екатерина, Анна, – в чести у двух императриц! тогда как мужчины сперва загораются его огнём, внутренней силой и после только узревают в нём кровожадного зверя. Так вот и Пётр – дважды чуть было не повесил, да супруга замолвила словечко. Теперь же умудрился всех обольстить: сперва покойника Феофана и Черкасского (тут, положим, просто купил жадного до денег сенатора), а спасённый, прибыл к герцогу и императрице, вырвал управление конными заводами – знал, что любо Бирону. Но кто б мог подумать?..
Князь Александр Борисович Куракин почти с нескрываемой ненавистью смотрел на представление в манеже.
Да, да, именно потому, что они не похожи, противуположны… Князю всегда претила грубая сила, неприкрытое хамство – старороссийское барство.
Как бы ни был умён и начитан – в нём нет лоска, это ум платного наёмника, ландскнехта: хитрый, изворотливый, кровожадный. Он полон презрения ко всему и любит лишь грубые удовольствия: езду, стрельбу да охоту. Тут он мастак – травли оленей да призы в Екатерингофе получаются у него картинно: вот на взгорке, на жёлтой залысине стерни, появляется разодетый в ливрею раб, подносит к губам блестящую улитку рога – и несётся вся разноцветная кавалькада, улюлюкает, свистит, гаркает, хохочет – в буйном зрелище есть свой задор, своя старинная прелесть. Он бесстрашен, Волынский, надо отдать ему должное; когда идёт на вепря, не сомневается в победе – глаза острые, злые, – одной внутренней своей силой, кажется, способен завалить зверя. Но зарвётся, зарвётся, обложат его…
Слишком быстро взлетел, слишком задаётся – смотрит только на Анну, всё подобострастие изливает к её ногам. На деле он хладнокровный, прожжённый делец, игрок. «Нам, русским, не надобен хлеб, мы друг друга едим и сыты бываем», – любит повторять свою присказку и ведь уверен в правоте, всегда уверен, но не может, не может же так всё время везти.
Взять, к примеру, Миниха-фельдмаршала – тоже из подобного теста, грудью прёт на опасности, опал не боится, но тот хоть за дела возвеличен. Ходит по острию ножа: если проигрывает схватку, так в большом сражении вырывает победу. А какие баталии выиграл Волынский, чтоб его полным генералом да в кабинет-министры? Дипломатической службы он не знает, света не видел, что Казань да Астрахань обирал – великие виктории, нечего сказать…
Возникшее чувство было больше и острее зависти. Куракин знал, что рано или поздно Фортуна вознесёт его ещё выше – он видел себя канцлером, но ждать, ждать теперь, когда чуть было сам не удостоился должности, с налёту захваченной счастливчиком… Что ж, жизнь – игра, князь давно понял, и, проиграв очередной кон, он, как то не раз с ним случалось, ощутил острое разочарование. Но Волынский, Волынский не достоин назначения, крутилось в мозгу, – он-то хорошо знал, к чему может привести страну сей властолюбец, но как донести до императрицы, до Бирона, что ими же порождённый фаворит может со временем восстать против своих же покровителей?
Разве совладает с Россией этот выскочка, солдафон, скрытый тиран и диктатор? Прав был Павел Иванович Ягужинский, когда пророчил, говорил, что знает-де Артемия: тот всех сперва улестит, всех вокруг одного пальца обведёт и в кабинет-министры пролезет, а от петли всё ж не уйти ему – таков человек!
Первая половина пророчества сбылась – дело за второй осталось. Значит, ждать, снова ждать – он помнит отцовские наставления. Императрица же славно тешится – видит, что оба её любимца терпеть друг друга не могут, и возвеличивает их одинаково: в один час обер-шталмейстером и обер-егермейстером назначила, разделила конюшенное ведомство, коим покойный Левенвольде ведал. Александр Борисович стал управлять всеми дворцовыми делами – это и понятно, он с давних ещё пор, с воцарения, великий знаток и устроитель интимных вечеров, камерных увеселений – самый надёжный и близкий друг, – всегда под боком, всегда во дворце; Волынскому достались дела внешние, так сказать, – охоты, конские заводы и конюшенная канцелярия, – словом, прямое развлечение герцога.
Тредиаковский – молодец, сочинил недавно комическую песенку про одного чересчур рьяного охотника, за своей пагубной страстью весь свет позабывшего. Василий Кириллович, естественно, так высоко не метил, но уж Куракин постарался, даже до императрицы песенка дошла и много её позабавила. Все, конечно, поняли намёк, а Волынский, донесли, с трудом гнев сдержал, чуть не поколотил Петриллу, когда шут императрицын её невинным детским голосочком затянул. Смех смехом, но куплетцами его не изведёшь, только больше растравишь. На людях Александр Борисович и Артемий Петрович раскланиваются, приличие соблюдают, стараются только обходить друг друга, а как случится сойтись – оба сама вежливость и достоприятство.
Александр Борисович и виду не подал, когда новоиспечённый обер-егермейстер хлопнул его по плечу и, заржав, что твой призовой жеребец, поздравил с высоким чином. Потомственный дипломат, он улыбнулся вежливо – недаром его отец состоял командиром над всеми российскими послами. Спокойствие, пёр дьяболо, выдержка и спокойствие!
Александр Борисович вспомнил прошлого обер-шталмейстера графа Карла-Густава фон Левенвольде – это он через своего брата Рейнгольда уведомил Анну о решении Верховного совета, передавшего власть в её руки. Императрица услуги не забыла – до смерти немец пребывал в большом фаворе, а поскольку был статен, красив и своеволен, то будил в Бироне подозрения – герцог страшный ревнивец… О! Наконец-то осенила счастливая мысль!
Александр Борисович радостно вскинул глаза и сделал несколько похвальных замечаний – теперь казацкое умение демонстрировали лихие наездники, так что лавры скорее адресовались Миниху.
В лице Левенвольде вице-канцлер Остерман потерял союзника и друга, чего не скажешь о фельдмаршале – тот ненавидел весь клан ливонцев ещё с польской кампании. Бирон же потерял соперника. Некоторых, внушающих опасение, поручалось оттирать негласно, как Корфа, например, коего заткнули на никчёмное место в Академию, где он лишён влияния и не опасен. Но такого человека, как Левенвольде, унести могла только смерть, что, к счастью, и случилось. Отозвали было с дипломатической службы Павла Ивановича Ягужинского и сделали его кабинет-министром – Петров сподвижник мыслился противовесом изворотливому и коварному Остерману, но вскоре и Ягужинский скончался. Разделив конюшенное ведомство, герцог с императрицей решили, не обделив, ещё более приблизить их обоих, но вот со смертью Ягужинского Волынский обскакал, ничего не скажешь, на целый корпус обошёл на своих персидских скакунах Александра Борисовича и ныне – кабинет-министр. Бирон шибко рассчитывает на внутреннюю силу своего Артемия, видит в нём единственный способ держать в узде Анниного «оракула», но хитрый Остерман недаром вице-канцлер, он тут же пустился приударять за новоиспечённым соперником-соратником. Волынский в себе уверен – ведёт себя так, словно всю жизнь был высокого чина и власти достоин, – наглеет с каждым днём и в ус не дует. Анне это нравится – он ей кружит голову своим петушиным наскоком.