Мог ли он знать, какие баталии предстоят ему впереди?
Неделя кончилась, началась другая.
52
Служанку Тредиаковского Василий Евдокимович разглядел у самых дверей Академии на лестнице. Девка переминалась с ноги на ногу – грелась, а в здание входить не решалась и, признав его, поспешила навстречу.
– Меня ждёшь? – спросил он и, поймав утвердительный кивок и увидя письмо, понял и поинтересовался сочувственно:
– Давно стоишь тут?
– Да уж вся замёрзла, – отвечала та, передавая письмо и, уловив сочувствие во взоре, взмолилась: – Только мне назад не велено без ответа, так ты уж, барин милый, постарайся.
Василий Евдокимович замешкался, проглядывая письмо, и момент был утерян – единственный момент, когда бы мог он на словах передать свою озабоченность. Но миг был упущен – словно желая всё расстроить, объявился на лестнице Тауберт и сразу вернулся выспрашивать:
– Ну, как он там у вас?
– Ничего, – конфузясь совсем незнакомого господина, отвечала девка. – Бог даст, оправятся. Нынче вставали уже.
– Ну и хорошо, передай, что все мы его ждём и выздоровления скорого желаем, поняла? Ну, ступай, ступай. – Он подтолкнул её решительно, и девка, оглядываясь, начала неуверенно спускаться по ступеням.
Соврал ведь и глазом не моргнул, изумился про себя Василий Евдокимович и поймал робкий взгляд уходящей служанки.
– Так что передать? – спросила она повторно.
– Передай вот, что господин Тауберт наказал, – отрезал он вдруг строго. – Всё хорошо будет…
Что будет хорошо, он и сам не знал, бросил, чтоб отвязаться, повернулся и вошёл в здание.
Проклятый Тауберт (не задумываясь, он легко перевалил часть вины на чужого), как фискал заиконоспасский, всюду нос сует. И точно, как по мановению ока зять Шумахера, замешкавшийся было на пороге, оказался с ним рядом.
– Это что же, ответ Ломоносову? Ловко, ловко… позвольте мне, вы ведь уже проглядели. – Он буквально вырвал письмо и, развернув, прежде чем прочесть, сказал с хитрым прищуром: – Нам говорили, он помирать собрался, ан глядь, на пяти страницах ответы строчит.
Тауберт вновь ухмыльнулся и доверительно, шёпотом поинтересовался у Адодурова:
– Ну как, от Артемия Петровича нет ли новостей насчёт нашего стихотворца?
Это была полушутка-полунамек – все знали уже, что Волынский вновь полюбил Адодурова и даже брал его с собой в карете во дворец.
– Нет, я ничего не слыхивал, а ты, сударь? – грубо отбрил Василий Евдокимович.
Вопрос был что ни на есть гадкий, Тауберт всегда особым чутьём улавливал перемены и, вот так подольстившись, мог больно задеть за живое. На прошлой неделе в пятницу, как и все в Академии, потрясённый известием и было уже собравшийся навестить Тредиаковского, Василий Евдокимович вдруг был вызван к Волынскому. Кабинет-министр отнёсся к переводчику по-старому ласково, усадил с собой за стол, а после, немного подиктовав письма различным немцам, принялся вдруг допрашивать: любит ли его Адодуров, предан ли ему?
С замершим сердцем отвечал Василий Евдокимович – он и боялся и радовался допросу, чуял, не зря вызнает Волынский, что-то замыслил. Он отвечал, что предан и любит.
– Ну-ну, я и не сомневаюсь ничуть, – добродушно отвечал вельможа. – А что Академия – кипит небось улей? Не отвечай, – милостиво опередил приказом, – я понимаю, да по мне так – пускай возмущаются. Смотри ты, за правило взяли дерзить и недовольны. Велика персона – стихотворец… Мне передавали, ты с ним дружен? – спросил он неожиданно, смотря прямо в глаза.
– Теперь нет, ваше превосходительство, – не соврав и не отведя глаз, но и правды не выдав, отвечал Адодуров.
– Ну-ну, гляди сам, я ведь любя тебя спросил, я ж тебе в будущем добра желаю. – Он доверительно похлопал Адодурова по плечу. – Теперь у нас новые времена наступают!
Тогда-то и велел ехать с ним во дворец – не на бал, конечно, Волынский собирался работать во дворце, но работы не случилось – императрица зазвала кабинет-министра к себе, и Адодуров, забытый, просидел полночи в отведённой ему комнате.
Волынский с очередным взлётом стал явно к нему более расположен. Такая близость будила надежды, заглушая прежнее чувство неприязни. Он мысленно сдался, убедив себя, что оказался в западне, связанный добрым отношением вельможи, и, раз выхода не было, оставалось только подчиниться силе.
Если б не Тредиаковский… Хотел же сходить проведать, извиниться, а теперь вот и нельзя, не имеет он права, да и фарс этот с завещанием… фарс ли? Говорят, Василию Кирилловичу здорово досталось. Ну да говорят много, а точно знает один Дювернуа, да молчит – боится. Все боятся, и он в первую очередь. И правильно: бережёного Бог бережёт. Кабинет-министр умеет нагнать страху.
Как назло, случилась теперь история с письмом. Сказать по правде, в рассуждениях Ломоносова есть определённый резон. Студиозус по-юному настойчив, пишет, чересчур прямолинейно отстаивая свои открытия; разбил всё на правила – ясно, он копирует стиль «Способа», но ни слова не говорит о предшественнике, о Тредиаковском, наоборот, даже задевает местами, не называя имени, а это неуважительно, недостойно настоящего учёного. И всё же сами стихи Ломоносова за себя говорят – прекрасная ода, прекрасная! Да и Василий Кириллович хорош, верно, всю накопившуюся досаду выплеснул на оппонента. И куда девалась былая сдержанность? Как и в истории с Шваневицем – от колкостей к прямым упрёкам и грубостям переходит, поучает, словно одному ведома истина. А истина-то, кажется, от него ускользает, чересчур она однобока получилась, тот и другой размеры хороши – это оба стихотворца доказали, но вот чтоб один лучше другого? Ломоносовский взгляд более свеж – тут ему не откажешь… А доказательства? Оба их целые столбцы приводят, оба упирают на свою правоту, но руками махать не дело – время рассудит или помирит.
Тут как раз Тауберт дочитал и от возмущения даже прихватил задумавшегося Адодурова за рукав.
– Что же это, только ругань плодить, в самом-то деле? – развёл он руками. – Василий Евдокимович, я считаю, нельзя такое письмо посылать!
– Согласен, – поддакнул Адодуров (ему и впрямь казалось – так лучше). – Приедет Ломоносов, пусть доложится Собранию. В его рассуждениях есть свой резон. Совместно и решим, кто прав, да и, глядишь, они и сами поостынут и договорятся, – добавил он поспешно.
– А ода? – улыбнулся Тауберт. – Ода-то вам хоть понравилась?
– Звучная вышла, – как можно более нейтрально ответил Адодуров и подумал про себя: чёрт тебя знает, когда ты сам думаешь, а когда под дудку Шумахера пляшешь?
Они постояли ещё недолго и, сойдясь в мнении, что следует письмо Тредиаковского не отсылать, дабы не плодить бессодержательных споров и не тратиться на почтовые сборы, порешили никому из учёных о переписке не докладывать, не порождать излишних сплетен.
Правильно сговорились – убеждал себя ввечеру Адодуров, возвращаясь мысленно к прошедшему дню. «Всё хорошо будет» – вспомнил свой ответ девке, и снова стало муторно на душе, но он быстро прогнал это чувство. В конце-то концов он поступил по справедливости!
А что до оды, то ода великолепна, ей суждено большое будущее, он знает наверняка. Нова, как… стихи парижанина Тредиаковского десять лет назад. Он невольно содрогнулся сравнению: десять лет… Когда-то покойный Феофан Прокопович сокрушённо заметил по поводу успеха молодого Тредиаковского:
– Что ж, время берёт своё неумолимо. Десять-пятнадцать лет назад можно ли было думать о таком стихе, и вот он – есть! Так было и так будет: будущее всегда восстаёт на прошлое, а прошлое, не желая быть пожранным, борется против истребляющего натиска будущего. История есть трагическая схватка разрозненных времён: будущего и прошлого, и миг между ними – настоящее – призрачен и стремителен. Так смерть одолевает жизнь, чтоб, обратив, уничтожив, породить новую жизнь, коей с первого мига суждено вступить в заведомо обречённое, но прекрасное единоборство.
Неужто окончилось счастливое время для Тредиаковского? Неужто письмо Ломоносова – предвестник конца? Он вспомнил строчки ломоносовской оды и с наслаждением прочёл их вслух:
Корабль как ярых волн среди,
Которые хотят покрыти,
Бежит, срывая с них верьхи,
Претит с пути себя склонити,
Седая пена вкруг шумит,
В пучине след его горит,
К российской силе так стремятся,
Кругом объехав, тьмы татар;
Скрывает небо конский пар!
Что ж в том? стремглав без душ валятся.
Что ж поделаешь… Ему стало вдруг жаль Василия Кирилловича, но тут же почему-то ощутил он прежнюю неприязнь в душе к былому другу. Будущее покажет, покажет – спор только разгорается, подсказывало внутреннее чутьё. Но Адодуров слишком возбуждён был, чтобы разбираться в тонкостях собственного настроения, – он лишь снова убедил себя в правоте избранного пути, а мелочи, былые споры – всё, казалось, уладится. Он пойдёт за Волынским, и наступят наконец желанные перемены, и тогда…
Василий Евдокимович ждал перемен, и они наступили: ужасные, всем ходом событий вызванные, но поскольку непонятны были скрытые, тайные пружины, их породившие, то большинству людей случившееся казалось преддверием катастрофы и пугало грозными, непредсказуемыми последствиями.
53
Незаметно поначалу, но всё быстрее и быстрее к апрелю, свивая в упругую, говорливую струю ручья, как в свиток, уносит время с вечными реками на целый долгий год зимние снега. Вмиг ниспадает тяжёлая серая портьера суток, и вот – полыхает день, буйствует солнце, и разливается тепло. Подхватывает его и развевает над далями лёгкий, игривый, как жеребёнок-стригунок, всепроникающий весенний ветерок, и нагая, не процветшая ещё, но вот-вот готовая родить земля предстаёт вся в стекле лесных лужиц, с разбухающими голубыми комьями лягушачьей икры, в убранных жёлтыми прядями прошлогодней осоки перелесках, в жирных и топких коричневых лужайках, полных утреннего птичьего гомона и чуть дымящихся кротовин, незаметных позднее в высокой траве, и в уходящих за взгорок по краям непролазной дороги рыхлых полосках крестьянских полей.