С учебой Костя справлялся играючи, дома бывал редко, пропадая в театре, и родители упрекали его, что он, хоть и не уехал, внимания им совсем не уделяет. Костя просил прощения, говорил, что старается ради них – чтобы могли гордиться сыном. В действительности он не отказался от мечты прославиться как режиссер, просто избрал для этого другой путь – медленный, окольный. Химиком, каким-нибудь завлабораторией он становиться точно не собирался, это не для него.
Правда, вняв родительским упрекам, постановил для себя, что вечер пятницы и семейный ужин – это святое, и он обязательно должен там присутствовать. На этот вечер не назначалось никаких дел, никаких репетиций и встреч. Все рассаживались за столом, степенно беседовали, не перебивая друг друга. Иногда приходили гости, один-два человека.
Как-то явилась Ника Седых – та самая дочка учительницы Татьяны Викторовны, толстая и в очках, – пришла по каким-то своим учебным делам. Ярослава Афанасьевна из вежливости предложила поужинать с ними, а та не отказалась, села, нервно затеребила руками край скатерти. Костя на нее не смотрел, обращался только к родителям.
Спустя несколько дней Седых опять напомнила о себе: подкараулила его на лестнице, когда Костя бежал с утра в университет.
– Извини, – позвала его, заикаясь, – можно тебя спросить?
Костя притормозил, смерил ее взглядом:
– А?
– Я узнать хотела, – заторопилась Седых, часто моргая за стеклами очков, – можно к тебе прийти в театр?
– Билеты в кассе, – автоматически ответил Костя, – приходи, если охота.
– Нет, я имела в виду… – Седых запнулась, – играть у тебя.
– Не получится, – ухмыльнулся Костя, – у нас студенческий театр. В школе играй.
– В школе кружок закрылся, – вздохнула Седых, и Костя вспомнил, что мама действительно о чем-то таком говорила, просто он не прислушивался. С его выпуском школьная труппа, лишившись руководителя, просуществовала буквально пару месяцев и разбрелась.
Косте стало жалко Седых, такой несчастной она выглядела в своей нелепой юбке из вареной джинсы и китайском пуховике сверху – чучело, иначе и не скажешь.
– Я все равно не смогу тебя взять, – сказал он, – но, если очень хочется, приходи на репетицию, посмотришь.
– А когда? – обрадовалась Седых.
– Ну на недельке как-нибудь. Ладно, я спешу. Пока!
Костя побежал вниз, оставив Седых топтаться на лестничной клетке. Он и не вспомнил бы о приглашении, не заявись Седых в театр, когда ее никто не ждал. Они репетировали новую Сережкину пьесу, бурно спорили, что-то доказывали друг другу, и тут Костин взгляд упал на дальние ряды, тонувшие в полумраке: там возникла странная фигура, похожая на стог сена. Стог пошевелился, встал, пошел к ним, и оказалось, что это Седых, которая зачем-то распустила волосы, хотя обычно заплетала их в косу.
Костя, разгоряченный перепалкой со сценаристом, вместо приветствия рявкнул в ее сторону:
– Ты что тут делаешь?
Седых замерла в проходе, не зная, что отвечать.
– Кто тебя пропустил, – горячился Костя, – почему на вахте не следят?
Седых втянула голову в плечи:
– Я сказала, ты меня пригласил.
Сережка Резник бросил на Костю удивленный взгляд – они, оказывается, знакомы? Косте пришлось объяснить:
– Это из маминого класса. Седых, театром увлекается.
Она, слегка приободрившись, вступила в раз говор:
– Я Фаншетту играла в «Женитьбе Фигаро».
– В школе у нас, – добавил Костя. Воспоминания, связанные с «Женитьбой», не были для Кости приятными, и он быстро их отогнал. – Все равно, нечего тебе тут делать. Поздно уже, иди домой давай. Придешь, когда будет спектакль.
У Седых выступили на глазах слезы, Сережка это увидел, и недовольно нахмурил брови:
– Да ладно, пусть посидит. Тебе жалко, что ли?
Кто-то из актеров позвал со сцены:
– Костя! Мы репетировать-то будем? Сколько можно, а?
– Подождете, не развалитесь, – рявкнул Костя в ответ. Потом повернулся к Седых:
– Ладно, но чтобы это было в первый и последний раз.
Она торопливо кивнула, спряталась в темноте на задних рядах.
Расходились поздно, ближе к полуночи. Костя зажег верхний свет, чтобы проверить, не забыл ли в зале чего, и обнаружил, что Седых спит, привалившись головой к колонне.
– Подъем! – крикнул он бесцеремонно, но Седых не просыпалась. Пришлось подойти и потрясти ее за плечо. Она вздрогнула, распахнула глаза.
– Давай быстро поднимайся, идем домой, – проворчал Костя, – ночь на дворе.
На улице он стремительно пошагал в сторону проспекта по свежему снегу, Седых еле поспевала за ним. Костя, не оборачиваясь, слышал за спиной, как она поскальзывается и негромко ойкает.
Тем не менее помогать ей он не собирался: еще решит, что они друзья, зачастит в театр. Гуськом – Костя впереди, Седых за ним – они шли по тротуару, когда сзади послышался сначала хохот, а потом крик:
– Жирная-жирная, жопа пассажирная!
Косте стало ясно, что кричат Седых; он сначала смутился, потом отвратительно рассердился, прибавил шагу. Наверное, следовало остановиться, огрызнуться хотя бы для проформы, вот только его внезапно одолела какая-то мерзкая немота. Внутри осталось только одно желание: скорей избавиться от навязавшейся на его голову попутчицы, нырнуть в спасительную темноту двора. Вот наконец и дом; Костя открыл дверь подъезда, шагнул было внутрь, потом помедлил и все-таки пропустил Седых вперед. Протискиваясь в проем, она задела его плечом, застенчиво извинилась. Косте хотелось толкнуть ее в спину, как-то выплеснуть раздражение, но, конечно, он не стал этого делать, только поморщился.
Лифт застрял где-то наверху, а может, сломался, и они поднялись пешком. Седых, дойдя до второго этажа, успела запыхаться, но все равно попыталась попрощаться с Костей. Он, взбегая по ступенькам, еще услышал, как распахнулась ее дверь, и голос Татьяны Викторовны воскликнул:
– Ника! Я тут с ума схожу! Где ты была?
«Так тебе и надо», – мстительно подумал Костя.
Седых пробормотала в ответ что-то неразборчивое, Татьяна Викторовна продолжила возмущаться, но Косте не было до них дела, он уже погрузился в собственные мысли и планы на завтра. Мясников, занимавшийся в школьном театре звуком, перешел вместе с Костей в университет, и они договорились заняться подбором музыки для одного эпизода… хорошо бы, чтобы Сережке понравилось… и та девчонка, Лиза, которая играет соседку, надо с ней поработать… дел невпроворот…
Мама не спала, ждала его.
– Ты Нику не видел? – спросила с порога. – Ее Татьяна Викторовна ищет, полшколы уже обзвонила.
Костя даже не сразу понял, что она про Седых, потом сообразил:
– Видел. Притащилась ко мне на репетицию. Ты скажи ей, чтобы больше не ходила, ладно?
– Ой, значит, она с тобой была? Ну хорошо, а то мы все испугались. Не хватало только, чтобы случилось что.
Костя разулся, сбросил куртку.
– Устал? – пожалела его мама. – Пойдем, я тебе чаю налью.
Они сели на кухне, мама заварила чай, достала из шкафчика печенье и шоколадку. Костя блаженно развалился на стуле, вытянул вперед гудящие ноги. Не сразу расслышал, что мама рассказывает про Татьяну Викторовну:
– Она от мужа ушла, такая неприятная история! Он набрал кредитов, не смог расплатиться, им угрожали. Татьяна Викторовна квартиру продала…
– Зануда твоя Татьяна Викторовна, – протянул Костя, зевая. – И дочка у нее такая же.
– Ничего подобного! – возразила мама. – У Ники талант к иностранным языкам.
– Как скажешь. – Костя хлопнул ладонью по колену и поднялся со стула. – Я спать. Завтра на первую пару.
– О, ты вспомнил про лекции! Я думала, тебя только твой театр интересует, – вставила мама едко.
– Мам, ну не начинай, – попросил Костя, – я и так устал. Какие ко мне претензии – я что, учусь плохо?
Костя нагнулся и поцеловал маму в макушку. – Нет же. Ну и все. Спасибо за чай!
Близилось лето, одиннадцатиклассники готовились к выпускным экзаменам, и Ярослава Афанась евна, отвлекшись от Кости, сосредоточилась на служебных делах. Несколько раз Костя заставал у них дома Татьяну Викторовну, они о чем-то тихо переговаривались.
– Что ей надо? – спросил он как-то, дождавшись, пока учительница уйдет.
– Я хочу, чтобы Ника поехала в Москву, в иняз. У меня там знакомая есть, должна помочь.
– Ты устраиваешь в институт по блату чужого ребенка? – изумился Костя. Ему вспомнились «позвоночники», печальная история с его поступлением в ГИТИС, и в душе вскипело что-то вроде обиды на мать.
– Не по блату, – уточнила Ярослава Афанасьевна, – просто на нее обратят особое внимание.
– И как это называется, если не блат? – пожал Костя плечами.
– Если бы тебе понадобилась помощь на твоем химфаке, мы с папой сделали бы все, что в наших силах. Слава богу, не понадобилась. Ника славная девочка, что плохого, если мы ее немного… подтолкнем?
– Толкайте, дело ваше, – хмыкнул Костя.
Прошел выпускной, у Ярославы Афанасьевны волнительное время закончилось, а у Кости началось – сессия. Вечером, когда он сидел в своей комнате за учебниками, к ним снова зашла Седых, посовещалась с мамой, а собираясь уходить спросила, можно ли попрощаться с Костей – завтра она едет в Москву. Ярослава Афанасьевна ответила, что он занят, но желает ей удачи. Костя слышал их разговор из коридора, но выйти и не подумал.
Следующее утро было прохладным, он, выходя из дому, набросил ветровку и уже на улице нащупал в кармане что-то: письмо? Достал сложенный пополам конверт, из него листок. Глянул на бегу, от удивления притормозил, прочел внимательнее. Ника Седых, как Татьяна в «Евгении Онегине», признавалась ему в любви. Даже текст был немного похож, в духе «я к вам пишу, чего же боле». Меньше всего Костю в тот момент волновали страдания Седых, так что письмо он смял и отбросил в сторону вместе с конвертом, не озадачившись даже поисками урны – очень спешил. Сессию, как всегда, сдал на отлично, закончил второй курс.
А к пятому за Костей числились постановки уже не только в студенческом театре, но и в городском драматическом, куда его пригласил лично художественный руководитель.