Теща Леонида Ефимовича трудилась главным инженером на Скуратовском заводе, где делали оборудование для шахт, и рассчитывала для дочери на бизнесмена, которые в начале 90-х плодились в городе, как грибы после дождя, или, по крайней мере, на государственного чиновника. Но ее Таня выбрала преподавателя, такого же недотепу, по мнению матери, как и она сама, так что пришлось Елене Алексеевне постараться, чтобы купить им двушку в новом микрорайоне – куда-то надо было привезти ребенка, появившегося у молодых через год после свадьбы.
Если бы Елене Алексеевне рассказали тогда, что случится с этой квартирой и с Таниной семьей, она и пальцем бы ради зятя не пошевелила, и дочь постаралась бы отговорить от брака, но что поделаешь – задним умом все сильны. Пока маленькая Ника подрастала, бабушка сумела построить еще и дачу, куда отправляла внучку с дочерью каждое лето: собирать малину, поливать огурцы, проводить время на воздухе. С дачи Ника возвращалась поздоровевшая, румяная, загорелая; работа матери – учительницей в школе, – позволяла им оставаться за городом два с половиной месяца, с начала июня до середины августа.
Таня – Татьяна Викторовна, – как будто родилась учителем: еще маленькой она усаживала в кружок своих кукол и игрушечных медведей, читала им вслух и командовала: «Сядь ровно! Держи спину! Не болтай!» – повторяя те же слова, которые мать говорила ей за столом. Было у нее неприятное свойство залезать в душу под предлогом заботы: попросит подруга посидеть с детьми, а Таня, пользуясь возможностью, выведает у нее и куда та собирается, и как с мужем дела. Нет, ни в каких неблаговидных целях Татьяна Викторовна эти сведения не использовала, но в разговоре с матерью или с кем-нибудь из знакомых могла бросить вскользь: у Марины в семье не ладится, разводиться хотят. В школе она с первых лет стала брать классное руководство, была у директора на хорошем счету, но коллеги на праздничных посиделках старались держать язык за зубами и при ней не откровенничать.
Школа в новом микрорайоне была одна, прямо под их окнами, и они вместе выходили с утра, мама и дочка, в опрятных синих костюмах – жилетка и юбка, – даже причесанные почти одинаково. От матери Ника унаследовала пышные каштановые волосы и легкую смуглоту кожи, от бабушки – серые глаза, а от отца… мало что, и слава богу – как говорила Елена Алексеевна.
Перед самым кризисом Леонид Ефимович, чтобы прокормить семью, решил податься в предпринимательство – на своей кафедре, в лаборатории, он разводил в аквариуме рыбок, собирал сачком мальков и возил на птичий рынок в Москву. Татьяна Витальевна долгое время о его поездках ничего не знала, да и приносили они копейки. Потом однажды застала его с банками в полиэтиленовом пакете, допросила с пристрастием, и высмеяла вполне в духе своей матери: «Ты больше на электричку тратишь, чем получаешь со своих скалярий!»
Оскорбленный, Леонид Ефимович пошел ва-банк: взял кредит, чтобы закупить оргтехнику для перепродажи. Было у него несколько приятелей, еще раньше ушедших из университета и пробавлявшихся такими вот куплями-продажами, вроде бы что-то у них получалось. Может, и у него бы все удалось, но грянул дефолт, цены взлетели, а рубль упал. Оргтехника так и не была куплена, кредит требовалось гасить, но чем?
Разговоры с кредиторами быстро перешли в совсем неюридическую плоскость. Леониду Ефимовичу угрожали, потом «поставили на счетчик»; проценты по займу росли как снежный ком. До семьи новость о его позоре дошла, когда его силой затолкали в машину, увезли в ближайший лесок и избили, угрожая пистолетом. Деньги надо было вернуть в течение недели, иначе… ну ясно, что иначе. В синяках, с разбитой губой и двумя сломанными ребрами, он кое-как добрался до дома, где и признался жене, что квартиру придется продать – больше у них за душой ничего не было.
Если честно, Татьяна Викторовна предпочла бы, чтобы квартира осталась, а муж сгинул с глаз долой, но напрямую ведь такого не скажешь. Она бросилась к матери просить в долг, но и у той не было ни копейки – все сбережения сгорели. Оставалось радоваться, что шахтное оборудование пользуется спросом и заводу Елены Алексеевны ничто не грозит, но зарплата, в отличие от цен, расти не собиралась, и ей тоже приходилось выживать.
Квартиру продали, долг с процентами отдали, а на оставшиеся деньги – да, кое-что осталось, совсем немного, – собирались купить домик в городской черте, переждать тяжелые времена. Переселяться к теще Леонид Ефимович отказывался, да она не очень и звала – так, предложила из вежливости, «ради ребенка». Жить на даче тоже не вариант – там летний водопровод и нет отопления, зимой все засыпает снегом, СНТ стоит безлюдным до весны.
Домик уже искали, из квартиры надо было выехать в ближайшие дни, и тут Леонид Ефимович совершил последнюю катастрофическую ошибку. Взяв деньги, хранившиеся в ящике письменного стола, он надел оставшийся со свадьбы костюм-тройку, голубую рубашку в тонкую белую полоску и галстук, подаренный тещей на день рождения, надушился одеколоном, который подсунул кто-то из студентов в благодарность за зачет, и так, «при параде», отправился в единственное в городе казино. Купил фишек на двести долларов, поставил в рулетку, которую видел впервые в жизни, на красное, и выиграл! Поставил еще раз, и выиграл снова.
Леонид Ефимович заказал себе коктейль, как Джеймс Бонд – мартини с водкой. Прожевал оливку, заботливо наколотую барменом на зубочистку, попросил еще бокал, потом полистал меню и заказал стейк с жареной картошкой. Сытый и слегка опьяневший, чувствуя себя настоящим везунчиком, начал ставить на цифры и комбинации, выиграл еще несколько раз, потом проиграл, но не расстроился, потому что все-таки оставался в плюсе.
Окна в казино закрывали плотные портьеры, чтобы не было видно, день на улице или ночь, и посетители играли, не прерываясь. Девушка-крупье улыбалась Леониду Ефимовичу, двигала лопаткой туда-сюда фишки по столу, и ему казалось, что в основном они стекаются к нему.
Когда в девять часов утра он с пустыми карманами и раскалывающейся головой вышел на улицу, там падал густой мокрый снег и под ногами хрустело полузамерзшее ледяное крошево. Он ступил в эту мерзость, зачерпнул ее ботинком – летним, не по сезону, – хотел подозвать такси, но тут вспомнил, что денег у него не осталось – совсем. Поковылял на троллейбусную остановку, нащупывая в кармане проездной, но не нашел и поехал зайцем. Радовался, что не нагрянули контролеры, топтался возле «печки», из которой дуло горячим.
Дома свалился спать, пользуясь тем, что жена с дочкой в школе, а когда проснулся, подумал сначала, что ему приснился кошмар и сейчас все станет как прежде: он побреется, позавтракает, поедет на работу в университет, а Таня с маленькой Никой будут махать ему из окна на прощание.
Когда он уходил из дома, намертво рассорившись с женой и не попрощавшись с дочерью, никто ему, конечно же, не махал; Татьяна Викторовна, клацая зубами о край стакана, запивала кипяченой водой настойку пустырника, а Ника сжалась от ужаса на своей кровати, с которой, готовясь к переезду, уже собрали постельное белье.
Потом, когда Леонид Ефимович ночевал по друзьям, а, бывало, и на вокзале, у него всплывали в голове обрывки их последнего разговора: как жена кричала, что он пустил их по миру, сделал нищими, лишил ребенка будущего, а он только покорно кивал, не в силах возразить. Да, все было правдой, до последнего слова. И мама оказалась права, когда не доверяла ему. И его родителям в Ставрополе было бы стыдно за такого сына, доживи они до этого дня.
Из самоуничижения, приправленного пафосом, Таня вырвала его, велев выметаться ко всем чертям. Он и пошел: сначала из дома, из семьи, потом, заодно, с работы, где все равно перестали платить. Где-то еще выдавали зарплаты – например, у тещи на заводе, – но большинство получало вместо денег шины, колготки или дюбели – что производили, то и имели.
Татьяна Викторовна с Никой оказались у Елены Алексеевны на проспекте Ленина, больше им все равно некуда было податься. Приходя домой с работы, Таня жаловалась матери:
– Ты представляешь, в магазине ничего нет! Нет, в буквальном смысле НИ-ЧЕ-ГО!
Вот когда пригодились соленые огурцы с дачи, малиновое варенье, полосатые зеленые кабачки-переростки, хранившиеся на утепленном балконе. Если кто-нибудь в учительской говорил, оправдываясь за опоздание, что в универмаге на Луначарского выбросили сыр, туда немедленно отправляли гонца, а классу, дожидавшемуся учителя, давали самостоятельное задание. То же самое касалось дешевой колбасы, наполовину состоявшей из жира, а наполовину из бумаги, даже макарон и гречки.
Нику посылали за хлебом, и она растерянно топталась на грязной плитке посреди магазина, между железными сетчатыми контейнерами, в которых звенели бутылки минеральной воды «Боржоми», и полками, где ровными рядами строились банки с болгарским компотом из слив. Между прочим, компот был вкусный, и, если удавалось купить белую булку с хрустящей корочкой, Ника с удовольствием съедала от нее половину, запивая компотом и закусывая сливами. Бабушке периодически перепадали на заводе продуктовые заказы, и тогда дома они устраивали пир с балыком, плавлеными сырками «Виола» и шоколадом «Конек-горбунок».
Постепенно жизнь выправилась, магазины более-менее наполнились. Талоны канули в прошлое, скудость сменилась подобием изобилия. Возвращаясь домой из школы, до которой теперь приходилось добираться сначала на трамвае, а потом на автобусе, Ника покупала турецкие шоколадные батончики и съедала их, пока не пришли бабушка и мама. Больше всего она любила усесться в кресло под торшером, читать и что-нибудь грызть: сухарики, чипсы или жареный арахис.
Летом, когда Ника переходила в пятый класс, на семейном совете было принято решение: они с мамой переведутся в другую школу, поближе к бабушкиному дому. Тамошняя директриса была бабушкиной соседкой и жила в одном с ними подъезде, на пятом этаже. Ее сына, Костю, Ника часто встречала по утрам: он сбегал по лестнице, чтобы не дожидаться лифта, никогда, конечно, с Никой не здоровался и оставлял за собой легкий шлейф домашних ароматов – стирального порошка, свежей выпечки и кофе.