Не вырвать ли мне лист, на котором были написаны эти оскорбительные вещи? Нет. Мой дневник так хорошо переплетен, что было бы очень жестоко вырвать лист. Займусь я чем-нибудь другим, более безобидным. Чем бы, например? Моей шкатулкой с вещами: я разберу мою шкатулку и выброшу вещицы, еще оставшиеся после моих несчастий.
Ну вот, открыла шкатулку. Первая вещь, попавшаяся мне, был дрянной подарок Армадэля на свадьбу – дешевенькое рубиновое кольцо. Это тотчас же покоробило меня. Вторая вещь, попавшаяся мне, была склянка с каплями. Я начала рассчитывать на глаз, сколько капель понадобится, чтобы перенести живое существо за черту разграничения между сном и смертью. Почему я с испугом закрыла шкатулку, прежде чем кончила расчет, – не знаю, но закрыла. И вот опять возвратилась к своему дневнику, хотя мне не о чем, решительно не о чем писать. О, скучный день! Скучный день! Неужели ничего не случится, чтобы развлечь меня в этом противном месте?
12 октября. Важная статья Мидуинтера в газету была отправлена вчерашней почтой. Я имела безрассудство предполагать, что, может быть, он удостоит меня своим вниманием сегодня, – ничуть не бывало! Мидуинтер провел тревожную ночь после своих письменных трудов и встал с головной болью и в самом унылом расположении духа. Когда он находится в таком состоянии, его любимое лекарство – возвратиться к своим прежним бродяжническим привычкам и шататься одному неизвестно где. Он для вида предложил мне сегодня утром (зная, что у меня нет амазонки) нанять для меня какую-то клячу, если пожелаю отправиться с ним. Я предпочла остаться дома. Очень хочу иметь красивую лошадь и щегольскую амазонку. Если этого не будет, то совсем ездить не стану. Он ушел, не пытаясь убедить меня изменить свое решение. Я, разумеется, не изменила бы его, но Мидуинтер все-таки мог бы попытаться уговорить меня.
Надо в его отсутствие раскрыть фортепьяно – это одно утешение, и я очень настроена играть – это другое. Есть одна соната Бетховена (я забыла какая), всегда напоминающая мне о погибших душах в аду. Ну, мои пальцы, поведите меня сегодня к погибшим душам!
13 октября. Наши окна выходят на море. Сегодня в полдень мы увидели подходящий пароход с развевающимся английским флагом. Мидуинтер пошел на пристань, на случай, не тот ли это пароход из Гибралтара, на котором едет Армадэль.
Два часа. Это пароход из Гибралтара. Армадэль прибавил еще одну к длинному списку своих ошибок – он сдержал слово, приехал к нам в Неаполь.
Как это кончится теперь?
Кто это знает?
Глава IIДневник мисс Гуилт
16 октября. Два дня пропущены в моем дневнике! Я сама не могу сказать почему, разве только оттого, что Армадэль раздражает меня сверх меры. Один вид его напоминает мне Торп-Эмброз. Мне кажется, я боялась того, что могла написать о нем в последние два дня, если бы позволила себе поддаться опасному удовольствию раскрыть эти страницы.
Сегодня утром я ничего не боюсь и поэтому беру опять мой дневник.
Есть ли границы, желала бы я знать, для скотской глупости некоторых мужчин? Я думала, что узнала границы глупости Армадэля, когда была его соседкой в Норфолке, но последняя встреча в Неаполе показала мне, что я ошибалась. Он беспрестанно приходит к нам (Армадэль приезжает к нам в лодке из гостиницы «Санта-Лучия», где ночует), и разговор его постоянно составляет два предмета: яхта, продающаяся на здешней пристани, и мисс Мильрой. Да, он выбирает меня поверенной его верной любви к дочери майора! «Так приятно говорить об этом с женщиной!» Вот все извинение, какое он счел необходимым принести для привлечения моего сочувствия – моего сочувствия! – к разговору о «его драгоценной Нили», который он начинал по пятидесяти раз в день. Армадэль, очевидно, убежден (если только он думал об этом), что я совершенно забыла, так же как и он, все, что когда-то было между нами, когда я приехала в Торп-Эмброз. Такое решительное отсутствие самой обыкновенной деликатности и самого обыкновенного такта в человеке, который, по всей вероятности, имеет человеческую кожу, а не ослиную шкуру, и который говорит, если только уши не обманывают меня, а не ревет, кажется совершенно невероятным. Он спросил меня – он просто спросил меня вчера вечером, – сколько сот фунтов в год жена богатого человека может тратить на свои наряды.
«Не называйте слишком низкую цену, – прибавил идиот, глупо ухмыляясь. – Нили должна одеваться как одна из самых нарядных щеголих в Англии, когда я женюсь на ней».
И это он посмел сказать мне после того, как он был у моих ног и когда я лишилась его по милости мисс Мильрой! Мне, одетой в платье из альпака и имеющей мужа, который живет работой в газете!
Лучше не стану распространяться об этом, лучше буду думать и говорить о чем-нибудь другом.
О яхте. Я заявляю, что – как облегчение после разговоров о мисс Мильрой – яхта кажется мне преинтересным предметом. Она – прекрасивое судно. Ее марсели (что бы это ни было) особенно замечательны тем, что сделаны из красного дерева. Но при всех этих достоинствах яхта имеет тот недостаток, что она стара – это большая неприятность, а экипаж и шкипер после расчета с ними были отправлены в Англию – это также неприятно. Все-таки, если новый экипаж и нового шкипера можно найти здесь, таким красивым судном при всех его недостатках пренебрегать нельзя. Можно будет нанять ее на одну поездку и посмотреть, как она поведет себя. (Если она будет одного мнения со мною, ее поведение удивит нового владельца!) Пробная поездка решит, какие недостатки она имеет и какой ремонт требует ее преклонный возраст. И тогда можно решить, купить ее или нет. Такова болтовня Армадэля, когда он не разговаривает о своей «драгоценной Нили». А Мидуинтер, который не может найти время, свободное от своей работы для жены, может посвящать часы своему другу и уделять их безусловно моей невольной сопернице, новой яхте.
Сегодня я не буду больше писать. Если такая красивая дама, как я, бросается как тигрица к своему дневнику, ощущая писательский зуд в пальцах, то в таком положении нахожусь и я в настоящую минуту. Но с моей внешностью и с моим образованием, разумеется, о таком увлечении не должно быть и речи. Мы все знаем, что изящная дама не имеет страстей.
17 октября. Мидуинтер получил сегодня утром письмо от негровладельцев, то есть лондонских журналистов, которое заставило его работать старательнее прежнего, Армадэль приходил на завтрак и потом на обед. За завтраком разговор был о яхте, за обедом – о мисс Мильрой. Я была удостоена приглашением ехать с Армадэлем завтра в Толедо и помочь ему купить подарки для предмета его любви. Я не рассердилась на него, я просто отказалась. Можно ли словами выразить удивление, в которое меня приводит мое терпение? Никакими словами не могу выразить его.
18 октября. Армадэль приходил к утреннему чаю, чтоб застать Мидуинтера, прежде чем он запрется работать. Разговор был такой же, как вчера вечером. Армадэль нанял яхту. Агент, сожалея о его абсолютном незнании языка, помог ему найти переводчика, но не может помочь ему найти экипаж. Переводчик вежлив и обязателен, но в морском деле не разбирается. Помощь Мидуинтера необходима, и Мидуинтера просят (а он соглашается) работать напряженнее прежнего, чтоб найти время помочь его другу. Когда экипаж найдут, достоинства и недостатки яхты будут определены в плавании в Сицилию, Мидуинтер должен плыть, чтоб высказать свое мнение. Наконец (если она не захочет остаться в одиночестве) дамская каюта отдается в распоряжение жены Мидуинтера. Все было решено за чайным столом и закончилось одним из изящных комплиментов Армадэля мне: «Я намерен взять с собой на яхту Нили, когда мы обвенчаемся. А у вас такой хороший вкус, вы можете рассказать мне, что должно быть в дамской каюте».
Если некоторые женщины производят на свет таких людей, должны ли другие женщины позволить им жить? Здесь возможны разные мнения. Я этого не думаю.
Меня сводит с ума то, что я вижу ясно, что Мидуинтер находит в обществе Армадэля и в разговорах о его новой яхте убежище от меня. Он всегда веселее, когда здесь Армадэль. Он забывает меня с Армадэлем точно так, как забывает меня за своей работой. И я это переношу! Какая я образцовая жена! Какая я превосходная христианка!
19 октября. Новости! Мидуинтер страдает от сильной головной боли и все-таки работает, чтоб иметь время оставаться со своим другом.
21 октября. Мидуинтеру хуже. Он сердит, дик, неприступен после двух дурно проведенных ночей и двух дней за непрерывной работой. При всяких других обстоятельствах он воспользовался бы предостережением и перестал бы работать, но теперь он не обращает внимания ни на какие предостережения. Он все работает так же напряженно, как и прежде, для Армадэля. Как долго продлится мое терпение?
22 октября. Вчера оказалось, что Мидуинтер напрягает свой мозг более того, что мозг может перенести. Когда он заснул, то был страшно неспокоен, стонал, говорил, скрежетал зубами. Из нескольких слов, услышанных мною, он, кажется, сначала видел во сне жизнь, которую вел в детстве, когда был мальчиком и странствовал с танцующими собаками, потом ему снилось, как он провел с Армадэлем ночь на разбитом корабле, к утру он стал спокойнее. Я заснула и, пробудившись вскоре, увидела, что лежу одна. Приподнявшись, огляделась вокруг, и увидела свет, горевший в уборной Мидуинтера. Я тихо встала и пошла взглянуть на него.
Мидуинтер сидел на безобразном огромном старинном кресле, которое я приказала вынести в уборную, с глаз долой, когда мы переехали сюда. Голова его была откинута назад, одна рука покоилась на ручке кресла, другая лежала на коленях. Я подошла ближе и увидела, что он задремал от усталости, когда читал или писал, потому что перед ним были на столе книги, перья, чернила и бумага. Зачем он встал так тихо в такой ранний час утра? Я посмотрела на бумаги, лежавшие на столе: они все были сложены аккуратно (так он всегда держит их) за одним исключением: письмо мистера Брока лежало раскрытое на других бумагах.