Он горько разочаровался (намереваясь, очевидно, ухаживать за мною в моем вдовьем положении!), когда я сказала ему, к какому решению пришла. Но несколько убедительных слов и скромный намек на то, что он может питать надежды в будущем, если будет служить мне с абсолютным повиновением в настоящем, удивительно быстро примирили его с необходимостью исполнить мое желание. Он спросил «инструкций», когда пришла пора оставить меня и возвратиться в Норфолк с вечерним поездом. Я не смогла дать ему никаких инструкций, потому что не имела еще ни малейшего понятия о том, что сделают или чего не сделают стряпчие.
«Но если что-нибудь случится, – настаивал он, – чего я не пойму, что мне делать так далеко от вас?»
Я могла дать ему только один ответ.
«Не делайте ничего, – сказала я. – Что бы ни случилось, молчите и напишите или приезжайте тотчас в Лондон посоветоваться со мною».
С этими прощальными наставлениями мы условились о регулярной переписке. Я позволила Бэшуду поцеловать мою руку и отправила его на железную дорогу.
Теперь, когда я опять одна и могу подумать спокойно о свидании между мною и моим пожилым поклонником, я припоминаю некоторую перемену в обращении старика Бэшуда, которая привела меня в недоумение в то время и приводит в недоумение еще и теперь.
Даже в первые минуты встречи, когда он увидел меня, мне показалось, что взгляд его остановился на моем лице с новым выражением, пока я разговаривала с ним. Кроме этого, он сказал потом несколько слов о своей одинокой жизни в Торп-Эмброзе, в которых подразумевалось, что его поддерживало в горьком одиночестве чувство уверенности о его будущих встречах со мною, когда я вернусь. Если бы он был моложе и смелее (и если бы подобное открытие было возможно), я почти готова была бы подозревать его в том, что он узнал кое-что о моей прошлой жизни, внушившее ему уверенность удержать меня, если я вздумаю опять обмануть и бросить его. Но подобная мысль в отношении старика Бэшуда просто нелепа. Может быть, я чересчур взволнована неизвестностью, трудностью моего настоящего положения; может быть, чистые фантазии и подозрения сбивают меня с толку. Как бы то ни было, меня занимают теперь более серьезные предметы, чем старик Бэшуд. Завтрашняя почта может сказать мне, что думают представители Армадэля о правах вдовы Армадэля.
26 ноября. Ответ получен сегодня в письме (как и предполагал Бэшуд) мистера Дарча. Угрюмый старый стряпчий отвечает на мое письмо в трех строчках. Прежде чем он сделает какой-нибудь шаг или выразит какое-нибудь мнение на этот счет, ему нужны доказательства личности и брачного свидетельства. И он осмеливается сообщить, что, прежде чем мы пойдем далее, желательно было бы дать ему возможность обратиться к моим поверенным!
Два часа. Доктор зашел вскоре после двенадцати часов сказать, что он нашел квартиру для меня в двадцати минутах ходьбы от лечебницы. Выслушав его новости, я показала ему письмо мистера Дарча. Он тотчас отнес его к своим стряпчим и вернулся с необходимыми сведениями для моих ответных действий. Я ответила мистеру Дарчу, сообщив в письме адрес моих поверенных, то есть стряпчих доктора, не сделав никаких комментариев о желании, выраженном им, получить доказательства моего брака. Вот все, что могло быть сделано сегодня. Завтрашний день принесет с собой события чрезвычайно интересные, потому что завтра доктор даст показание перед судьей, завтра же я перееду в мою новую квартиру во вдовьем трауре.
27 ноября. Феруэтерская вилла. Показание было дано со всеми необходимыми формальностями. А я переехала в новую квартиру в своем вдовьем костюме.
Мне следовало бы прийти в волнение от начала этого нового акта в драме и от отважной роли, которую я играю в ней сама. Странно сказать, я спокойна и грустна. Мысль о Мидуинтере преследует меня и в новом жилище и страшно тяготит в эту минуту. Я не боюсь, что случится что-нибудь в то время, которое должно еще пройти, прежде чем я публично займу место вдовы Армадэля. Но когда наступит это время и когда Мидуинтер найдет меня (а найти меня он должен рано или поздно) в моей фальшивой роли и в положении, захваченном мною, тогда я спрашиваю себя: что случится? Ответ является, как явился сегодня утром, когда надевала вдовье платье. И теперь, как и тогда, в моей душе поселилось предчувствие, что он убьет меня. Если бы не было слишком поздно отступить… Нелепость! Закрою мой дневник.
28 ноября. Стряпчие получили письмо от мистера Дарча и послали ему показание свидетеля с первой почтой.
Когда доктор принес мне это известие, я спросила, известен ли его стряпчим мой настоящий адрес, и, узнав, что он еще не сообщил его им, я попросила продолжать сохранять его в тайне. Доктор засмеялся.
«Вы боитесь, что мистер Дарч подкрадется к нам и лично атакует вас?» – спросил он.
Я согласилась с этим предположением, как с самым легким способом заставить его исполнить мою просьбу.
«Да, – сказала я, – я боюсь мистера Дарча».
Я несколько ободрилась после ухода доктора: есть приятное ощущение безопасности при мысли, что никто из посторонних не знает твоего адреса. Я довольно спокойна душевно сегодня, чтобы приметить, как мне к лицу вдовий траур, и чтобы заставить себя быть любезной с людьми в доме.
Мидуинтер опять расстроил меня в прошлую ночь, но я преодолела призрачное заблуждение, овладевшее мною вчера. Теперь я убедилась, что не должна опасаться насилия от него, когда он узнает, что я сделала; а еще менее можно опасаться, чтобы он унизился до предъявления своего права на женщину, которая так обманула его, как я. Единственное серьезное испытание, которому я буду подвержена, когда наступит день расчета, будет заключаться в том, чтобы поддержать мою фальшивую роль в его присутствии. После этого меня спасут его презрение и отвращение. В тот день, когда отрекусь от него в его присутствии, я увижу Мидуинтера в последний раз.
Буду ли я способна отречься от него перед ним? Буду ли я способна смотреть на него и говорить с ним, как будто он никогда не был для меня более чем друг? Как могу я это знать, пока не наступит время? Была ли когда на свете такая ослепленная дура, как я, чтобы писать о Мидуинтере, когда это только побуждает думать о нем? Я проявлю твердую решимость. С этого времени его имя больше не будет появляться на страницах дневника.
Понедельник, 1 декабря. Последний месяц истекающего старого года, тысяча восемьсот пятьдесят первого! Если бы я позволила себе оглянуться назад, какой жалкий в моей жизни год увидела бы я прибавленным ко всем другим, не менее жалким пролетевшим годам! Но я приняла решение смотреть только вперед и намерена выполнить его.
Мне нечего записывать о последних двух днях, кроме того, что двадцать девятого числа я вспомнила о Бэшуде и сообщила ему свой новый адрес. В то утро стряпчие опять получили известие от мистера Дарча. Он уведомляет о получении показания, но откладывает известие о решении, к которому пришел, до тех пор, пока не спишется с душеприказчиками завещания покойного мистера Блэнчарда и пока не получит окончательных инструкций от своей клиентки, мисс Блэнчард. Стряпчие доктора объявили, что это последнее письмо – просто уловка для того, чтобы выиграть время. С какой целью, они, разумеется, не могли отгадать. Сам доктор говорит шутливо, что это обыкновенная цель стряпчих для того, чтобы предъявить более крупный счет. Мне кажется, что мистер Дарч подозревает что-то и что его цель постараться выиграть время…
Десять часов вечера. Я написала эту последнюю неоконченную фразу (к четырем часам пополудни), когда меня испугал стук колес кэба, подъехавшего к дому. Я подошла к окну и едва успела увидеть старика Бэшуда, выскочившего из кэба с проворством, на которое я не сочла бы его способным. Я так мало ожидала страшного открытия, предстоящего мне через минуту, что повернулась к зеркалу и спросила себя, что чувствительный старик скажет о моем вдовьем чепчике.
Как только он вошел в комнату, я поняла, что случилось какое-то серьезное несчастье. Взгляд его был дик, парик съехал на сторону. Он подошел как-то странно – торопливо и смущенно.
«Я сделал, как вы велели мне, – прошептал он, едва переводя дух. – Я там промолчал и прямо приехал к вам».
Он схватил меня за руку, прежде чем я успела заговорить, со смелостью, совершенно неожиданной для меня.
«О! Как могу сказать я это вам? – вырвалось у него. – Я вне себя, когда подумаю об этом!»
«Когда вы сможете говорить, – сказала я, сажая его на стул, – говорите. Я вижу по вашему лицу, что вы привезли мне известие из Торп-Эмброза, которого я не ожидала».
Он засунул руку в карман сюртука и вынул письмо, посмотрел на письмо и посмотрел на меня.
«Известия… известия… известия, которых вы не ожидали, – пролепетал он, – но не из Торп-Эмброза!»
«Не из Торп-Эмброза?»
«Нет. С моря!»
Первая догадка о случившемся мелькнула у меня при этих словах. Я не могла говорить, я смогла только протянуть руку к нему за письмом. Он еще не решался отдать его мне.
«Я не смею… я не смею! – повторял он бессмысленно. – Это потрясение может быть для нее смертельно».
Я выхватила у него письмо. Одного взгляда на почерк его автора было довольно. Руки мои опустились на колени, крепко сжав письмо. Я сидела, окаменев, не двигаясь, не говоря, не слыша ни одного слова из того, что Бэшуд говорил мне, и медленно осваиваясь с ужасной истиной. Человек, на роль вдовы которого я предъявляла права, был жив! Напрасно отравила я лимонад в Неаполе, напрасно предала его обманом в руки Мануэля. Два раза я расставляла для него западни, и два раза Армадэль спасся от меня!
Я пришла в себя и нашла плачущего Бэшуда на коленях у моих ног.
«Вы, кажется, рассердились, – бормотал он, – вы рассердились на меня? О! Если бы вы только знали, какие надежды имел я после того, когда мы виделись в последний раз, и как жестоко это письмо разбило их все в прах!»
Я оттолкнула жалкого старика от себя, но очень тихо.