лишком обременительны для человека, для которого комфорт и роскошь чужды. Мне ничего более не нужно, для того чтобы поправиться, кроме воздуха и движения, менее сытных завтраков и обедов, мой милый друг, чем я имею здесь. Дайте мне воротиться к тем трудностям, для исключения которых нарочно устроен этот комфортабельный дом, дайте мне встречать ветер и непогоду, как я привык встречать их ребенком, дайте мне поутомляться от долгого пути, не имея экипажа под рукой, и голодать, когда наступает вечер, а впереди целые мили до ужина, дайте мне постранствовать недели две, Аллан, пешком к северу, к йоркширским болотам, и я обещаю воротиться в Торп-Эмброз лучшим собеседником для вас и для ваших друзей. Я ворочусь, прежде чем вы успеете соскучиться обо мне. Мистер Бэшуд займется делами в конторе. Только на неделю и для моей собственной пользы отпустите меня!
– Мне это не нравится, – сказал Аллан. – Мне не нравится, что вы оставляете меня так внезапно. В этом есть что-то странное и туманное. Зачем вы не попробуете ездить верхом, если вам нужно больше движения? Все лошади в конюшне в вашем распоряжении. Во всяком случае, вы не можете ехать сегодня. Посмотрите, какой дождь.
Мидуинтер посмотрел в окно и тихо покачал головой.
– Я совсем не думал о дожде, – сказал он, – когда я был ребенком и зарабатывал себе пропитание с пляшущими собаками. Зачем мне думать об этом теперь? Промокнуть мне и вам, Аллан, две разные вещи. Когда я служил у рыбака на Гебридских островах, на мне по целым неделям не было сухой нитки.
– Но вы теперь не на Гебридских островах, – настаивал Аллан. – Я ожидаю наших друзей из коттеджа завтра вечером. Вам нельзя ехать раньше послезавтра. Мисс Гуилт будет играть на фортепьяно, а вы любите игру мисс Гуилт.
Мидуинтер отвернулся застегнуть ремни на своем дорожном мешке.
– Доставьте мне другой случай послушать мисс Гуилт, когда я ворочусь, – сказал он, не поднимая голову и старательно застегивая ремни.
– У вас есть один недостаток, мой милый, и он в вас увеличивается, – заметил Аллан. – Когда вы что-то забрали себе в голову, вы самый упрямый человек на свете; вас нельзя убедить послушаться рассудка. Если вы хотите уйти, – прибавил Аллан, вдруг встав, когда Мидуинтер молча взял свою палку, – я хочу идти с вами и попробовать также трудности жизни.
– Идти со мной, – повторил Мидуинтер с какой-то горечью в голосе, – и оставить мисс Гуилт?
Аллан опять сел и, видимо, согласившись с силой этого возражения, замолчал. Не говоря ни слова более со своей стороны, Мидуинтер протянул руку и простился. Оба были глубоко растроганы, и оба старались скрыть свое волнение друг от друга. Аллан прибегнул к последнему средству, которое помогало сохранить твердость его духа: он старался продлить минуту прощания шуткой.
– Вот что я скажу вам, – произнес он. – Я начинаю сомневаться: совершенно ли вы вылечились от вашей веры в сон? Я подозреваю, что вы просто бежите от меня.
Мидуинтер посмотрел на него, не зная, шутит Аллан или говорит серьезно.
– Что вы хотите сказать? – спросил он.
– Что вы мне говорили намедни? – возразил Аллан. – Что вы сказали об этой комнате и о втором видении сна? Вот второе видение! – воскликнул он, опять вскочив на ноги. – Дождь бьет в окно. Вот луг и сад. Вот я стою там, где стоял во сне, и вот вы стоите там, где стояла тень. Вся сцена вполне, и за окном, и дома, и это я узнал на этот раз!
На минуту жизнь опять зашевелилась в умерших останках суеверия Мидуинтера. Лицо его изменилось, он с жаром, почти свирепо оспаривал слова Аллана.
– Нет! – сказал он, указывая на мраморную фигуру, стоявшую на пьедестале. – Сцена неполная, вы забыли кое-что по обыкновению. Сновидение ошибочно на этот раз, слава богу, совершенно ошибочно! В вашем сновидении вы видели статую, лежавшую в обломках на полу, и вы наклонились над ними с волнением и гневом. А статуя стоит цела и невредима, а в вашей душе нет и следа гневного чувства.
Он схватил Аллана за руку. В ту же минуту им овладело сознание, что он говорил и действовал так серьезно, как будто верил в сон. Румянец опять вспыхнул на его лице, и он отвернулся в смущении.
– Что я вам говорю? – сказал Аллан, смеясь, несколько тревожно. – Эта ночь на корабле так же, как прежде, тяготит вашу душу.
– Ничего не тяготит меня, – отвечал Мидуинтер с нетерпением, – кроме моего мешка на спине и времени, которое я теряю здесь. Я пойду и посмотрю, не прочищается ли небо.
– Вы вернетесь? – спросил Аллан.
Мидуинтер отворил французское окно и вышел в сад.
– Да, – отвечал он с прежней кротостью в голосе, – я ворочусь через две недели. Прощайте, Аллан. Желаю вам счастья с мисс Гуилт!
Он затворил окно и вышел в сад, прежде чем его друг успел бы опять открыть окно и последовать за ним. Аллан встал и сделал шаг в сад, потом остановился у окна и вернулся к своему креслу. Он так хорошо знал Мидуинтера, что чувствовал совершенную бесполезность пытаться следовать за ним или возвратить его. Он ушел, и не было надежды увидеть его раньше двух недель. Прошло более часа, дождь все шел, и небо было мрачно. Тяжелое чувство одиночества, чувство, которое прежняя жизнь сделала его менее всего способным понимать, овладело душой Аллана. Пугаясь своего уединенного дома, он позвонил, чтобы ему подали шляпу и зонтик, и решился укрыться в коттедже майора.
«Я мог бы пройти немного с ним, – говорил себе Аллан, все думая о Мидуинтере, когда надевал шляпу. – Мне хотелось бы посмотреть, как этот милый старый друг начал свое путешествие».
Он взял свой зонтик. Если бы Аллан обратил внимание на лицо слуги, который подал ему его, он, может быть, задал бы несколько вопросов и узнал несколько известий, интересных для него в его настоящем расположении духа. Теперь же он вышел, не смотря на слугу и не подозревая, что слуги его знали более о последних минутах Мидуинтера в Торп-Эмброзе, чем знал он сам. Десять минут назад бакалейщик и мясник приходили получить плату по своим счетам, и они видели, как Мидуинтер отправился в путь. Первый встретил его бакалейщик, недалеко от дома. Мидуинтер остановился под проливным дождем поговорить с оборванным мальчишкой, язвой своего околотка. Обычная дерзость этого мальчишки обнаружилась еще необузданнее обыкновенного при виде дорожного мешка Мидуинтера. Что же сделал мистер Мидуинтер? Он остановился с огорченным лицом и кротко положил обе руки на плечи мальчика. Бакалейщик видел это собственными глазами и собственными ушами слышал, как мистер Мидуинтер сказал:
– Бедняжка! Я знаю, как продувает ветер и мочит дождь сквозь оборванное платье, лучше, чем знают многие, имеющие хороший сюртук на плечах.
С этими словами он сунул руку в карман и наградил дерзость мальчика шиллингом.
– Здесь неладно, – сказал бакалейщик, коснувшись своего лба. – Вот мое мнение о друге мистера Армадэля!
Мясник видел его далее, на другом конце города. Он остановился – опять на проливном дожде, – и на этот раз затем, чтобы посмотреть на голодную собаку, дрожащую у дверей какого-то дома.
– Я не спускал с него глаз, – сказал мясник. – И что, вы думаете, он сделал? Он перешел через дорогу к моей лавке и купил кусок мяса, который годился бы и для доброго христианина. Очень хорошо. Простился со мной, воротился назад и – вот вам честное слово – стал на колени на мокрых ступенях, вынул перочинный нож, разрезал мясо и отдал его собаке. Говорю вам опять: кусок, годившийся для христианина! Я человек не жестокий, сударыня, – заключил мясник, обращаясь к кухарке, – но мясо – все-таки мясо и, может быть, друг вашего господина доживет до того, что оно понадобилось бы ему самому.
С этим большим сочувствием к старому незабытому времени Мидуинтер оставил город и скрылся в туманной дали. Бакалейщик и мясник видели его в последний раз и обсудили великую натуру, как судятся все великие натуры, с точки зрения бакалейщика и мясника.
Книга третья
Глава IМиссис Мильрой
Через два дня после ухода Мидуинтера из Торп-Эмброза миссис Мильрой, кончив свой утренний туалет и отпустив свою сиделку, через пять минут позвонила в колокольчик и, когда снова явилась эта женщина, спросила нетерпеливо, пришла ли почта.
– Почта? – повторила сиделка. – Разве у вас нет часов? Разве вы не знаете, что еще рано спрашивать о письмах?
Она говорила с самоуверенной дерзостью служанки, давно привыкшей пользоваться слабостью своей госпожи. Миссис Мильрой, со своей стороны, по-видимому, привыкла к обращению сиделки, она отдавала приказания спокойно, не замечая этого.
– Когда придет почтальон, – сказала она, – выйдите к нему сами. Я ожидаю письмо, которое должна была получить уже два дня назад. Я этого не понимаю. Я начинаю подозревать слуг.
Сиделка презрительно улыбнулась.
– Кого еще будете вы подозревать? – спросила она. – Не гневайтесь! Я сама отворю дверь, когда почтальон позвонит, и мы посмотрим, принесу ли я вам письмо.
Сказав эти слова тоном и с видом женщины, успокаивающей капризного ребенка, сиделка, не ожидая, чтобы ее отпустили, ушла из комнаты.
Миссис Мильрой, оставшись одна, медленно, с трудом повернулась на постели. Свет от окна прямо падал на ее лицо.
Это было лицо женщины, когда-то прекрасной и по летам еще не старой. Продолжительное страдание от тяжелого недуга и постоянная раздражительность изнурили ее до такой степени, что от нее, как говорится, остались кости да кожа. На разрушение ее красоты было страшно смотреть, хотя она и предпринимала отчаянные усилия скрыть это от своих собственных глаз, от глаз мужа и дочери, даже от глаз доктора, лечившего ее, а он-то должен был знать правду. Голова ее, из которой вылезли почти все волосы, может быть не была бы так неприятна на вид, если бы не отвратительный парик, под которым она старалась скрыть свои потери. Никакие изменения цвета лица, никакая морщинистая кожа не могли быть так ужасны на вид, как румяна, густо лежавшие на ее щеках, и белая глазурь, прилепленная на лбу. Тонкие кружева, яркая обшивка на блузе, ленты на чепчике, кольца на костлявых пальцах – все, имевшее целью отвлечь глаза от перемены, пронесшейся над нею, напротив, привлекало взор, увеличивало ее и силой контраста делало еще ужаснее, чем она была на самом деле. Иллюстрированная книга мод, в которой женщины и девушки демонстрировали свои наряды в различных позах и движениях, лежала на постели, с которой больная не вставала несколько лет без помощи сиделки. Ручное зеркало находилось возле книги, так что она легко могла его достать. Миссис взяла зеркало, когда сиделка вышла из комнаты, и взглянула на свое лицо с таким интересом и вниманием, которых она застыдилась бы в восемнадцать лет.